Театральные подмостки

Я всматривался в потешное лицо и не видел ни одной знакомой чёрточки. Собакевич, конечно, первостатейный, а вот что за актёр, так и не разгадал. Пожал плечами и промычал что-то невнятное.

Актёр вздохнул и заговорил не грубоватым голосом Собакевича, а уже своим мягким с хрипотцой голосом.

– - Вот так беда, уже и великого актёра не узнают. А ведь меня вся страна знает. Я же в 137 фильмах снялся. И всё, почитай, главные роли. Меня миллионы любили, многие и сейчас вспоминают. И с тобой мы не раз встречались, ага. Эх, Иван, вот она жизнь актёра! Вот они перевоплощения! Вот так отдавайся актёрству всей душой, всем своим естеством!

Я старательно вглядывался в Собакевича, вглядывался, а всё равно не узнавал.

– - Как же узнать в гриме-то?
– - недоумевал я.
– - Бакенбарды во всё лицо, да и нос, вижу, накладной.

– - Бакенбарды... чёрт бы их побрал! Нос накладной? Да уж теперь настоящий, хрен отдерёшь! И щёки теперь уже не накладные, будь они неладны, приросли намертво! Я-то всегда в теле себя держал. Худым, стройным, конечно, не был, но шибко меня не разносило. А тут привесили мне брюхо -- чтоб ему пусто было!
– - теперь с ним и хожу, окаянным. Никак от него не избавиться. В этом мире, Иван, никакие диеты не помогут. И брови не мои, и... да ты лучше спроси, что моего осталось! Э-хе-хе, я уж и сам не разберусь. У всех новоприбывших спрашиваю, и никто Михаила Ломарёва не узнаёт.

– - Михаил Петрович! Неужели вы?

– - Во-во! Где тут узнаешь, -- он с горечью махнул рукой.

– - А бакенбарды, что же, и сбрить нельзя?

– - Как же, сброешь их... А щёки куда денешь? Отрастают баки уже на следующее утро, будто и не трогал. Что хошь с ними делай, -- сетовал великий актёр, пришлёпывая плачущими губами.
– - А брюхо-то мне за что, Иван? Я ведь чревоугодием не увлекался. Посты хоть и не соблюдал, а всё же где и отдёргивал себя. А тут приходится по полбарана съедать. Теперь посмотри на меня, куда это годится?

– - И давно вы Собакевичем мучаетесь?

– - Да уж с самого первого дня, как преставился.

Я присвистнул -- больше десяти лет, а то и все пятнадцать!

– - Почему же так получилось?

– - А пёс его знает! Сам вот голову ломаю.

Тут уж Чичиков слово взял.

– - Дело известное-с: актёрство, Иван Михайлович, самое опасное предприятие. Никакой это не дар Божий, а самое настоящее проклятие-с! Сами видите, что оно с нами сделало-с. Мы там перевоплощаемся, примеряем на себя тонкости чужих душ, судьбы, характеры... и всё такое, психическое-с, а душа, она всё за чистую ассигнацию принимает-с. Её ни история, ни хроника жизни не интересует, ей эта суета, как мёртвому ревизская сказка. Душе только сам образ человека важен, его сознание, характер и эмоции, со всеми его, так сказать, отклонениями-с.

– - Вот, Иван, правильно Василий Семёнович говорит. Важны отклонения! А больше всего нашего брата страдает, которые убийц и всяких подонков играют. Попробуй докажи душе, что это не твоё!

– - Печально...
– - рассеяно сказал я, а сам к Чичикову приглядываюсь. Что за Василий Семёнович? А не хохмач ли наш Василий Котозвонов? Оказалось, точно он.

– - Знаешь, Иван, заметил я такую особинку. Роль Собакевича я считал лучшей, всю душу и сердце в неё вкладывал -- вот и вышел этот Собакевич мне боком.

– - А вы не пробовали к Гоголю обратиться?

– - Эх, Иван, разве к Николаю Васильевичу подступишься? Он с утра до ночи занят, вся литература на нём. Правда, была у меня одна с ним встреча, была. Он мне и сказал, что сам попервости в своих героев воплощался, а потом это прошло. Знает, говорит, секрет, только мне самому разобраться надо. Такие дела. Где она, разгадка эта, сам я в толк не возьму. Выходит, не будь я хорошим актёром и жил бы теперь спокойно. А к тебе, Иван, какая роль прицепилась?

– - спросил он словно с подковыркой.

"Что может прилипнуть к бездарному актёру?" -- подумал я, а сам напустил на себя равнодушный вид и говорю:

– - Стыдно сказать, Михаил Петрович, у меня ведь серьёзных ролей почти не было. Но всеядным я не был. От пустых и пошлых ролей отказывался.

– - Я свидетель, -- весело сказал Котозвонов.
– - Ваня на всякую дрянь не соглашался. Ну, разве если деньги большие заплатят...

Я не то чтобы обиделся... сам себя не побичуешь -- никто не побичует...

Ломарёв меня успокоил:

– - Не переживай, Иван, это мне плакать надо. Ты самим собой остался, тебя все узнают, а меня и матушка родная не признала. А ещё я рассыпался на множество ролей -- попробуй собери!.. Гонят отовсюду как прокажённого...

И Котозвонов пожалел меня:

– - Из всех актёров, Ваня, коих я на своём веку встречал, ты самый одарённый. У тебя настоящая актёрская душа, а это редкость. Вот только обидел ты её, очень обидел...

– - Кого?

– - Душу свою.

Мне как-то не по себе стало. Вот те раз, не только Ксению, но и душу свою обидел.

– - Чем же я обидел?

Ломарёв посмотрел на меня с лукавинкой и спрашивает:

– - А знаешь ли ты, Иван, что значит настоящая актёрская душа?

– - Спросите что попроще. А у вас, Михаил Петрович, разве не актёрская душа?

Он кисло улыбнулся, покачал головой и говорит:

– - Что ж, думаю, надо тебе актёрскую душу своими глазами увидеть. В земной жизни толком никто не знает, что такое настоящий талант. Сейчас как раз спектакль начнётся, "Ревизор", в постановке Семёна Фомича Лиходеда.

– - Лиходеда?..

– - Потом как-нибудь представлю тебя. Истинный режиссёр от Бога... Но главное, в этом "Ревизоре" один гениальный актёр бенефис даёт... Вот и посмотришь на настоящую актёрскую душу.

И тут я вспомнил:

– - А не тот ли Лиходед... он, кажется, был знаменитый антрепренер ещё в девятнадцатом веке? Или где-то в начале двадцатого?..

– - Он самый.

– - Забавно. А как фамилия гениального актёра?

– - А вот я посмотрю, угадаешь или нет. Вот коли разглядишь настоящее актёрское искусство, значит, кое-что в нашем деле понимаешь.

Зрительный зал вдруг изменился. И это уже были не "мёртвые души", а обычная публика.

Я и опомниться не успел, как диван поднялся в воздух, а вместе с ним и мы с Василием Котозвоновым. Воспарил и Ломарёв со своим креслом. Стол со свиньёй тоже за нами увязался. И зависли мы где-то над центром партера.

– - Никак не привыкну к этим фортелям, -- недовольно морщился Михаил Петрович, крепко держась за кресло.
– - Раз десять уже падал. Мне-то как слону дробина, а бедных зрителей сколько передавил -- уйму, и вспомнить страшно.