Так говорила женщина

— Спасибо, но я сегодня лягу пораньше! Лучше возьми с собой Питю.

*

Она осталась одна в бескрайней неуютной тишине; минуты убегали, гонясь друг за другом. Женщина уже ощущала, очень смутно, что с виду спокойные, ритмично пульсирующие мгновения несут в себе бремя окончательных выводов. Почему сегодня? Она достигла предела, переполнилась, будто именно сегодняшняя холодность безвозвратно забрала все, что ей принадлежало, и ее саму тоже. Но она еще долго сидела у кухонного окна и смотрела на голые сухие стебли в саду, покрытые инеем молодые деревца, небо цвета мутного бутылочного стекла и перевернутые кувшины на заборе. Она знала: что-то должно произойти, даже если она не поторопится, не решится, даже если она не захочет. Она могла бы продолжать так сидеть, положив голову на руки, и все равно решение созрело бы сегодня, неминуемо, как побуждение слепого инстинкта.

И все же, когда уже совсем стемнело, она встала и пошла в свою комнату. Белый письменный столик, милые сердцу скрипящие перья. Да, она хотела написать, оставить письмо. Но что писать? Правду? Понятно ведь, что ее нынешние переживания и чувства принято называть «минутным помешательством». Она улыбнулась. Как же хорошо — никаких доводов, объяснений, никаких мыслей: это состояние поможет ей справиться с последней сложностью легко, как в дурмане, а главное — после настанет тишина. Надо спешить, пока длится это безмятежное странное помутнение. Она положила перо и с усталой улыбкой прижалась виском к стволу маленького револьвера. Дом был пуст, и никто ничего не услышал. Очень тихо — мелодичной капелью, друг за другом, — алые капли заструились на пол. В тупом опьянении жужжала поздняя осенняя муха, запутавшаяся в клочке волос, влажных от липкой крови.

Снаружи, в прихожей, поднялся шум. Топот детских ножек, прерывистое детское дыхание — это был мальчик, очень довольный тем, что шалость удалась и он добежал, обогнав отца. Но затем он опечалился оттого, что дверь закрыта, — и начал монотонно, тихо и терпеливо стучать.

— Мама! Ну открой, мама!

Триумф

Перевод Оксаны Якименко

Как давно это было, сколько лет прошло с тех смутных времен, когда я в последний раз была здесь, мне не было еще и четырнадцати. Теперь, когда я так торопилась прожить эту жизнь, безумный вихрь вернул меня обратно. Поезд вдруг застрял здесь на несколько часов, и в предрассветной тишине я бродила по родному городу.

Мы друг друга не забыли. На углу у большой церкви я обеими руками придерживаю шляпу, необузданный, дикий низинный ветер цепляется за нее, совсем как в школьные годы. Я ищу следы тех времен, но ветер давно их стер! Как он пытался стащить портфель или швырял мои каракули о стену храма пиаристов, в то время как одноклассницы на другой стороне улицы смотрели на меня и хихикали. Помню, они были полны ненависти, злорадные и язвительные, вся злоба женщины к женщине была в этих старшеклассницах в коротких юбках. Я им не нравилась, ведь мне ставили самые высокие оценки, а на экзамене вообще дали золотую медаль, но они все равно толпились вокруг меня, когда я заворачивала в лавочку Матолчи на улице Кишвиз. Надо бы проверить, на месте ли она, за крейцер там можно было купить самые необычные сладости: прозрачных петушков на палочке, красных слонов, леденцовых пупсов, крахмальный сахар... Ах, да! Крахмальный сахар, патока, шоколад с начинкой, первое чувственное желание, подкуп, авторитет в странных школьных объединениях. За кусочек крахмального сахара дежурная ученица не записывала мое имя на грифельной доске, а соседка по парте провязывала за меня три ряда крючком на уроке домоводства Мне тогда было лет десять, наверное, а на месте нашей школы с той поры выстроили двухэтажную гостиницу.

Да, мне было десять, я только-только вернулась по болезни домой из далекого монастыря, где провела три года; три года безо всякого развития, помещенная туда не по своей воле, наделенная богатой и болезненной детской фантазией и слабеньким щуплым телом. Там я никогда не видела ни солнечного света ни луговых цветов, ни даже собак. Поэтому, вероятно, я была совсем не похожа на остальных детей.

Знакомые дома на улице Медье. Первый, сонно улыбающийся луч солнца стучится в старые зашторенные окна дома, где когда-то жили мои родственники, и я частенько там бывала. Город растет: вижу вывески — выведенные золотыми буквами слова «Купальня» и «Городской гимнастический зал», но в уголке, среди липовой зелени, стыдливо притаился старый желтенький домик моей крестной. Здесь всегда покойно и тихо, и старые, запертые знакомые дворы мечтают о том же, что и я, чтобы их хозяева спокойно спали за зажмурившими глаза окнами, и я брожу меж ними точно так же, как десять лет назад.

Как же я тогда бродила? Походка моя, наверное, отличалась удивительной печальной неловкостью — я это чувствовала, но ничего не могла с этим поделать. Ранец оттягивал плечо, а я в огромных не по размеру туфлях рассеянно спотыкалась о неровные уличные камни, смотрела под ноги и забывала здороваться с тетушками. В маленькой моей голове теснились великие и серьезные мысли. Мы тогда как раз начали изучать всемирную историю, и по ночам, утирая пот со лба, я лихорадочно размышляла, не безбожница ли я, если читаю о греческой религии и слушаю дифирамбы учителя заблудшим, неверующим язычникам. Когда учитель сам еретик, а египтяне на протяжении двух тысяч лет поклонялись солнцу, и Бог не наслал на них огненный град или страшное вавилонское столпотворение. Да, я только-только выбралась из монастыря на свежий воздух.

Иногда на улице мне встречались тетушки, которые со слезами на глазах наблюдали за мной и шушукались: «Что сказал бы отец, если бы увидел?» Но он, бедненький, уже не мог увидеть свою ненаглядную — папа покоился у решетчатых ворот кладбища под каменной плитой с выбитыми золотыми буквами. Когда он умер, меня отослали, по возвращении домой у меня уже был новый отец и парочка очаровательных младших братьев.

Однако грустным, нерешительным, стеснительным ребенком я была отнюдь не по их вине. Хотя дома меня никто не обижал, внутренний голос нашептывал, что я здесь лишняя. Пока папа был жив, мною занималась гувернантка, которая изрядно меня доставала, а теперь я с радостью бегала в лавку за чищеным рисом, отводила малышей в детский сад и ходила в школу с нищими девчушками-подмастерьями, одетая в теткины обноски. Я и не заметила, как у меня стали слабеть глаза — я все сильнее жмурилась от света и как-то раз в страхе убежала от зевавшего пса, потому что он якобы «разинул на меня пасть».

Может статься, дело и не в монастыре, а я просто такая уродилась. В двенадцатилетнем возрасте я не знала, что такое часы, и не умела отличить колокольный пои от боя башенных часов или монету в шесть крейцеров от монеты в двадцать, но мое сочинение о средневековых гильдиях и рыцарских орденах «произвело впечатление», и классная дама меня похвалила. Тогда-то на семейном совете и было решено, что мне во что бы то ни стало нужно учиться, из четвертой меня взяли в пятую гимназию, учиться и зарабатывать на хлеб, потому что такую некрасивую все равно никто замуж не возьмет. На тот момент это меня совершенно не беспокоило.

Не беспокоило, правда, и позже, когда пришло время мечтать. Снаружи я была до ужаса неловкой и неуклюжей девочкой, но отличалась повышенной чувствительностью и бурным, богатым воображением. Первой мечтой, помню, была кукла, которая умела бы говорить и ходить. Я еще играла в игрушки, но всегда в одиночестве. Я воображала себя машинистом поезда, взгромоздившись на доски в саду, принцессой в замке под массивной лестницей, где обустроила себе комнату из сломанного верстака, хромой гладильной доски и табурета. Я всегда была главным героем, а пассажиры, крестьяне, придворные дамы всегда были невидимы, они желали того же, что и я, думали мои мысли — как же здорово было с ними управляться!

Я предавалась мечтам каждый вечер перед сном на протяжении долгого времени. В мечтах я была златовласой восковой Афродитой, которую показывали на ярмарке, когда я выиграла черепичную синюю вазу, и вокруг моей кровати тоже собиралась толпа любопытных зевак. Затем последовали мечты о любви.

Я пробегаю мимо переулка с казино и попадаю на нашу улицу Кёньок, где мы когда-то жили. Увижу ли я снова дом старого почтальона, огромный каменный дом с верандой, где в крошечной задней комнатке на меня обрушились дерзкие и горячие, тревожные, невозможные и прекрасные видения. Любовь! Я придумала ее для себя как нечто тайное, болезненное и очень странное, в воображаемом романе я продумала каждую де-таль, и героя — незнакомца, и все это было невыносимо прекрасно. Глупость ужасная, и мне за себя стыдно, но сейчас чувствую, что могла бы начать все заново, уступить райскому волшебству, пылко и самозабвенно отдаться сильному и жалкому, беспощадному и прекрасному персонажу, с которым я так ни разу и не встретилась. Ах, и не расскажешь!

Хорошо, что я сюда добралась. Дом все тот же, только плющ, обвивающий беседку, потускнел, и нынешний обитатель не держит его в такой же чистоте, как мама. Если посмотреть трезвым взглядом — невзрачная, никому не нужная развалина. Да! Хорошо было бы заново предаться мечтам, но только так, чтобы реальность не вмешивалась!

Мне было четырнадцать, когда в мою жизнь вмешалось незначительное, казалось бы, событие, которое заставило меня проснуться, — по ощущениям, не будь его, я бы обрела совсем, совсем иную форму, не такую, как сейчас. А какой бы я стала? Неужели та, прежняя форма утрачена навсегда?