Шрифт:
Annotation
Андеев Александр
Андеев Александр
Святая
Она всегда соображала быстро. Так быстро, что пока другие ломали головы, она уже занималась чем-то новым. А как иначе - мир вокруг был такой: быстрый, звонкий. Бей, барабан! Время, вперед! Это было ее время, оно было ей как раз в пору. По утрам она бежала в школу под радостный сигнал рабочего гудка и ликовала, ликовала, ликовала: от своей ловкости, бодрости, от своей нужности в этом мире. И то, происхождение у нее было наилучшее из наилучших: папа - самый
Они были небогаты, даже бедны, летом ходила босиком, единственные ботинки нужно было беречь. Но и это было хорошо, это было здорово. Значит, она еще будет самой богатой и самой счастливой, потому что она не может не быть ею, ведь она - такая хорошая! Да и родная партия говорит, что коммунизм победит во всем мире, ведь прогрессивное человечество во всем мире видит, как хорошо в СССР, люди труда, такие, как ее родители, ну и, конечно, она, самые главные и самые уважаемые в мире.
В десять лет ее приняли в пионеры, и на груди ее расцвел пионерский галстук - алый цветок, кусочек пионерского костра. Он был такой же живой и яркий, как она сама. Быть пионеркой было и почетно и правильно, потому что она была за победу коммунизма, за светлое будущее. Она всегда была за все правильное и хорошее, потому что она сама была правильной и хорошей.
На демонстрациях шла среди физкультурников. Была она маленькая и поэтому забиралась на самый верх физкультурной пирамиды, откуда ее было видно всем, и громко, яростно выкрикивала положенное: "Спасибо товарищу Сталину! К победе коммунизма!" А вокруг все кричали ей и хлопали, хлопали, хлопали. И она победно поднимала руку, куда-то в небеса, где, видимо, и размещалась то ли победа коммунизма, то ли резиденция товарища Сталина. Правда, когда она в классе возбужденно рассказывала, как хорошо благодаря ей прошла демонстрация, и как кричали ей ура все-все-все, пионервожатый Степка сказал, что кричали не ей, а партии и товарищу Сталину, который, конечно, слышать не мог, но в каком-то смысле все равно слышал. И вообще, от одного человека мало что зависит. Если бы она одна на демонстрации была, без товарищей, никаких пирамид не показали бы, никто бы ее не заметил. А класс захихикал и загудел. Вот ду-у-у-у-ураки...
– Да разве ж я против товарищей, - с удивлением сказала она, - Да для меня коллектив самое ценное. Вы, товарищ Степа, неправы. Но разве я виновата, что я маленькая и на самый верх забираюсь?
И самая ловкая, подумала про себя, но вслух не сказала.
– Мы, пионеры, скромные, мы понимаем, как много нужно еще сделать для победы социализма, - добавила она твердо и заплакала, горько-горько, так что девчонки утирали ей слезы, а Степка еще извинялся, сказал, что допустил политическую ошибку, которую готов исправить. И предложил ее выбрать в совет дружины. Конечно, это была лишняя нагрузка, за которую никто спасибо бы не сказал, но согласилась, и ее выбрали. Она давно заметила, что есть ситуации, когда не соглашаться просто нельзя. Ну а когда касается такой хорошей девочки как она, то Степка ей не пример, она политических ошибок не совершит и раскаиваться ей будет незачем. Надо в совет дружины, значит надо, о чем спорить?
Целый год как член совета дружины она выступала на линейках, на митингах, а на следующий первомайский праздник шла уже не среди физкультурников, а среди молодых передовиков, отличников учебы и победителей спортивных соревнований. Спорт она и в самом деле любила, но вот отличницей никогда не была. Если не получалось, она не заморачивалась, скоренько выучивала между тройкой и четверкой. Понимала, что уж четверку-то ей, члену совета дружины, учителя всегда натянут. А если что - списывала или просила подсказать, не стеснялась. Ну и что, что пионерам нельзя, она же не дура, что бы все так буквально понимать. Когда нужно будет, она напряжется, а пока не надо, пусть дураки напрягаются, а она у них спишет, они еще и счастливы будут, если она у них спишет.
К концу года за особые заслуги перед дружиной ее наградили путевкой в Артек. Ее - в Артек! Внутри танцевала каждая клеточка. Артек ведь для самых-самых лучших! В стране так много пионеров, а именно ее выбрали для отдыха в Артеке!
Путевку из рук самого председателя райкома комсомола приняла, с серьезнейшим лицом развернулась к залу, хотя на нее и зашикали - это не было предварительно оговорено, и твердо, отчетливо сказала, что рада, что своим пионерским трудом приближает время мировой победы коммунизма. Зал ответил сдержанными аплодисментами. Она гордо вздохнула, набрала побольше воздуха в грудь, и услышала, как сзади кто-то прошипел: "Это что вообще такое? Ее дело тихо поблагодарить и молча уйти! Что за самодеятельность?!" И тогда она громко-громко, как заклятие-оберег, выкрикнула то, что кричала уже много раз на парадных шествиях: "Спасибо товарищу Сталину за детство счастливое наше!" И с особым значением: "Вперед, к нашей полной победе!" Сзади, после небольшой паузы, раздалось
злобное и фальшивое: "Ура, товарищи, равняйтесь все на Просю!"Да, вот такое ей досталось имя - Прося. Евпраксия. Мать, темная душа, назвала ее по святцам старорежимным неудалым именем, которое так ей не подходило. Младшей сестре тоже досталось: Серафима, Симка те есть. Но все ж не Прося.
С матерью у Проси всегда было непонимание: ни праздников новых не любила, ни товарища Сталина. "Демон-страции - это же для демонов! Безбожники вы" - вот такую, по сути, вражескую, агитацию вела в своей семье. Но отец над мамашей смеялся, и Прося успокаивалась.
Отец - другое дело. И фамилия ей от него досталась хорошая, Шикарёва. Просе очень нравилась, редкая - не Иванова-Петрова-Сидорова. Отец был передовой, как и она, с удовольствием ходил на митинги и демонстрации, а по весне, в теплую погоду, с друзьями на субботники и воскресники. Дура-мать плакала и говорила, что он гуляет. Она долго не понимала, почему она плачет из-за того что отец гуляет, а потом узнала, что гулять - это не на улице играть, это то, чем нехорошие мужчины занимаются с нехорошими женщинами. Она никак не могла представить, что вот такое может к ее отцу какое-то отношение иметь. Обидно ей стало, и она чуть ли не в первый раз в жизни посочувствовала своей глупой матери. Нехорошо, конечно, что отец поддавался старорежимным гадостям. Но дела были взрослые, и Прося инстинктивно понимала, что незачем в них лезть.
Отец у нее очень красивый. Папа Семен, ее любимый папа Семен. Она была похожа на него и это ее радовало: значит она тоже будет красивой. Внешность у них была типичная для коми-пермяков: невысокие, но крепкие, с короткой шеей, коротковатыми ногами с большими ступнями. На южном Урале такая внешность часто встречается даже среди считающих себя исконно русскими.
В Артек Прося так и не поехала.
Война все перевернула.
Отец ушел на фронт в августе сорок первого. Как отца не хватало! Не было его защиты, не было дома его веселого смеха. Осталась одна забота. Прося как старшая должна была помогать матери - сестре всего семь лет было, поэтому приходилось и за себя и за нее по дому вкалывать. А еще нужно было учиться, нужно было помогать фронту. Как член совета дружины она организовывала вязание носков. Самой ей было некогда, она вместе с мальчишками упаковывала носки в коробки и уносила в военкомат. То есть, носили и упаковывали мальчишки, а она деловито считала носки и коробки, записывала цифры в тетрадь и бубнила доклады на совете дружины: "Носок 41 размера - 120 штук, носок 42 размера - 150..." Делала она это без прежнего энтузиазма - ушла праздничность пионерской жизни, торжественность построений, горящие глаза, весенние пионерские костры. Война. Голодно было. Но все равно, надеялась, что носки, может быть, дойдут до ее отца, и помогут ему, согреют. Он писал матери покаянные письма, извинялся, что раньше гулял. Тяжело ему было на войне.
Но и ей было нелегко. Однажды зимой сорок третьего, когда вьюги стали злыми-презлыми, она зашла в райком комсомола за очередной разнарядкой для дружины. А там ... раздавали картошку за помощь фронту. Раздачей командовал председатель райкома Фирсов, тот самый, который когда-то шикал на нее на сцене, а теперь выбил себе бронь как ценный работник тыла. Он было прикрикнул, чтоб она не мешала, не до нее, а потом вдруг смутился и сказал, чтобы Просе выделили три ведра картошки - по ведру на члена семьи. Мешок с тремя ведрами оказался для Проси непосильным - ослабела, еды было мало, хозяйство на ее с матерью плечах зачахло, от сестры помощи не дождешься, мать зарабатывала мало, да и в магазинах пусто - все на фронт отправляли. Сбегала за саночками, погрузила картошку, везла и радовалась, какая она молодец. Какая она молодец, как она старалась для победы. Как много она сделала для фронта, сколько носок туда отправила. И может папа ее воюет в Просиных носках. Она замерла от восторга, подняла голову и тихо, но с напором, сказала в уже темно-синее небо: "За Родину! За Победу! За Сталина!" Кому она это сказала? Непонятно. Самой войне, притихшему и продрогшему миру? Наверное. Знайте, мол, я, Прося, за Победу, и, значит, никуда она не денется, победим!
Похоронка на отца пришла через полгода. Мать выла. Прося рыдала, уткнувшись ей в плечо. Впервые она чувствовала себя так неуютно и одиноко, что прижималась к матери. Дитя войны, именно так она себя в этот момент назвала, именно так себя поняла. Дитя войны. Одинокое дитя войны. Теперь она одна против войны, без отца, без помощи. От матери ждать нечего. Нет, совсем нечего.
Неделю Прося ходила с мрачным и решительным лицом. Иногда не выдерживала и горько плакала, закрывшись в стайке. Как же жалко себя было! Когда Машке Тудоровой пришла похоронка на отца, и та три дня не ходила в школу, а потом заявилась зареванная, она прикрикнула на недотепу: "Не такие как ты без отцов остались, и ничего, работают, учатся, не нюнятся. Хватить школу прогуливать и бездельничать! Война идет. Работай для фронта, работай над собой, думай о победе!" Машке ощерилась, но промолчала. С Просей лучше не связываться. Да и права она, война идет, нужно о победе думать.