Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.

Что Удальцов, что Путин – всё одно.

Так это воспринимали именно подростки.

Ненависти к Путину у моих сверстников я никогда не видел. Мы выросли при нём. В детстве нам казалось, что Путин – это такая константа, что он будет вечно, что он как бы всегда был (только назывался по-другому), но вообще без него жизнь не то чтобы невозможна, но какая-то будет не такая.

На Путина смотрели так же, как на сибирские леса или кремлёвскую стену – как на непременный атрибут России, без которого это не вполне Россия.

Так нас воспитывали. Воспитывали все: школа, семья, телевидение, и даже оппозиция. Ведь, будучи помешанной на личности Путина, она лишь укрепляла культ этой личности, делала её всё более значимой.

Потом пришёл четырнадцатый год. По большому счёту, нас он тоже не сильно затронул. Большинство моих сверстников осталось аполитичным.

В «Протоне» положение дел было несколько иным, но «Протон» на то и есть «Протон».

Большинство школьников всего этого тогда просто не заметило, как и Болотную.

Но те, кто заметил, в итоге не остались равнодушны.

Тогда мы почти все поддерживали эти события. К правительству все были настроены негативно- равнодушно, а вот сами события нам нравились. Нравилось, что в Крыму и на Донбассе люди перестали терпеть чиновничий произвол, притеснения, взяли свою судьбу в свои руки. Мы искренне делали им победы тогда.

Что бы потом ни говорили разные пропагандисты, подросткам тогда нравилось это всё: и то, что Крым вернули, и то, что Донбасс поднялся против чинуш и бандитов бороться за свою независимость. Мы были поколением, которое готовили к большой войне. Мы ждали этой войны, мы мечтали о ней. Нам хотелось под танки. Мы хотели умереть героями.

Жить мы совсем не хотели.

Нас воспитывали в том духе, что мы созданы для того, чтобы умереть. Так мы, по крайней мере, это воспринимали. И мы были готовы бросаться под танки.

Во многом это было от неустроенности жизни. Наше поколение к ней не готовили. Мы не знали, как нам жить. Родители и школа ограждали нас и от политики, и от работы за деньги. Нас учили тяжело работать, но не учили зарабатывать. Зато нам говорили: впереди война, нищета, голод.

Поэтому мы с детства знали, что хорошей работы у нас не будет, что места в жизни мы себе не найдём, что родители наши состарятся и умрёт, а мы сдохнем. И поэтому нам хотелось получше пожить, пока это возможно, заработать приключений на свои головы и красиво умереть. За Родину, за революцию. За что- нибудь.

Мы не боялись ни тюрьмы, ни каторги, ни армии, ни эмиграции, ни смерти. Мы боялись работы в офисе, семьи, собственной квартиры. Боялись стать такими же больными, забитыми, вечно брюзжащими людьми, как наши родители.

Наверное, чуть позже я напишу об этом подробнее.

После четырнадцатого года мы было решили, что время умирать приходит. Мы ошиблись. Правительство дало

фальстарт. И мы так и остались в странном подвешенном состоянии.

С одной стороны, мы под санкциями, а на Донбассе идёт кровопролитная война против народа и революции, и нам велят быть готовыми к обороне в любую минуту. С другой, мы так и живём, как жили до этого.

Но что-то всё-таки изменилось по сравнению с нулевыми. Что-то очень важное.

Солнце в семнадцатом всходило совсем не так, как в двенадцатом.

В атмосфере появился какой-то странный тревожный дух, эдакий холодок возле сердца.

Ощущение было, что мы живём как бы в окружении, что нас уже взяли в кольцо, но стрелять ещё не начали. Это было жалкое затишье перед чем-то большим, по- настоящему великим.

Нулевые запомнились нам сытым, ленивым и до невозможности унылым временем. Ничего тогда не происходило. Всё было глухо.

Точнее, постепенно что-то тоже менялось, что-то сдвигалось, и мы видели это. Это было странно. Нам казалось, атлантический неолиберальный капитализм победил, но вроде бы при этом Россия сопротивляется, исподволь пытается вырваться. Не важно, проявляется это в саботаже анархистов или в действиях президента. Мы не хотели возвращаться в нулевые. Казалось, тогда всем на всех было плевать, а люди только и делали, что жрали.

Нулевые для нас продолжались до четырнадцатого года.

Потом мы пережили патриотический подъем и оказались в подвешенном состоянии. Непонятно было, куда движется страна. Прежнее изобилие прошло, наступило время экономии. Всё стало как-то строже: рацион аскетичнее, разговоры – лапидарнее.

Мы не знали, куда идёт страна и что делать нам. Ведь нас готовили к тотальной войне, к абсолютному самопожертвованию, а это всё откладывалось и откладывалось.

В воздухе витала тревога. Казалось, впереди должно быть что-то такое, что навсегда изменит нашу жизнь. И оно всё откладывалось и откладывалось, как откладывается час за часом твой рейс в аэропорту. Это вызывало и тоску, и тревогу, и страх за наше будущее, за будущее всей страны и всего человечества, но в то же время – и сильное любопытство: что это-то такое готовит нам судьба, что всё откладывается и откладывается, – видимо, что очень большое.

А ещё нам очень хотелось что-нибудь сделать, чтобы приблизить это. Вот мы и сделали.

Я за это угодил в «Лефортово».

Однако вернёмся к делу.

Анатолий Михайлович весьма конспиративно и путано объяснил мне, что существует «одно патриотическое общество», в деятельности которого я непременно должен принять участие.

Отказать Анатолию Михайловичу я не мог.

Так я и попал в состав «Дунайского союза».

Глава четвёртая. «Дунайский союз».

В те времена политическая жизнь в России кипела, и в стране развелось множество левых и правых организаций. Одной из них был «Дунайский союз». Основан он был одним молодым и национально мыслящим интеллигентом, который отверг пороки своей среды и решил посвятить жизнь служению Родине. Впоследствии это едва не привело его к самоубийству.

В отличии от «Общества тёмной воды», «Дунайский союз» был небольшой, в целом ориентированной на молодёжь организацией. Там состояли нацболы-раскольники, молодые офицеры, курсанты, студенты-коммунисты и прочий подобный люд. Правых там было очень мало, и все они были вполне адекватные. Сама организация держалась взглядов левых.

К тому времени я уже достаточно прочитал, чтобы в целом определиться со своими взглядами. Я уже плотно считал себя коммунистом, и разубедить меня было бы трудно. Так что я решил принять участие в деятельности «Союза».

В целом «Союз» мне нравился именно тем, что был жёстко марксистской организацией.

В основе его идеологии лежало идейное наследие

Грамши, Маркузе, Фромма, других философов Франкфуртской школы, партизан Латинской Америки и городских герильерос Западной Европы семидесятыхдевяностых годов прошлого века, немецких автономов и Antiimperialistische Linken.

«Дунайский союз» поддерживал некоторые отношения с ныне разгромленной «Ассоциацией народного сопротивления», «Всероссийской повстанческой директорией», «Левым Блоком» и другими подобными организациями. Подробнее я об этом расскажу дальше.