Святая

Влила в раствор хлорки. Посмотрела в столах - о удача! Нашлись канцелярские кнопки. Кнопки сыпанула в перчатки, сделала в перчатках много мелких дырочек и пошла.

Валентина сидела на подоконнике и иронично улыбалась. На ней был белый рабочий халатик, но на ногах лодочки - казалось, трудиться она не собиралась.

– Ну, давай, Вапа!
– кивнула она на ведро.
– Искупай трудом, но вряд ли тебе это поможет. Обещать ничего не могу, но, может, похлопочу.

Вапа стиснула зубы. На глаза попался граненый стакан.

– Ладно, - отстраненно сказала Вапа, - только ты проверь, правильно ли раствор приготовила.

Она схватила так кстати оказавшийся на умывальнике стакан, плеснула в него из банки и пошла к Валентине.

– Э-э-й, что значит проверь? Ты что, сама хлорку приготовить не можешь, без проверки?

– Валентина почувствовала неладное, и попятилась. Но было поздно - всю свою акробатическую ловкость Вапа вложила в прыжок, левой рукой обхватила Валентинину шею сзади, крепкой железной ладошкой вцепилась в подбородок. Повисла на правом боку, частично заблокировав Валентине руку, своей правой ткнула Валентину в рот стаканом, часть хлорки выплеснулась прямо в глаза Валентине. Та заорала и попыталась отклонить голову назад, подальше от стакана, и зря. Вапа изловчилась и влила прямо в кричащий рот добрую половину стакана. Валентина инстинктивно сделала глоток, закашлялась, раствор вылился на шею, на грудь. Вапа отпрыгнула и отошла подальше.

– Ах ты гадина, в глаза!
– закашлялась Валентина и побежала к крану промывать слизистую под краном, - Завтра на собрании расскажу, что ты меня убить хотела!

– Чем, хлоркой? Просрешься, ничего с тобой не будет. Правильно приготовила-то?

– Пошла на хер отсюда!
– холодная воспитанность Валентины улетучилась, - Завтра тебя вычистят из института, урловка уральская!

Валентина подбежала к крану и стала жадно заглатывать воду из-под крана, а потом засунула в рот два пальца.

– Посмотрим, - устало сказала Вапа, и медленно пошла домывать анатомичку. Страх снова вернулся к ней. После выходки стало еще хуже.

Всю ночь она не спала, и прислушивалась к ровному дыханию соседок по комнате. Счастливые никчемницы. Скромные и незаметные, они не привлекут ни любви, ни ненависти. Копошатся себе, не зная никаких высоких целей, и живут счастливо. Захотелось сесть на кровати, и повыть. Но нельзя, нельзя даже стонать. Нужно быть незаметной. А вдруг завтра прямо с утра за ней придет милиция. Вапа в ужасе приподнялась на кровати. Что тогда делать? А вдруг Валентина остатки хлорки сохранила для милиции? Нет, не должна. Поскреблась чуть-чуть, там где всего заметнее, а остатки вылила - Вапа таких значет. Нет, не волноваться. Лечь и ровно дышать, ничем себя не выдавать.

К 6 часам было уже совсем невыносимо. "Все равно через час вставать. Пойду в ленинский уголок схожу, посижу. Скажу потом, что нужно было готовить к 8 марта заметку в стенгазету об успехах советских комсомолок.

Вапа оделась, не зажигая света, соседка проснулась и сонно спросила: "Ты чего?"

– Тсс, я в ленинский уголок, прессу нужно для заметки посмотреть, - тихонько прошептала Вапа и выскользнула в коридор.

В ленинском уголке через щель неприкрытой двери был виден горящий свет, и слышались гудящие голоса. Какая-то женщина негромко плакала. "Валентина сработала? Неужели за мной?" - подумала Вапа и остановилась, прижавшись спиной к стене. Где-то внизу живота разлился холод. "Вот и все, была Вапа и нету", - пролетела ленивая мысль, за которой нахлынуло безразличие.

Дверь ленинской комнаты отворилась, и в коридор не вышла, а как-то боком вывалилась плачущая комендантша.

– Вапа, ты? Уже знаешь?
– простонала она и в отчаянии махнула рукой, - беда-то какая? Как жить дальше?

Вапа отрицательно замахала головой.

– Н-н-нет...
– выдавила она из последних сил.

– Сталин умер!
– голос комендантши перебился рыданиями, - сегодня в шесть утра передали! Скончался после тяжелой и продолжительной болезни! Господи, - в отчаянии призвала она того, отрицанию кого Сталин посвятил жизнь, - только-только войну такую тяжелую пережили, блокаду передюжили, сколько врагов во всем мире, и здесь космополиты эти оголтелые всё думают, как нас извести! Одни мы теперь, без головы нашей! Против них всех! Нет в жизни справедливости. Почему такие умирают, а дерьмо всякое живет?

Постепенно, по мере того, как комендантша говорила, страшный смысл ее слов доходил до Вапиного сознания, вымещал, вытеснял память о Валентине и ее мерзостях, о вчерашнем страшном вечере. И через минуту она уже горько рыдала, опустившись на корточки, и в голове ее были только одни страхи. Что будет с нею, с Вапой, когда нет великого защитника, который всю жизнь, с самого детства, нависал над ней вместо Бога и был символом самой жизни: учил, как надо воевать, как ненавидеть врагов, как любить Родину и комсомол, какие песни петь, какие фильмы смотреть, чего хотеть, к чему стремиться, о чем мечтать, на что надеяться... Он был всем, он был тем, что пионеры показывали, поднимая руку выше головы, и что он сам и придумал, он и был то самое "общественное выше личного". Это он был выше каждой личной жизни, его жизнь была тем, ради чего жила вся страна. Вапа даже не поняла, а просто почувствовала это, почувствовала, и ей стало жутко от этой жизни без высшего начала, которое решает за тебя все, которое решает все за всех, которое пасет всю страну на яростно, с боем, только с боем выбиваемых скудных пастбищах, где горькое от пота зерно редко рассеяно по земле вперемежку с буржуйскими минами, готовыми взорваться от любого неосторожного прикосновения, где время так жестоко, что за подобранный колосок голодные дети получали громадные сроки и уходили на становившуюся для них бессрочной каторгу. Как выжить стране в этой жуткой без вождя действительности, действительности, которую только он мог превратить в счастливую, действительности, где вокруг неисчислимо: враги, предатели, шпионы, клевреты, ренегаты. И вся эта Виева свора окружила социалистическую Родину и лгала, лгала, клеветала и злобствовала, клеветала и злобствовала, осмеивала и охаивала, осмеивала и охаивала народное счастье, народное богатство - единую и крепкую любовь к Вождю.

Сколько она просидела так, на корточках, рядом с рыдающей комендантшей, Прося не знала. Какие-то люди возникали рядом и что-то говорили то ли ей, то ли между собой. Наконец сознание медленно вернулось к ней, она равнодушно оглядела стоявших рядом студсоветовцев, и побрела обратно, в комнату. Кто-то пошел рядом с ней и насточиво что-то говорил, хватал за руку. Но она не могла понять, чего от нее хотят, и только отрицательно мотала головой.

Пришла в комнату. Соседки встали и заправляли кровати.

– Сталин умер, - медленно, еле выговаривая слова, сообщила Вапа и рухнула ничком на кровать. Соседки притихли и вскочили в коридор. Вернулись всхлипывая и причитая.

На первую пару не пошли. Изревелись так, что уже и плакать не могли. На второй паре объявили, что в обед будет комсомольское собрание. "Как жить дальше? Как быть? Что будет". Вопросы эти возникали то тут, то там, сами собой как маленькие пыльные вихри посреди знойного дня. Конечно, ждали ответов на собрании.

Ответы в общем-то дали. "Не сдадимся... обещаем продолжить... нас не сломить никакой утратой..." Все было правильно, и говорили с душой. Но облегчения не было.

Смерть Сталина выбрала, выгрызла Вапу насквозь, так что она даже не обратила внимания, что Валентины не было на собрании. Она просто забыла о ней, вообще забыла, как и не было ее никогда. Как поняла Вапа уже потом, ее, Вапино, маленькое горе было несопоставимо с горем всей страны, поэтому исчезло из сознания, растворилось, пока не напомнили.

А напомнили только на следующий день после похорон товарища Сталина. Вапу встретил в коридоре Семечкин и объявил:

– Ты что, Шикарева, на похороны Валентины не пришла? Многие были.

– Похороны?
– потрясенно спросила Вапа, - Какие похороны? Товарища Сталина же хоронили.

– Да. Великая утрата, - Семечкин громко и выразительно засопел, но все равно Вапе показалось, что он притворяется, уж слишком старался,- Не только товарищ Сталин умер, Валентина тоже умерла, в тот же день, что и товарищ Сталин. Ты что, не знала?

– Нет, - Вапа с округлившимися от недоумения глазами смотрела на Семечкина, силясь понять о чем он говорит, - никто не сказал.

– Ну да, вы с ней, мягко говоря, не ладили. Заявление ее рассматривать в ближайшее время не будем, по крайней мере, не сейчас - не тот политический момент. Но если что, мы до тебя обязательно доведем. Давай, не расслабляйся, нам сейчас всем нужно держаться вместе, быть ближе друг к другу - товарища Сталина нет.