Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Наверное, всё-таки лучше будет рассказать обо всём по порядку, по возможности не упуская никаких мелочей. В конце концов это важные мелочи.

А начинался этот день примерно так.

Я спал.

Просто лежал в кровати под белым, хрустевшим от чистоты одеялом и спал.

Прохладный, шедший от приоткрытого окна воздух обволакивал лицо.

Перед глазами неспешно текла, колыхалась волнами темнота.

Вдруг сквозь неё стали пробиваться лучи тусклого серовато-голубого света. Я почувствовал лёгкое щекотливое покалывание в кончиках пальцев.

Тишину разорвали ритмичные удары моего сердца. Его стук шёл как будто откуда-то издалека в то же время доносился изнутри меня самого. Казалось, я находился под водой и слышал, как над её поверхностью кто-то колотит молотом о наковальню.

Я почувствовал своё тяжёлое, какое-то водянисто, как мне показалось, дыхание. Потянулся немного. Ощутил приятную боль в мышцах. С трудом разомкнул заплывшие ото сна глаза.

В фиолетово-голубоватом мареве наступавших предрассветных сумерек стояла передо мною комната. Лившийся из-за ещё не пожелтевшего горизонта свет проникал сквозь наполовину запорошенное снегом окно проникал в комнату.

Я встал.

Пошёл в ванную. Умылся, оделся, привёл себя в порядок. Затем позавтракал, оделся и пошёл в школу.

Всё это время я был как сплюснутая пружина. Мне казалось, что вот-вот, уже совсем скоро должно произойти что-то такое, что такое важное, значимое, что точно изменит мою жизнь навсегда. И я ждал, ждал и не мог дождаться. Мне страстно хотелось что-нибудь сделать, как-то занять себя, потому что мне было чудовищно скучно. Минуты текли часами. Это потому, что когда чего-то осень ждёшь, время как будто замедляется. И оно замедлилось, стало тягучим, как сироп и каким-то липким.

В школе в тот день ничего интересного не происходило. Я сидел на уроках, отвечал когда мог, говорил всякие разности, на переменах старался шутить, но выходило как-то не очень.

Я очень волновался. Всё перемены я ходил из одного конца коридора в другой, думал о чём-то, сбивал с ног проходивших мимо ребят и шёл, шёл, шёл.

Я ужасно нервничал. От нервов у меня страшно крутило живот. Это началось ещё там, дома, но в школе многократно усилилось. Я постоянно бегал в сортир.

Наконец уроки закончились.

Я вышел на улицу. Стефанко ждал меня у ворот.

Мы вышли на Большую Филёвскую. Развернулись, пошли по направлению к парку.

За спиной послышался нестройный топот кожаных ботинок на толстой резиновой подошве.

Я обернулся.

Нас догоняла весёлая компания очень красивых молодых людей. На них были короткие спортивные куртки серого и чёрного цветов, плотно облегавшие их крепкие ноги чёрные джинсы, начищенные пусть не до блеска, но всё же изрядно ботинки, стук которых об асфальт я услышал.

Шапок на молодых людях не было. Их короткие тёмно-русые волосы гордо и величественно развевались на совсем не сильном зимнем ветру.

Это были наши старшеклассники. Занятия у них к тому времени уже кончились, и теперь они шли со школы в бар.

– В бар?! – громко крикнул я нашим спутникам.

– В бар! – ответил хор ломавшихся юношеских голосов. – А вы?!

– К Тоне! – ответил за меня Миша.

– У-у-у! – загудела компания.

Когда гуд немного поутих, один из парней сказал: «Ну, вы там привет ей от одиннадцатого «А» передавайте!».

«Скажите молодой барыне, – произнёс другой юноша, – что мы сегодня и за неё здесь пить будем!».

– Скажем! – хором ответили мы с Мишей.

Компания опять радостно загудела. Мы пошли быстрей.

Секунд через тридцать мы услыхали, как за нашими спинами с чудовищным скрипом распахнулась дверь бара. Громко стуча ботинками об облицованные глазурной плиткой ступени, страшно матерясь и толкаясь, шестеро парней (точно помню, – их было именно шестеро) вошли в помещение. Издав жуткий, напомнивший мне плач попавшего в крысобойку котёнка плач, неспешно затворилась за ними дверь.

Мы миновали Детский парк, прошли заброшенную больницу (сейчас в её здании устроили дом престарелых). Остановились мы возле бассейна. Там перекрёсток со светофорами.

Прождав пару минут на пешеходных переходах, мы перебрались наконец на другую сторону улицы и тут же свернули оттуда на Физкультурный. Пошли к дому Тони.

Тротуар был узенький. Справа от нас возвышались пятиэтажки. Края их металлических крыш все заросли огромными, иногда до метра длиной сосульками. Их острые пики воинственно и грозно смотрели вниз. Заманчиво и чарующе выглядели тогда эти ледяные глыбы. Казалось, не изо льда они сделаны, а из горного хрусталя, – такими чистыми они нам казались. Сосульки переливались то переливались голубым, то отливали тёмно-синим.

Некоторые из них прямо у нас на глаза устремлялись с крыши вниз и разбивались о покрытый толстым слоем прозрачной ледяной глазури асфальт.

Не знаю, почему, но в тех асфальт в тех местах был покрыт толстым, в несколько сантиметров слоем льда.

Подходить близко к стенам домов мы не решались. Нас отпугивали то и дело срывавшиеся с края металлической ковши ледяные глыбы.

Слева от нас лежали высоченные, метра два с половиной в высоту сугробы.

Так мы и шли. Протискивались кое-как между горами грязного, насквозь пропитавшегося автомобильной гарью снега и бежевыми стенами домов, с крыш которых падали иногда сосульки.

Наконец мы подошли к зданию РОВД. Тёмные пятна пожиравшей здание сырости причудливым узором расползались по серым бетонным стенам. Мрачные зарешеченные окна уныло смотрели на заметённый снегом неопрятный двор. Здание было приземисто, неказистое. Всем своим телом оно вжималось в землю, будто хотело съёжиться, стать незаметным, маленьким.

В детстве мне казалось, что все дома на самом деле живые. Что у каждого из них есть душа, есть сердце. А ещё глаза. Эти глаза – окна.

Вот и тогда мне показалось, что это на самом деле живое существо. И это существо смотрит на меня пристально через огромные стеклянные глаза. Оно меня изучает.

Что было в тех глазах? Ничего зловещего на самом деле. Это были полные боли и отчаяния, какого-то удивительного разочарования глаза умирающей старухи, – дряхлой матери, которую предал собственный сын.

Вот, что было в тех глазах. И какая разница, что на самом деле эти глаза были всего лишь окна. Окна неказистого здания. Здания местного РОВД.

Я отвернулся. Смотреть больше на это самое здание я не мог. Не мог потому, что мне казалось, будто оно тоже смотрит на меня. И притом изучающе так смотрит, пристально, внимательно. Будто хочет понять, что я буду делать дальше.