Сыновья Ананси (Дети Ананси) (Другой перевод)
Шрифт:
– Она в конце коридора, – сказала миссис Бустамонте и остановилась, указав ему, куда идти. Толстяк Чарли прошел в спальню миссис Данвидди.
Кровать у нее была небольшая, но даже в ней миссис Данвидди выглядела, как кукла-переросток. Она была в очках, а над ними, как понял вдруг Толстяк Чарли, прежде такого не видевший, красовался ночной чепчик – пожелтевшая круглая шапочка в кружевах. Миссис Данвидди лежала на горе подушек с открытым ртом и коротко всхрапнула, когда он вошел.
Толстяк Чарли кашлянул.
Миссис Данвидди приподняла голову, открыла глаза и уставилась на него. Затем она
– В горле пересохло, – сказала она. – Знаешь, сколько мне лет?
– М-м-м, – он подумал, что верного ответа на этот вопрос не существует. – Не знаю.
– Што четыре.
– Невероятно. Вы в такой отличной форме. В смысле, это удивительно…
– Заткнись, Толстяк Чарли.
– Извините.
– И не извиняйся передо мной, как пес, которого отчитывают за то, что нагадил на кухне. Голову держи выше. Смотри миру в лицо. Понял?
– Да. Простите. В смысле, да.
– В больницу хотят увезти, – вздохнула она. – А я им, мол, когда тебе што четыре, ты заслужила право умереть в собственной постели. На этой кровати в незапамятные времена я детей делала, и рожала, и будь я проклята, если умру где-нибудь еще. И вот еще что…
Она умолкла, прикрыла глаза и глубоко и медленно вдохнула. Толстяк Чарли было подумал, что она опять уснула, но тут ее глаза открылись, и она произнесла:
– Толстяк Чарли, если кто-нибудь спросит, хочешь ли ты дожить до шта четырех, откажись. Все болит. Все. Даже те органы, которых еще не обнаружили.
– Буду иметь в виду.
– И не перечь тут мне.
Толстяк Чарли посмотрел на маленькую женщину в белой деревянной кровати.
– Мне извиниться? – спросил он.
Миссис Данвидди виновато отвела взгляд.
– Я плохо с тобой обошлась, – сказала она. – Когда-то давно я плохо с тобой обошлась.
– Я знаю, – сказал Толстяк Чарли.
Может, миссис Данвидди и умирала, но она метнула на Толстяка Чарли такой взгляд, что будь на его месте пятилетний ребенок, он бы непременно расплакался и стал звать маму.
– Что значит «я знаю»?
– Я разобрался, – сказал Толстяк Чарли. – Может, не во всем, но разобрался. Я ведь не дурак.
Она хладнокровно изучала его сквозь свои толстые линзы.
– Не дурак, – сказала она. – Это правда. – И протянула шишковатую руку. – Дай мне воды. Уже лучше.
Она пила маленькими глотками, макая в воду багровый язычок.
– Хорошо, что ты сегодня приехал. Завтра весь дом заполнят горюющие внуки и правнуки, будут уговаривать меня умереть в больнице, подлизываться, чтобы я им что-нибудь оставила. Совсем меня не знают. А всех своих детей я пережила. Всех.
– Вы расскажете о том, как плохо со мной поступили? – спросил Толстяк Чарли.
– Не нужно тебе было разбивать мой зеркальный шар в саду.
– Я и сам это понял.
Он вспомнил. Так вспоминаются вещи из детства: частью воспоминание, частью – воспоминание о воспоминании. Он побежал за теннисным мячом во двор к миссис Данвидди, а оказавшись там, схватил из любопытства зеркальный шар, чтобы увидеть в нем свое лицо,
огромное и искаженное, и, не удержав, уронил на каменную дорожку, и тот разлетелся на его глазах на тысячу мелких осколков. Он вспомнил сильные старческие пальцы, схватившие его за ухо и затащившие в дом…– Вы прогнали Паука, – сказал он. – Так ведь?
Челюсть у нее отвисла, как у механического бульдога.
– Я совершила изгнание, – кивнула она. – Не думала, что все так сложится. В те времена все понемножку владели магией. У нас не было всех этих DVD, мобильников и микроволновок, но мы все же много в чем понимали. Я просто хотела тебя проучить.
Ты так о себе воображал, такой был озорник, так огрызался и грубил. Так что я вытянула из тебя Паука, чтобы преподать тебе урок.
Толстяк Чарли расслышал каждое слово, но не мог понять смысл.
– Вы вытянули Паука?
– Я вырвала его из тебя. Всю эту хитрость. Всю эту безнравственность. Всю эту порочность. Все! – вздохнула она. – Моя ошибка. Никто не предупредил меня, что колдовать против таких, как, э-э-э, твой папаша, чревато. Все срабатывает намного сильнее. – Еще глоток. – Твоя мать так в это и не поверила по-настоящему. Но этот Паук, он хуже тебя. Твой отец никогда не говорил об этом, пока я не прогнала Паука. И даже тогда все, что он сказал, было: если ты не сможешь это исправить, ты – не его сын.
Толстяк Чарли хотел возразить, сказать ей, что это чепуха, что Паук был частью Толстяка Чарли не больше, чем Толстяк Чарли – частью океана или тьмы. Но вместо этого он спросил:
– Где перо?
– Какое перо?
– Когда я вернулся оттуда. Из места со скалами и пещерами. Я держал в руке перо. Что вы с ним сделали?
– Не помню, – сказала она. – Я старуха. Мне што четыре.
– Где оно? – повторил Толстяк Чарли.
– Не помню.
– Прошу вас, скажите.
– Я его не брала.
– А кто взял?
– Келлиэнн.
– Миссис Хигглер?
Она заговорщически к нему потянулась.
– Оставшиеся двое – просто девчонки. Слишком безответственны.
– Я звонил миссис Хигглер перед вылетом. Я заезжал к ней перед поездкой на кладбище. Миссис Бустамонте говорит, миссис Хигглер уехала.
Миссис Данвидди мягко раскачивалась на постели, словно решила себя убаюкать.
– Мне недолго осталось, – сказала она. – Я не ем твердую пищу с твоего последнего визита. Со мной все кончено. Только вода. Некоторые говорят, что любят твоего отца, но я-то знакома с ним задолго до них. Когда на меня еще стоило посмотреть, мы с ним танцевали. Он подхватывал меня и кружил. Он и тогда был стариком, но девушка рядом с ним чувствовала себя особенной. Ты не…
Она снова умолкла, отпила еще воды. Руки ее тряслись. Толстяк Чарли забрал у нее пустой стакан.
– Што четыре, – сказала она. – И ни разу днем не прилегла, если не считать родов. А теперь – приехали.
– Уверен, вы и до ста пяти дотянете, – с тревогой сказал Толстяк Чарли.
– Не смей говорить такое! – Она разнервничалась. – Не смей! От твоей семейки и так неприятностей хватает! Не заставляй вещи случаться!
– Я же не отец, – сказал Толстяк Чарли. – Волшебство не по моей части. Все досталось Пауку, помните?