Святая

К Новому году Просе дали грамоту за успехи в социалистическом соревновании и выдвинули на комсорга отделения. Светилась от счастья и гордости и на новогоднем вечере танцевала так яростно, что получила приз как лучшая танцорка вечера: коробку невероятной вкуснятины - зефира в шоколаде. Ночью счастливая Прося бродила с подвыпившими товарищами по городу, вскидывала глаза на золотую роскошь звезд, и ей казалось, что какая-то сила утягивает ее туда, наверх, в звенящую тишину. И она шла, благостно улыбающаяся, немного отстраненная в своей шумной компании, прислушиваясь к токам счастливой будущей жизни.

И будущая жизнь не заставила себя долго ждать. Весной Прося понесла отчетность в райком комсомола и столкнулась в коридоре с Ванюшкиным, одним из своих старых знакомых, в свое время бывшим комсоргом в фабрично-заводском училище. Он по окончании училища пошел по комсомольской линии. Раньше они нередко болтали обо все понемногу, когда встречались в райкоме. Вот и сейчас Ванюшкин заулыбался при виде Проси и первым подошел к ней.

– Прося, сто лет! Как дела?

– Людей лечу, - с трогательной простотой и значимостью сказала Прося, и посмотрела внимательно и загадочно то ли на него, то ли поверх его плеча, как смотрели с экрана положительные герои советских фильмов в светлое будущее. Взгляд этот она усвоила на всю жизнь, и он сослужил ей добрую службу не раз и не два, а много-много раз, и очень быстро стал ее неотрывной частью. Вот и сейчас Ванюшкин, человек достаточно циничный, с восхищением посмотрел на нее.

– Ах, какая ты молодец, Прося! Всегда была передовичкой!

– Спасибо, - скромно ответила Прося, - да и ты важным делом занимаешься. Всегда мне комсомольская работа нравилась, ты же знаешь. Времени, конечно, меньше стало, но пока комсомол во мне нуждается, буду работать!

Ванюшин потрепал ее по плечу, и они разбежались. Но что-то запало в него, и через пару месяцев, в апреле, он позвонил Просе на работу.

– Прося, - бодро затарахтел он в трубку, - приезжай в райком! Пришла разнарядка достойного комсомольца, передовика, рекомендовать к учебе на спортивного доктора. В Ленинграде! Потом, правда, сюда вернешься, будем поднимать спортивные достижения в области. На серьезном уровне! Ты ведь спортсменка-разрядница? И диплом красный, говоришь? Идеально походишь.

Вот так судьба неожиданно спрямила непростой Просин путь. Не зря она старалась, думала Прося, сидя в тряском общем вагоне, увозившем ее в далекий Ленинград, не зря жертвовала всем ради учебы, ради работы, ради комсомола. Ради людей, да, она все делает для людей, все в конечном итоге для них. Прося расчувствовалась, и из глаз ее полились слеза за слезой.

– Что плачешь, уезжать не хочется? Милый остался?- обратился к ней молодой и чубатый сосед по купе.

Прося отрицательно покачала головой и пристально посмотрела на него. Дурачок, не понять тебе меня никогда. Разве такие жертвуют чем-то ради мечты? Разве думают о людях больше, чем о себе? Подкатывает. Им одного нужно, того, без чего такие, как он жить не могут. Ничего она не оставила в родном городе, она свободна для будущего. Ну, мать поплакала на прощанье, Прося тоже всхлипнула, и вполне искренне. Но... но все равно она чувствовала, что Симку мать любит гораздо больше, с Просей же у нее все было как всегда: вроде вместе, а вроде и врозь.

– Куда едешь, в Ленинград?
– не унимался чубатый.

Конечно, в Ленинград, куда еще могла ехать Прося? Но она предпочла не распространяться об этом с незнакомцами в вагоне. Она была очень осторожна, да к тому же наслышана о происках вагонных жуликов. Так и доехала до Ленинграда, ничего о себе не рассказав.

К Ленинграду привыкла не сразу, но потом полюбила. Сыро, влажно, зимой темно. Но зато - красота какая, зато - колыбель революции, зато - город-герой. Надо же, как Просе повезло учиться в таком месте! Да нет, не повезло: старалась и заслужила, заслужила и старалась. Вот и заметили ее.

Начиналась новая жизнь. Нет, не начиналась, она всегда была с ней. Она родилась в новой жизни, и она росла с ней. Начинался новый виток спирали развития, как у Гегеля, то, что Просе втолковывали еще в школе. В соответствии со всеми законами марксистско-ленинской философии происходило ее качественное изменение. И это изменение требовало нового имени, не простенького серенького - Прося.

– Вапа, - так представилась она соседке по комнате. Этим именем ее когда-то назвала преподавательница гистологии в родном медицинском училище, Варвара Петровна Фатеева, эвакуированная в войну из Ленинграда, да так и оставшаяся у них при училище. К ним в войну из Ленинграда многих эвакуировали, даже целый завод, он потом остался в их городе, и в результате многие бывшие ленинградцы у них осели. Они заметно отличались от местных и речью, и манерами. Прося была приметливая, быстро ухватила, что ей нравилось: словечки, интонации.

Прося дружкалась с дочерью Варвары Петровны, Танечкой, однокурсницей, и поэтому время от времени появлялась у Фатеевых дома. Знакомство было полезное и не очень обременительное. Как-то раз Прося выбила Фатеевым лишние полмашины угля через комсомол, и расчувствовавшаяся Варвара Петровна назвала ее Вапой - как решила Прося, на ленинградский манер. "Наша Вапа - просто лапа", - заявила Варвара Петровна, кутаясь в теплую старинную шаль, - "Если бы не она - дрожали бы всю зиму от недогрева".

Первый медицинский располагался в строгом светло-коричневом дореволюционном здании, которое не давило величием, но вызвало уважение добротностью и солидным возрастом. Кафедра была молодая, еще десяти лет не исполнилось, но традиции, преемственность многих поколений в преподавателях чувствовались. Прося такую породу уже знала по своему городу, а назвавшись именем Вапа даже почувствовала сопричастность: поэтому к людям в институте адаптировалась легко.

Со студентами тоже сошлась, хоть и не сразу. Она была постарше многих, не знала многого из того, что питерские знали с детства, и выговор у нее был не такой, как у остальных, не получилось до конца перенять у осевших на урале ленинградцев. Но Вапа старалась не дичиться, а расположить к себе, ухватывала, перенимала. Жизнь была непростая - стипендия была маленькая, еле сводила концы с концами. Особенно в первые полтора года было тяжело, когда все силы кинула на учебу, нужно было сессию хорошо сдать, чтобы со стипендии не слететь - сидела, зубрила изо всех сил, ни о каких подработках речи быть не могло. Мать раз в полгода присылала посылки с соленым домашним салом: точила потихоньку кусочек за кусочком, так и выживала. Наконец после третьей сессии почувствовала что полегче стало - втянулась.

Устроилась подрабатывать: мыла анатомичку. И есть стала лучше, и сил стало больше. Тогда и комсомольской работой занялась, потом профсоюзной. Стали Вапу выделять. И на старое увлечение стало время находиться: нашла секцию акробатическую, как раз верхняя была нужна. И опять Вапа выступала на конкурсах самодеятельности, смотрела сверху на восхищенный зал. И вскоре она со всеми дружила, все знали ее, уважали, а некоторые даже немного побаивались: строгая была. Но справедливая, знала, что когда не на сцене, где сверху можно посматривать на каждого, то думать нужно на кого как посмотреть разрешено, и кто чего в жизни заслуживает.

Все бы ничего, но на третьем курсе беда случилась. Вапа сразу и не поняла, что это беда. Да и как ее можно было распознать вот в этом?

Валентина (почему-то повелось называть ее Валентиной, а не Валей) перевелась в первый ленинградский из Москвы. С чего вдруг "москвачка" решила поменять нынешнюю столицу на бывшую, никто не знал. Слухи ходили мрачные, про врагов народа, которых обнаружили среди близких родственников Валентины. Мол, стали вызывать вражескую родню на предмет вредности советской власти, и сказали Валентине, что есть более достойные учиться в Московских медицинских институтах, а потом потребовали освободить не по праву занимаемое место. Но вступились неведомые сильные покровители, и Валентине дали возможность просто уйти. Точнее, это простым людям было бы за безумное счастье "просто уйти", без даже права восстановиться в каком-либо институте, Валентине дали "просто уйти" в славный город Ленинград, с глаз долой. И даже из комсомола не исключили. Вспомнили, как сам Сталин сказал, что "сын за отца не отвечает". Валентина же говорила, что перевелась, так как с детства любит "славный город революции", и, к тому же, у нее здесь родня.

Внешность у нее была заметная, полная противоположность Вапиной. Высокая статная блондинка, кудрявая. Ах как Вапе нравились кудрявые волосы! Они ей казались идеалом. Но у нее самой волосики были жидковаты, да еще и совершенно прямые. Вапа старательно накручивала папильотки, но все равно выходило не то, что хотелось. На перманент денег не было, поэтому с прямыми волосами пришлось смириться. Да и не та это была проблема, чтобы на нее тратить силы. Аккуратный пучочек никого хуже не делал. Для медика такая прическа - лучше всего: спрятал волосы под шапочку - и красота. Для людей ведь, не для себя.