Так говорила женщина
Шрифт:
Они давно полюбили друг друга. Мужчина повстречал женщину посреди цветущего сада на окраине городка. В ту пору сад был весь усыпан пылающими пеларгониями; на веранде безучастно покашливал седовласый худой мужчина в запахнутом на груди халате, рядом возился бледный мальчик. К солдатикам, которых он складывал в большую деревянную шкатулку одного за другим, он обращался «дяденька», а лохматой собачке тихо говорил, держась за папин стул: «Собачка, будьте так любезны, уйдите отсюда!»
То были муж и ребенок этой женщины; и только алые садовые цветы как будто не принадлежали ей по-настоящему. Ведь внутри, в маленькой гостиной, все было сиреневым — каждый блик, каждая тень, каждый клочок ткани, — и в этой атмосфере мужчина и женщина впервые взяли друг друга за руки с печальным удивлением.
Они пытались быть друзьями. В то время женщина переводила чудесные шведские рассказы о бурных северных водах и рыбаках с большими голубыми глазами, читала их мужчине вслух, а тот садился за фортепиано, и мелодии, простые, но словно исходящие
— Вам нужно уезжать отсюда, скорее, как можно дальше! — торопила его женщина. Еще какое-то время они горячо спорили. Мужчина в глубине души не очень-то и хотел именно того, что порой требовал так буйно, только чтобы в следующую минуту покаянно броситься на землю, приговаривая: «Вы правы, правы!» Женщина, подталкиваемая желанием одарить его милостью, порой поддавалась предательскому дурману, но в минуту опасности всегда отступала перед «грехом» со смертельным, почти животным страхом. Как хорошо нам знакомы эти сражения! Но вот однажды с чужбины пришли длинные серьезные письма: известия по работе, продвижение, слава, успех. «Итак, я уезжаю!» — сообщил мужчина. «Победа за мной», — печально прошептала женщина, и кто же из них был прав? Какое-то время они изводили друг друга пылкими любовными посланиями, но догадывались, что скоро неистовство этих воздушных баталий затихнет, и ничего не останется. А должно было остаться что-то такое, к чему они оба могли бы прибегнуть, спасаясь одна — от мрачной скуки одиночества, другой — от великой мечты и суеты жизни, от горячки сражений, от с трудом вырванных, безрадостных триумфов и дешевой эйфории. Они вновь стали «хорошими друзьями», и редкий опавший лист — страница из письма — рисовал картину отношений между матерью и сыном, нежную близость чистой привязанности. Но порой оба чувствовали, как на них нисходят великие летние вечера, опасные, полные стрекота сверчков и запаха скошенной травы — часы боли и тоски чистые, без единой тени, непривычно печальные и неотличимые друг от друга, как вечно повторяющийся сон, белый лебедь, плывущий по волнам, залитым лунным светом. «Это же моя мысль в чистом виде!» — шептал со светлой грустью мужчина, и ему не приходило в голову, что эту мысль так замечательно отмыли дочиста благословенные время и расстояние. «Однажды он вернется!» — бывало, упорно твердила женщина, но то была отвлеченная мысль, которая ничем не отзывалась в душе и лишь мелькала порой, когда она в сумерках бродила по саду, прижимая к губам большой красный цветок и вместе с ним прикусывая губы до крови.
Летели годы, события мелькали, сменяя друг друга, — и вдруг эта ничего не значащая история завершилась так, как никогда не завершались другие, похожие на нее. «Ошибка! — мог бы сказать наблюдатель. — Вот тут-то все и пошло не так!» Может, это и правда, — но думать об этом не стоит, должны случаться и ошибки, без них всё в мире будет оставаться неизменным. А произошло вот что: однажды мужчина в самом деле вернулся в дом с пеларгониями, но женщина уже носила траур, а мальчонка с испуганным глазами стоял перед ней на веранде.
— Папа уехал — далеко, в черной карете. Он больше никогда не вернется...
Мужчина обнял бедного малыша, а в вышине, среди белых как снег облаков иллюзий, уже шептались два серьезных ангелочка. С этого дня они начали приглядывать за ситуацией; их детские улыбки были полны мудрости и сомнения, как у малышей, которые боятся, что взрослые опять шутки ради обманут их. С любопытством, тихо, нерешительно они хлопали в ладоши, когда свежие летние лепестки осыпались на свадебном торжестве и усталый вздох любви таял в воздухе. Но затем маленькие ангелы разбежались играть в прятки среди больших пушистых перин облаков. Это было гораздо веселее, к тому же на некоторые вещи не стоит смотреть слишком долго. Что ж, кажется, этой сказке конец, а пока не началась новая, заслуживающая внимания, нужно чем-то заниматься.
Сказка закончилась. Они переехали в столицу и поселились в Буде, в районе Табан, у обрывистого края холма. В их маленький одноэтажный дом перекочевали все лиловые тени и драпировки, и только в саду росли бледно-желтые орхидеи на длинном стебле и крупные лиловые остролодочники. К этим цветам мальчик тоже обращался с почтением и подолгу разговаривал с ними. Он по-прежнему был очень тихим ребенком, таким его и любили. В первой половине дня мужчина давал уроки в престижной музыкальной школе на другом берегу, а во второй — тихо, со свежим юношеским восторгом нежно пробегал пальцами по клавишам и быстро набрасывал беспорядочные знаки на бумагу. Впервые в жизни он познал покой и безмятежность, гармонию; все это было ему внове, но благотворно влияло даже на работу, которой он был теперь занят. Он постепенно собирал воедино итоги многих лет странствований, воспоминания о бурях прошлого, нежные мелодии и дикие, отчаянные крещендо юности. На этом безмолвном и безмятежном песчаном берегу он вскрывал одну за другой раковины, с давних пор таившие жемчужины, — и каждая была порождением лихорадочной борьбы прошлого, биения волн, крошечных жалящих песчинок, мучительных ран, как и
все жемчужины в мире. Он бережной рукой доводил до совершенства свое первое крупное произведение, заботливо, скрупулезно, испытывая приятную легкость. А что женщина? За это время и она познала некоторые вещи, навела к ним мосты через собственную душу, и люди стали прислушиваться к ней. В первой половине дня она работала за белым письменным столом, после обеда ей надо было идти в редакцию.Так что мальчик слонялся по залитому солнцем саду, предоставленный сам себе, а в кухонном подвале время от времени на минуту затихали звуки кусачек для сахара или мешалки. В такие моменты из кухонного окошка, выходящего в сад, высовывалось лицо растрепанной, румяной поварихи Юлиш в белом платке.
— Что поделываете, Питю? Молодец, Питю, играйте-и-грайте!
На Юлиш — в общей идиллии ее личность тоже играла роль — наверное, зиждилось любое согласие. И она не зря занимала свое место. Юлиш была сметливой, толковой и спорой девицей, образцовым домашним животным, человеком, который будто от рождения знал, в каком порядке подавать блюда, сколько денег до середины месяца можно потратить на рынке и во сколько встанет счет из магазина. Так что их жизнь стала почти что идеальной, о да, весьма неплохой, и ее можно было бы, как картинку, вырезать ножницами и сдать в типографию вместе с дидактическими статьями для школьной хрестоматии, по которой учатся хорошие дети, — но тут два ангелочка вновь повстречались среди кучерявых облаков. Тот, что хлопал в ладоши, со смехом ткнул крошечным пальцем в пару, а второй серьезно, не отрываясь, пролистал от начала до конца книгу их уже облетевших дней.
— Спущусь-ка я к ним! — молвил он. — И сказка снова начнется, верно?
Но со сказкой пришлось попрощаться, на этот раз — окончательно. Ведь то, что произошло после, — дело совершенно глупое и ничуть не возвышенное, а такое, какое люди обычно выпускают из книг для чтения, да и в жизни выносят за скобки.
Около семи вечера женщина возвращалась с работы. Золотисто-бронзовый свет заходящего солнца следовал за ней вдоль Дуная, заливал светлое платье из батиста и элегантную шляпку, украдкой вплетал в каштановые волосы золотистые тени и ложился отсветом под прозрачную, но свежую кожу. Она лучилась спокойной радостью, которая теперь всегда исходила от нее, резко, торжествующе набирала воздух в грудь, как тот, кто наверстывает упущенное за долгие годы, когда приходилось втягивать его сквозь стиснутые зубы. Ее стройная фигура словно стала выше, спина выпрямилась, глаза улыбались, а жизнь, казалось, перестала грузом давить на плечи; куда бы они ни шла, люди смотрели ей вслед.
— Я вот-вот буду у него! — подумала она и чуть не начала напевать на улице, а затем вприпрыжку, как девчонка, забежала под прохладную арку ворот. Весело и звучно крикнула в сторону кухни:
— Юльча! Принеси нам что-нибудь поесть!
Никто не откликнулся, и женщина, по-прежнему улыбаясь, торопливым шагом пересекла веранду. Обеденный стол был накрыт только наполовину, из другой комнаты доносился тихий смех и странные грубовато-сиплые, сдавленные голоса. Совсем недолго. Неприятное удивление еще не успело пронзить ее нервы, она спокойно и быстро открыла дверь и произнесла ровным, мягким голосом:
— Ступай, накрывай на стол, милая!
Полная девица, вся пунцовая, отскочила от пианино, а мужчина внезапно громыхнул по клавишам — необыкновенно грубо, — и вид его в эту минуту стал весьма жалок. Девушка уже позвякивала вилками где-то снаружи.
— Мы долго тебя ждали! — сказал мужчина, не глядя на женщину.
Та потянулась к шляпной булавке тем же движением, что и вчера или позавчера. Как всегда — чтобы поскорее снять ее и прильнуть к нему, обвить мягкими белыми руками, щедро одарить всем своим чистым, благородным, утонченным существом этого человека — единственного, навечно первого, того самого. Она уже подошла к нему, но остановилась в слепом изумлении. Что случилось? Какая-то ерунда! Сюртук мужчины чуть выше локтя был белым от муки, а на пианино из эбенового дерева отчетливо виднелись крошечные снежные пятна. Да, Юльча ведь должна была сегодня просеивать муку...
Вздрогнув в испуге, женщина повернулась к дверям спальни, нестерпимо горячая волна крови прилила к лицу, ко лбу. Только не сейчас — нет, еще минуту! Она закрыла за собой дверь в затемненную комнату с альковом. Тишина. Лишь бы где-нибудь спрятаться — среди подушек, только быстрее, пока все не разлетелось на части, — и она в отчаянии бросилась на мягкую постель, зарывшись в белое ароматное белье. В ушах уже стоял тот тихий мелодичный звон, что предвещает беспамятство — наверное, все длилось не дольше нескольких минут.
Глухой стук потревожил ее. Маленькая ножка терпеливо, монотонно стучала в дверь.
— Мамочка! Выходи, мамочка! Ужин на столе.
Она вскочила и поправила платье:
— Сейчас, милый!
Она уже пришла в себя, все осознала. Села на край постели, прижалась лбом к деревянному изголовью. Да... служанка. Она носит плотную сермяжную блузу, которая уныло выглядывает из-под короткой кофты, и семь сборчатых юбок, одну поверх другой, из которых стирает время от времени только верхние, ноги у нее некрасивые, жилистые, отечные, с синими венами, глаза — веселые, смеющиеся, звериные, губы — пухлые и красные, тридцать два зуба — крупные и белые. Когда она шагает, то как-то по-особенному покачивает бедрами.