Теперь всё можно рассказать. Том второй. Боги и лягушки.
Шрифт:
Также она не раз брала первые места на юношеских чемпионатах по офицерскому пятиборью и по десятиборью.
Впоследствии Соня не раз ездила на Кубу, проходила там диверсионно-террористическую подготовку. При этом Зверева презирала фитоняшек, фитине и особенно кросс-фит. Ему она предпочитала своё любимое офицерское пятиборье.
В Москве она продолжала заниматься спортом.
Примерно два-три часа в день она тратила на занятия.
Отец Сони был человек добрый и щедрый. Он не жалко денег на воспитание дочери, на спортивные секции, а потому платил всем учителям в достаточной мере. После перехода в среднюю школу для Сони мало что изменилось. Она по-прежнему жила хорошо, и все вокруг по-прежнему ей восхищались.
Отец со временем стал замечать, что с дочерью к него что-то не так. Соня не хотела с ним разговаривать, постоянно паясничала, говорила грубо с родителями и так далее. Она ничем не интересовалась и ничего не хотела
Сонечкина мама к тому времени давно уже была в тяжёлой депрессии. Она мало выходила из дома, очень много ела, почти всё время смотрела сериалы и в целом чувствовала себя неважно. Она постоянно хандрила, жаловалась на своё состояние и просила, чтобы её не трогали. Только в теребление моменты, когда они с Сонечкой вместе садились рисовать, она ненадолго могла почувствовать себя живой. Но и тогда она ощущала какую-то незримую пропасть, разделявшую их с дочерью. Она смотрела в глаза Соне и видела, как та уводит взгляд в пол или куда-то в сторону, заговаривает на совершенно незначительную тему, спрашивает о чём-то отстранённом или наоборот предлагает сосредоточиться на рисунке. Она столько раз хотела заговорить с дочерью о чём-то важном, о чём-то понастоящему важном. Она хотела рассказать ей, как сильно она любит её, поведать о своей молодости, об ошибках прошлого, о том, как она осознала их со временем и о том, как из не допустить. Ей так хотелось пересказать дочери забавные ситуации из времён своей бурной тусовочной жизни, рассказать о людях, которые ей встретились, передать свой опыт, – глупый, неудачный, комичный, но всё же хоть какой-то опыт, поведать о том, что было пережито, выстрадано, вынесено. Но Сонечка не хотела об этом слушать. Точнее, сама она говорила, что хотела бы послушать, но каждый раз находила способ избежать этого: уходила в уборную, погружалась всецело в работу, переводила разговор на другую тему. Иногда она будто бы начинала слушать, глаза её становились живыми и вроде как даже интересующимися. Тогда мама начинала живо рассказывать, активно жестикулируя, но потом и это сходило на нет. Соня снова опускала взгляд, глаза её снова делались как стеклянные, губы длинен прижимались к зубам, а брови начинали подниматься. Соня теряла интерес к маме, к её рассказам, к её любви. И мама понимала, что дочь не хочет слушать её, но при этом и ругаться с ней не хочет. Это просто не её дело. Дочери это не интересно. Это всё рассказы из чужой, далёкой от неё жизни. И мама доя неё – чужой человек с тяжёлой искалеченной судьбой, человек, которого одно пожалеть, как бездомную собачку, но который, в отличии от собаки, никогда не получит помощи. И тогда мама тяжело вздыхала и продолжала рисовать. Иногда только на листы ватмана незаметно для Сони падали крохотные хрусталики слёз. Мама старалась нагибаться над бумагой как можно ниже, чтоб Соня не видела, как она плачет. Она не хотела, чтоб Соня жалела её.
Мама Сони со временем окончательно смирилась с таким положением. Она видела, что дочь воспринимает её чужим человеком. На всё вокруг Соня смотрела стеклянными, вечно уходящими от прямого контакта глазами. Мама столько раз пыталась поговорить с ней о важном: о жизни, о людях, об отношениях с ними, о долге, чести, о том, как не потерять всё это, как потеряла она. Но Соня всегда уклонялась от серьёзного разговора. Вместо великого соприкосновения душ получался душный бессмысленный трёп на заданную тему. Только так они и общались.
Со временем мама окончательно потеряла надежду хоть о чём-то поговорить нормально с Соней. Она поняла, что время уже упущено: дочь ей не доверяет, а возможно, что и презирает её. Очень скоро мама перестала лезть к дочери с разговорами о вечном и важном. Теперь она просто брала лист и садилась рисовать. В первый такой раз Соня ещё сидела рядом, кажется, пытаясь понять, что изменилось. Мама не говорила с ней, и Соня молчала, пристально глядя на лист бумаги. И мама подумала тогда: а вдруг случится чудо? Вдруг Соня сейчас обнимет и заговорит? Но чуда не произошло: Соня не обняла и не заговорила. Она посидела ещё минут пять, а потом сказала: «Мам, мне это, уроки там делать надо.». И она указала рукой на дверь.
– Да, доченька. – ответила мама, едва сдерживая слёзы, – Иди, милая, я сама справлюсь. Поделай уроки или отдохни. Всё как хочешь.
И мама посмотрела на неё добрыми глазами стареющей на глазах женщины.
– Я уроки поделаю, – сказала Соня, опуская глаза вниз, к полу.
Она выбежала из комнаты. Через минуту мама услышала, как в комнате Сони включился телевизор. Показывали молодёжный сериал из скетчей. Это был её любимый сериал. Мама сделала вид, что не замечает,
и продолжила рисовать. Слёзы ручьями текли по её щекам.В тринадцать лет Соня решила вступить в комсомол.
Как, наверное, это глупо звучит.
Соня происходила из очень богатой семьи. Её семья была одной из богатейших не только в Кургане, но и во всей местности. Отцу принадлежали многие предприятия и в Челябинской области, и в Оренбургской, и в Тюменской. К тому времени к семейному бизнесу Зверевым приросли несколько заводов и несколько фабрик, десятки шахт, лесозаготовки, агрохозяйства и тому подобное. Семья Зверевых богатела год от года, и конца этому видно не было.
Но кому когда богатство мешало вступить в комсомол? Были две другие проблемы посерьёзнее. Соня была ещё маленькой девочкой. Ей не было даже четырнадцати лет. Тем более, не было в Кургане комсомола. Точнее, единого комсомола там не было. Вместо этого там было сразу три молодёжных организации при трёх разных коммунистических партиях. Это были молодёжки КПРФ, РКРП и «Коммунистов России».
Сначала Соня вступила в комсомол при РКРП. Родители её этому никак не препятствовали. Они знали, что дочку они в случае чего отмажут, а так она хоть делом занято будет.
«Это, конечно, не вполне безопасно, – расседлал про себя Георгий Зверев, – но, возможно, хоть как-то отвлечёт её от наркоманских тусовок и прочего. Пусть она хотя бы делом занимается.».
И Соня стала заниматься делом. Теперь она всё свободное время посвящала активизм: партсобрания, первички, голосования, мандаты, митинги, шествия, акции, маёвки, агитрейды, кружки и так далее. Всё это поглощало свободное время Сони целиком, не оставляя ни минуты для размышлений.
Отец Сони смотрел на это всё с изрядной долей скепсиса. Он родился за несколько лет до крушения Советского Союза, и совсем не помнил, каково это было там жить. Но зато он прекрасно помнил своё детство, пришедшееся на девяностые и начало нулевых. Он помнил первые марсы и сникерсы, помнил рекламу про новое поколение, которое выбирает пепси. Сам он, конечно, не застал других времён. Но в детстве он знал старых бабушек и дедушек, которые заканчивали школу в те времена, когда в каждом классе ещё висел портрет Сталина. Они помнили Войну и Великие стройки, голодомор и репрессии. Он помнил этих людей, каждое седьмое ноября и первое мая выходящих на праздничные демонстрации, чтобы снова и снова прорываться через полицейское оцепление и получать дубинками от ОМОНа. Он знал когда-то этих людей и боялся их. Конечно, он никому в жизни не признался бы, что боялся этих стариков. Он даже самому себе боялся признаться в этом. Себе он говорил, что просто не понимает их, что между ними огромная культурная дистанция, и только. Мы все очень разные, мы друг друга не понимаем, мы из разных поколений и всё такое. Он врал. И он иногда смутно догадывался, что он врёт даже себе. Однако же правда от этого не становилась ложью.
На самом деле он боялся. Он до чёртиков боялся этих стариков и старушек. Он помнил, как дела надевали свои старые пыльные кепки, коричневые куртки с китайского рынка, запачканные опилками из дачной мастерской штаны и дырявые ботинки. Они душились тройным одеколоном, брали транспаранты и шли на свои демонстрации. Он помнил их, помнил, как они из года в год выходили на площадь каждое седьмое ноября. Полицейские дубасили их, а они шли. Он знал этих людей, общался с ними. Его дед сам был из них. Его бабушка была из них. Она тоже надевала берет и старую куртку и шла на демонстрацию. Он говорил когда-то в детстве со своим делом о всяком. Дед рассказывал ему про Великие стройки, Войну, репрессии, голод. Он рассказывал дела про своих друзей, про ту жизнь, которой они Дили, пересказывал программы, которые показывали на MTV. И он знал, что дедушка не одобрял всё это. Дедушка был против. Многие вещи вызывали у него лишь недоуменное цоканье.
В детстве Гоша мечтал стать бизнесменом. Его дедушка в детстве мечтал умереть за Родину. Мечта Гоши сбылась, места деда – дед. Дед знал, что внук не реализует его мечту, и грустил из-за этого. А Гоша боялся. Он слушал рассказы дела, и ему было страшно. Он сам не понимал, отчего трясутся его колени. Ни тогда не понимал, ни позже. Ему было страшно оттого, что он внезапно сталкивался с людьми, которые думали не так, как думал, с людьми, которые думали обратно ему. Он, мальчик эпохи MTV и сникерсов, внезапно сталкивался с людьми, которым были не интересны ни деньги, ни тачки, ни цыпочки. Эти суровые люди спокойно и грозно смотрели и на те ужасы, что им пришлось пережить, и на те, что им пережить придётся. Они верили в силы своей Родины, своего народа, в торжество свободы, разума и справедливости, они ценили и любили жизнь, но готовы были пожертвовать ею в тяжёлой борьбе. Самим своим существованием, одним только своим суровым взглядом эти люди посягали на всё, во что верил и что любил маленький мальчик Гоша. И этот страх перед ними Георгий Зверев перенёс во взрослую жизнь. Он останется с ним до конца, этот страх. Иначе не будет.