Таёжный, до востребования

Самое неприятное, что после двухмесячного перерыва вновь активизировался Дедов. Он вызвал меня в райком очередным письмом, под предлогом того, чтобы предложить досрочное вступление в партию. Якобы на него давили из райкома, требуя новых членов из числа комсомольцев, достигших двадцати восьми лет (в этом возрасте комсомолец, согласно уставу ВЛКСМ, автоматически снимался с учета). Я напомнила Дедову, что двадцать восемь мне исполнится только в апреле, и спешить некуда. Тогда он перевел разговор на тему, которой я заранее страшилась: признался, что я по-прежнему ему нравлюсь, и спросил, не могу ли я поужинать с ним в ресторане «Ангара» в Богучанах.

Я ответила уклончиво, сославшись на большую загрузку. Дедов подтвердил, что знает о моем активном участии в жизни стационара, но выразил надежду, что я все же смогу освободить для него один вечер.

Этот разговор состоялся второго ноября, а четвертого я заболела, что избавило меня от ужина с Дедовым. Но я понимала, что, как только поправлюсь, секретарь райкома вновь напомнит о себе. Я не знала, как избавиться от его настойчивого внимания, разве что попросить о содействии Фаину Кузьминичну, но она вряд ли согласилась бы вмешаться в столь щекотливую ситуацию.

Когда напольные часы пробили десять, я стала прощаться. Главврач меня не удерживала. Я видела, что она устала. Напряженная рабочая неделя давалась ей нелегко, и по пятницам она обычно чувствовала себя выжатой как лимон, а тут еще болезнь Глафиры Петровны добавила переживаний. У меня мелькнула мысль, что, возможно, я напрасно уговорила Головко оставить Фаину Кузьминичну на ее посту до тех пор, пока она сама не попросит освободить ее от занимаемой должности.

Проходя мимо конторки Клавдии Прокопьевны, которая, как обычно, проводила одинокий вечер в своей комнате, я замедлила шаг, надеясь, что сейчас зазвонит телефон и меня вызовут на неотложный случай. Но телефон молчал, и я стала медленно подниматься по лестнице, расстегивая пальто и разматывая шерстяной шарф.

Запершись на ключ, я достала из сумочки конверт, который получила в почтовом окошке «до востребования» перед тем, как идти к Фаине Кузьминичне.

На конверте с изображением Адмиралтейства чернел штемпель Ленинграда. Адрес отправителя, написанный неразборчивым почерком, был мне прекрасно известен.

В конверте лежало письмо: отпечатанный на машинке лист бумаги формата А4, разрезанный пополам, потому что письмо было коротким.

Под текстом был выведен неровный чернильный крестик.

Подпись моего отца.

Здравствуй, Зоя!

Ты не представляешь, как обрадовало меня твое письмо. Я уже не надеялся получить от тебя весточку, ведь ты уехала так внезапно, даже не попрощалась.

Как тебе живется в таежной глуши? Ты пишешь, что всё хорошо, но мне кажется, это не совсем так, ведь ты не привыкла к суровым условиям, а под Красноярском уже настоящая зима, а живешь ты или в бараке, или, в лучшем случае, в общежитии. Надеюсь, с работой благополучно, впрочем, иначе и быть не может, ведь ты – отличный врач.

Ты спрашиваешь, как поживают Ирина Сергеевна и Света. У них все хорошо. Ирина устроилась в школу, в которой ты училась и в которую теперь ходит Света. Она занимается бальными танцами во Дворце пионеров и пишет стихи, которые недавно были опубликованы в журнале «Костёр». У меня тоже нормально, и с работой, и со здоровьем.

Вот вроде бы и все новости. Пиши почаще. Буду рад получить от тебя новое письмо!

Целую, +

Я опустила письмо на колени и машинально расправила измятый лист. Даже сейчас, имея столь реальное подтверждение своего поступка, я не верила, что и в самом деле на это решилась: нарушила обет молчания и написала отцу.

Я сделала это четыре недели назад, а ответ, судя по штемпелю отделения почтовой связи Карабулы, пришел в среду. Лежа в постели с бронхитом, я мучилась не столько от плохого самочувствия, сколько от невозможности сходить на почту и забрать письмо, которое, по моим расчетам, уже давно должно было прийти, а на самом деле пришло только позавчера. Либо оно задержалось на одном из пунктов пересылки, либо отец написал ответ не сразу. Существовала вероятность, что он куда-то уезжал и письмо пришло в его отсутствие, но эта вероятность была настолько мала, что ее не стоило принимать в расчет.

Мое поведение было нелогичным и необъяснимым. С одной стороны, я с лихорадочным нетерпением ждала ответ, с другой – когда он, наконец, пришел, я до последнего оттягивала чтение, словно боялась, что содержание письма мне не понравится.

Оно мне и не понравилось.

Я не могла понять, в чем дело. Письмо было доброжелательным, без упреков и обидных слов, которых можно было ожидать от человека, чья единственная дочь сбежала на другой конец страны, не попрощавшись и не оставив обратного адреса. И вместе с тем оно было каким-то… искусственным. Словно каждая строчка была тщательно выверена. Словно вначале письмо переписывалось несколько раз, и лишь после этого было отпечатано. Я не почувствовала в строках, безупречных с точки зрения грамотности и стилистики, истинной радости и теплоты, скорее – вежливую необходимость ответить. Конечно, следовало учитывать тот факт, что отец был эмоционально сдержанным человеком, что не могло не отражаться на его корреспонденции. Но тут все-таки был особый случай. Отец сам признался, что не ожидал получить от меня весточку. Если даже при таких обстоятельствах он сумел остаться в рамках вежливой доброжелательности, это говорило не в его пользу (как, впрочем, и не в мою). Разумеется, я не ждала, что лист будет закапан слезами. Но отец мог бы отступить от своего правила и написать письмо чернилами. Он достаточно хорошо владел оставшимися пальцами правой руки; в конце концов, смог же он написать на конверте адрес. Возможно, он просто не придал этому значения; как бы то ни было, письмо оставило в моей душе неприятный осадок. Настолько неприятный, что я раздумала сразу писать ответ, хотя вначале именно так и собиралась поступить.

Возможно, я отнеслась к письму предвзято, поскольку в глубине души продолжала считать отца виновным в своих перипетиях. Как он верно заметил, я обрекла себя на спартанские условия и занимала казенную жилплощадь, тогда как он продолжал с комфортом жить в своей квартире, ходить на прежнюю работу, видеться с друзьями и ужинать в семейном кругу. Но и при трезвом размышлении письмо производило впечатление, мало отличимое от первоначального. Отец фактически ничего не писал о себе, зато подробно (относительно объема письма) рассказал об увлечениях Светы, на которую мне было наплевать, о чем он не мог не догадываться. Более того – он ничего не спросил обо мне, ограничившись предположением, что я живу в бараке и с работой у меня все в порядке.

И все же это было лучше, чем ничего. Отец мог, например, вообще мне не ответить. А так он хотя бы обрадовался моему письму (во всяком случае, хотелось в это верить).

Я решила, что завтра все-таки напишу ответ и отнесу его на почту. Надо не забыть, подумала я, попросить отца ни в коем случае не приезжать в Таёжный. Хотя, по большому счету, эта просьба была излишней. Отец не отправился бы в такое длительное путешествие без весомых оснований, и меня это устраивало: я была готова вести с ним переписку, но не более того.

При одной мысли, что мы можем случайно встретиться, меня охватывала паника. Но мы жили все равно что на разных планетах, и наши траектории не могли пересечься даже в теории.

2

На следующее утро я написала отцу достаточно формальное письмо размером в две трети тетрадного листка, заклеила конверт, положила его в карман пальто и стала одеваться.

Этот процесс занимал теперь гораздо больше времени и требовал тщательного продумывания гардероба. Больше всего меня угнетала необходимость надевать рейтузы. С платьем или юбкой они смотрелись так нелепо, словно я вернулась в детсадовский возраст, но ходить по морозу в обычных колготках я не привыкла, а брюки в стационаре могли носить только мужчины. Приходя на работу, я снимала ненавистные рейтузы, а перед выходом на улицу снова их надевала.

Судя по тому, что я смогла разглядеть через покрытое морозными узорами оконное стекло, снаружи нисколько не потеплело, а снегопад еще усилился.

Я в который раз напомнила себе купить оконный термометр и даже поставила себе на ладонь галочку шариковой ручкой.

Я спускалась по лестнице, когда зазвонил телефон. Клавдия Прокопьевна сняла трубку, что-то ответила, потом подняла голову и, увидев меня, добавила:

– А вот она как раз спускается. Сейчас позову.

«Из приемного покоя, больше неоткуда, – подумала я, сбегая по ступенькам. – Кто сегодня дежурит? Кажется, Мартынюк. Или он дежурил позавчера? Нет, позавчера был Денисов».