Том 1. Стихотворения 1939–1961

РЕБЕНОК ДЛЯ ОЧЕРЕДЕЙ

Ребенок для очередей, Которого берут взаймы У обязательных людей, Живущих там же, где и мы: Один малыш на целый дом! Он поднимается чуть свет, Но управляется с трудом. Зато у нас любой сосед, Тот, что за сахаром идет, И тот, что за крупой стоит, Ребеночка с собой берет И в очереди говорит: — Простите, извините нас, Я рад стоять хоть целый час, Да вот малыш, сыночек мой. Ребенку хочется домой. Как будто некий чародей Тебя измазал с детства лжой, Ребенок для очередей — Ты одинаково чужой Для всех, кто говорит: он — мой. Ребенок для очередей В перелицованном пальто, Ты самый честный из людей! Ты не ответишь ни за что!

«Усталость проходит за воскресенье…»

Усталость проходит за воскресенье, Только не вся. Кусок остается. Он проходит за летний отпуск. Только не весь. Остается кусочек. Старость шьет из этих кусочков Большое лоскутное одеяло, Которое светит, но не греет. Скорее рано, чем поздно, придется Закутаться в него с головою. Уволиться, как говорится, вчистую. Без пенсии, но с деревянным мундиром. Уехать верхом на двух лопатах В общеизвестный дом инвалидов, Стоящий, вернее сказать, лежащий Ровно в метре от беспокойства, От утомления, труда, заботы И всяких прочих синонимов жизни.

«Счастье — это круг. И человек…»

Счастье — это круг. И человек Медленно, как часовая стрелка, Движется к концу, то есть к началу, Движется по кругу, то есть в детство, В розовую лысину младенца, В резвую дошкольную проворность, В доброту, веселость, даже глупость. А несчастье — это острый угол. Часовая стрелка — стоп на месте! А минутная — спеши сомкнуться, Загоняя человека в угол. Вместо поздней лысины несчастье Выбирает ранние седины И тихонько ковыряет дырки В поясе — одну, другую, Третью, ничего не ожидая, Зная все. Несчастье — это знанье.

«Всяк по-своему волнуется…»

Всяк по-своему волнуется — Кто смеется, кто рыдает, Кто же просто прет по улице — Правила не соблюдает. Без причины уважительной Не нарушит грозных правил Этот бледный и решительный, Тот, что шаг ко мне направил. Бесталанный, неприкаянный, Если он свистка не слышит, Видимо, не до свистка ему: Слишком учащенно дышит. Надо чутким быть, внимательным К эдаким разиням бедным: Не обидеть словом матерным, Взглядом не задеть заметным.

«Темный, словно сезонник…»

Темный, словно сезонник, Безрукий, как интеллигент, Между трех сосенок Проходу ему нет. Безрукий, неприспособленный, Никчемный, негодный, Потом — не просоленный, Гордостью не гордый. Книжечек — неудачных Неторопливый кропатель, Ах ты, неудачник, Рыжий, конопатый. Ах ты, никудышник, Недотепа, тюха. Общий, закадычный, Что-то вроде друга. Ах ты, заседатель На каждом заседанья, Тихий посетитель, Галочка на собраньи. Галочка для кворума — Вот твое содержанье И также — твоя форма.

«Я переехал из дома писателей…»

Я переехал из дома писателей В дом рабочих и служащих, Встающих в семь часов — затемно, Восемь часов служащих. В новом доме — куда просторнее. Больше квартир, больше людей. И эти люди куда достойнее В смысле чувств, в смысле идей. В новом доме раньше встают, В среднем на два часа, чем в старом, И любят, когда мясо дают, И уже забыли про Сталина. В новом доме мало собак, Смирных, жирных и важных. Зато на балконах много рубах Белых, синих и красных. Не долгие склоки, а краткие драки Венчают возникшую неприязнь. А на сплетни, слухи и враки Всем жильцам наплевать. В новом доме больше работниц, Чем домработниц, и толпы ребят. Наверно, о них меньше заботятся — С утра до ночи в глазах рябят. А дети старого дома, бывало, Не подходили один к другому. И потом их было очень мало, Детей старого дома.

«Словно ворот…»

Словно ворот, Что глотку сжимает, Этот город Мне в душу шибает, Задевает меня, задувает, Угашает и вновь воскрешает. Мне не надо Ни мяса, ни хлеба, Лишь бы сверху Московское небо, Лишь бы были И справа, и слева Эти стили, Что, право, нелепы. Я не факел, Я свечка простая, Я не дуб, Я травой прорастаю, Я, как снег, То пойду, то растаю, И для всех Я немногого стою. Я, продутый твоими ветрами, Я, омытый дождями твоими, Я, подъятый тобою, как знамя, Я, убитый тобою во имя. Во какое же имя — не знаю. Называть это имя — не хочешь. О Москва — Штыковая, сквозная: Сквозь меня Ты, как рана, проходишь.

ДОМИК ПОГОДЫ

Домик на окраине. В стороне От огней большого города. Все, что знать занадобилось мне Относительно тепла и холода, Снега, ветра, и дождя, и града, Шедших, дувших, бивших в этот век. Сложено за каменной оградой К сведенью и назиданью всех. В двери коренастые вхожу. Томы голенастые гляжу. Узнаю с дурацким изумленьем: В День Победы — дождик был! Дождик был? А я его — забыл. Узнаю с дурацким изумленьем, Что шестнадцатого октября [22] Сорок первого, плохого года Были: солнце, ветер и заря, Утро, вечер и вообще — погода. Я-то помню — злобу и позор: Злобу, что зияет до сих пор, И позор, что этот день заполнил. Больше ничего я не запомнил. Незаметно время здесь идет. Как романы, сводки я листаю. Достаю пятьдесят третий год [23] — Про погоду в январе читаю. Я вставал с утра пораньше — в шесть. Шел к газетной будке поскорее, Чтобы фельетоны про евреев Медленно и вдумчиво прочесть. Разве нас пургою остановишь? Что бураны и метели все, Если трижды имя Рабинович На одной сияет полосе? Месяц март. Умер вождь. Радио глухими голосами Голосит: теперь мы сами, сами! Вёдро было или, скажем, дождь, Как-то не запомнилось. Забылось, Что же было в этот самый день. Помню только: сердце билось, билось И передавали бюллетень. Как романы, сводки я листаю. Ураганы с вихрями считаю. Нет, иные вихри нас мели И другие ураганы мчали, А погоды мы — не замечали, До погоды — руки не дошли.

22

Шестнадцатого октября сорок первого, плохого года — день, когда Москву охватила ужасная паника перед предстоящим наступлением гитлеровских армий.

23

Достаю пятьдесят третий год — про погоду в январе читаю. — В январе 1953 г. началась антисемитская газетно-журнальная пропагандистская кампания, связанная с известным «делом врачей».

«В звуковое кино не верящие…»

В звуковое кино не верящие Много лет. Давным-давно Не немое любим — немеющее, Вдруг смолкающее кино. Обрывается что-то, портится, Иссякает какой-то запас, И лицо на экране корчится И не может крикнуть на вас. Речи темные, речи ничтожные Высыхают, словно слеза. Остаются одни непреложные Лица, лики, очи, глаза. Остается одно — выражение Уст разъятых и глаз в огне, Впечатляющее, как поражение В мировой, многолетней войне.

«Еврейским хилым детям…»

Еврейским хилым детям, Ученым и очкастым, Отличным шахматистам, Посредственным гимнастам — Советую заняться Коньками, греблей, боксом, На ледники подняться, По травам бегать босым. Почаще лезьте в драки, Читайте книг немного, Зимуйте, словно раки, Идите с веком в ногу, Не лезьте из шеренги И не сбивайте вех. Ведь он еще не кончился, Двадцатый страшный век.

«Романы из школьной программы…»

Романы из школьной программы, На ваших страницах гощу. Я все лагеря и погромы За эти романы прощу. Не курский, не псковский, не тульский, Не лезущий в вашу родню, Ваш пламень — неяркий и тусклый — Я всё-таки в сердце храню. Не молью побитая совесть, А Пушкина твердая повесть И Чехова честный рассказ Меня удержали не раз. А если я струсил и сдался, А если пошел на обман, Я, значит, не крепко держался За старый и добрый роман. Вы родина самым безродным, Вы самым бездомным нора, И вашим листкам благородным Кричу троекратно «ура!». С пролога и до эпилога Вы мне и нора и берлога, И кроме старинных томов Иных мне не надо домов.