Том 3. Басни, стихотворения, письма

Две собаки

    Дворовый, верный пес       Барбос, Который барскую усердно службу нес,   Увидел старую свою знакомку,    Жужу, кудрявую болонку, На мягкой пуховой подушке, на окне.   К ней ластяся, как будто бы к родне,    Он, с умиленья чуть не плачет,      И под окном     Визжит, вертит хвостом       И скачет.    «Ну, что́, Жужутка, ка́к живешь, С тех пор, как господа тебя в хоромы взяли? Ведь, помнишь: на дворе мы часто голодали.    Какую службу ты несешь?» «На счастье грех роптать», Жужутка отвечает:   «Мой господин во мне души не чает;    Живу в довольстве и добре,    И ем, и пью на серебре; Резвлюся с барином; а ежели устану, Валяюсь по коврам и мягкому дивану.   Ты как живешь?» — «Я», отвечал Барбос, Хвост плетью опустя и свой повеся нос:   «Живу попрежнему: терплю и холод,       И голод,   И, сберегаючи хозяйский дом, Здесь под забором сплю и мокну под дождем;    А если невпопад залаю,    То и побои принимаю.   Да чем же ты, Жужу, в случа́й попал,    Бессилен бывши так и мал,   Меж тем, как я из кожи рвусь напрасно?   Чем служишь ты?» — «Чем служишь! Вот прекрасно!»    С насмешкой отвечал Жужу:    «На задних лапках я хожу».    Как счастье многие находят Лишь тем, что хорошо на задних лапках ходят!

Кошка и соловей

   Поймала кошка Соловья,    В бедняжку когти запустила И, ласково его сжимая, говорила:    «Соловушка, душа моя! Я слышу, что тебя везде за песни славят   И с лучшими певцами рядом ставят.    Мне говорит лиса-кума, Что голос у тебя так звонок и чудесен,    Что от твоих прелестных песен   Все пастухи, пастушки — без ума.    Хотела б очень я, сама,      Тебя послушать. Не трепещися так; не будь, мой друг, упрям; Не бойся: не хочу совсем тебя я кушать. Лишь спой мне что-нибудь: тебе я волю дам И отпущу гулять по рощам и лесам. В любви я к музыке тебе не уступаю И часто, про себя мурлыча, засыпаю».    Меж тем мой бедный Соловей   Едва-едва дышал в когтях у ней.    «Ну, что же?» продолжает Кошка:    «Пропой, дружок, хотя немножко». Но наш певец не пел, а только-что пищал.    «Так этим-то леса ты восхищал!»    С насмешкою она спросила:    «Где ж эта чистота и сила,   О коих все без-умолку твердят? Мне скучен писк такой и от моих котят. Нет, вижу, что в пенье́ ты вовсе не искусен:    Всё без начала, без конца, Посмотрим, на зубах каков-то будешь вкусен!»    И съела бедного певца —       До крошки. Сказать ли на ушко, яснее, мысль мою?    Худые песни Соловью      В когтях у Кошки.

Рыбья пляска

    От жалоб на судей,   На сильных и на богачей     Лев, вышед из терпенья, Пустился сам свои осматривать владенья. Он и́дет, а Мужик, расклавши огонек,   Наудя рыб, изжарить их сбирался. Бедняжки прыгали от жару кто как мог;   Всяк, видя близкий свой конец, метался.    На Мужика разинув зев, «Кто ты? что делаешь?» спросил сердито Лев. «Всесильный царь!» сказал Мужик, оторопев, «Я старостою здесь над водяным народом; А это старшины, все жители воды;     Мы собрались сюды   Поздравить здесь тебя с твоим приходом».— «Ну, как они живут? Богат ли здешний край?» «Великий государь! Здесь не житье им — рай.   Богам о том мы только и молились,   Чтоб дни твои бесценные продлились». (А рыбы между тем на сковородке бились.) «Да отчего же», Лев спросил: «скажи ты мне, Они хвостами так и головами машут?» — «О, мудрый царь!» Мужик ответствовал: «оне   От радости, тебя увидя, пляшут». Тут, старосту лизнув Лев милостливо в грудь, Еще изволя раз на пляску их взглянуть,    Отправился в дальнейший путь.

Прихожанин

   Есть люди: будь лишь им приятель. То первый ты у них и гений, и писатель,     Зато уже другой,     Как хочешь сладко пой, Не только, чтоб от них похвал себе дождаться, В нем красоты они и чувствовать боятся. Хоть, может быть, я тем немного досажу, Но вместо басни быль на это им скажу.     Во храме проповедник (Он в красноречии Платона^* был наследник) Прихожан поучал на добрые дела. Речь сладкая, как мед, из уст его текла. В ней правда чистая, казалось, без искусства,     Как цепью золотой, Возъемля к небесам все помыслы и чувства, Сей обличала мир, исполненный тщетой.    Душ пастырь кончил поученье: Но всяк ему еще внимал и, до небес    Восхи́щенный, в сердечном умиленье   Не чувствовал своих текущих слез. Когда ж из божьего миряне вышли дому,     «Какой приятный дар!» Из слушателей тут сказал один другому:     «Какая сладость, жар! Как сильно он влечет к добру сердца народа! А у тебя, сосед, знать, черствая природа,   Что на тебе слезинки не видать? Иль ты не понимал?» — «Ну, как не понимать!    Да плакать мне какая стать:    Ведь я не здешнего прихода».

Ворона

   Когда не хочешь быть смешон, Держися звания, в котором ты рожден.   Простолюдин со знатью не роднися;    И если карлой сотворен,    То в великаны не тянися,    А помни свой ты чаще рост. Утыкавши себе павлиным перьем хвост, Ворона с Павами пошла гулять спесиво    И думает, что на нее Родня и прежние приятели ее    Все заглядятся, как на диво;    Что Павам всем она сестра,    И что пришла ее пора Быть украшением Юнонина двора. Какой же вышел плод ее высокомерья? Что Павами она ощипана кругом, И что, бежав от них, едва не кувырком,    Не говоря уж о чужом, На ней и своего осталось мало перья. Она-было назад к своим; но те совсем   Заклеванной Вороны не узнали,    Ворону вдосталь ощипали,   И кончились ее затеи тем,    Что от Ворон она отстала,     А к Павам не пристала. Я эту басенку вам былью поясню. Матрене, дочери купецкой, мысль припала,    Чтоб в знатную войти родню.   Приданого за ней полмиллиона.   Вот выдали Матрену за Барона. Что ж вышло? Новая родня ей колет глаз Попреком, что она мещанкой родилась, А старая за то, что к знатным приплелась:    И сделалась моя Матрена     Ни Пава, ни Ворона.

Пестрые овцы

   Лев пестрых не взлюбил овец. Их просто бы ему перевести не трудно;   Но это было бы неправосудно —   Он не на то в лесах носил венец, Чтоб подданных душить, но им давать расправу; А видеть пеструю овцу терпенья нет! Как сбыть их и сберечь свою на свете славу?     И вот к себе зовет   Медведя он с Лисою на совет —    И им за тайну открывает, Что, видя пеструю овцу, он всякий раз    Глазами целый день страдает, И что придет ему совсем лишиться глаз, И, как такой беде помочь, совсем не знает. «Всесильный Лев!» — сказал, насупяся, Медведь:    «На что тут много разговоров?     Вели без дальних сборов Овец передушить. Кому о них жалеть?» Лиса, увидевши, что Лев нахмурил брови, Смиренно говорит: «О, царь! наш добрый царь! Ты верно запретишь гнать эту бедну тварь —    И не прольешь невинной крови. Осмелюсь я совет иной произнести: Дай повеленье ты луга им отвести,    Где б был обильный корм для маток И где бы поскакать, побегать для ягняток; А так как в пастухах у нас здесь недостаток,   То прикажи овец волкам пасти.    Не знаю, как-то мне сдается,   Что род их сам собой переведется. А между тем пускай блаженствуют оне; И что б ни сделалось, ты будешь в стороне». Лисицы мнение в совете силу взяло,— И так удачно в ход пошло, что, наконец,    Не только пестрых там овец —     И гладких стало мало. Какие ж у зверей пошли на это толки?— Что Лев бы и хорош, да все злодеи волки.

Книга восьмая

Лев состаревшийся

   Могучий Лев, гроза лесов,   Постигнут старостью, лишился силы: Нет крепости в когтях, нет острых тех зубов.   Чем наводил он ужас на врагов, И самого едва таскают ноги хилы.     А что всего больней, Не только он теперь не страшен для зверей, Но всяк, за старые обиды Льва, в отмщенье, Наперерыв ему наносит оскорбленье: То гордый конь его копытом крепким бьет,     То зубом волк рванет,    То острым рогом вол боднет.    Лев бедный в горе толь великом, Сжав сердце, терпит всё и ждет кончины злой,    Лишь изъявляя ропот свой     Глухим и томным рыком. Как видит, что осел туда ж, натужа грудь,    Сбирается его лягнуть И смотрит место лишь, где б было побольнее. «О, боги!» возопил, стеная, Лев тогда:   «Чтоб не дожить до этого стыда, Пошлите лучше мне один конец скорее!     Как смерть моя ни зла: Всё легче, чем терпеть обиды от осла».

Лев, серна и лиса

   По дебрям гнался Лев за Серной;    Уже ее он настигал    И взором алчным пожирал    Обед себе в ней сытный, верный.   Спастись, казалось, ей нельзя никак: Дорогу обои́м пересекал овраг; Но Серна легкая все силы натянула —    Подобно из лука стреле,    Над пропастью она махнула — И стала супротив на каменной скале.     Мой Лев остановился. На эту пору друг его вблизи случился:     Друг этот был — Лиса. «Как!» говорит она: «с твоим проворством, силой,   Ужели ты уступишь Серне хилой! Лишь пожелай, тебе возможны чудеса:   Хоть пропасть широка, но если ты захочешь,     То, верно, перескочишь. Поверь же совести и дружбе ты моей: Не стала бы твоих отваживать я дней,      Когда б не знала   И крепости, и легкости твоей».   Тут кровь во Льве вскипела, заиграла;   Он бросился со всех четырех ног; Однако ж пропасти перескочить не мог:   Стремглав слетел и — до-смерти убился.    А что́ ж его сердечный друг?   Он потихохоньку в овраг спустился И, видя, что уж Льву ни лести, ни услуг      Не надо боле,    Он, на просторе и на воле,    Справлять поминки другу стал И в месяц до костей он друга оглодал.

Крестьянин и лошадь

   Крестьянин засевал овес;    То видя, Лошадь молодая   Так про себя ворчала, рассуждая: «За делом столько он овса сюда принес!   Вот, говорят, что люди нас умнее:   Что́ может быть безумней и смешнее,    Как поле целое изрыть,     Чтоб после рассорить    На нем овес свой попустому? Стравил бы он его иль мне, или гнедому; Хоть курам бы его он вздумал разбросать, Всё было б более похоже то на стать; Хоть спрятал бы его: я видела б в том скупость; А попусту бросать! Нет, это просто глупость». Вот к осени, меж тем, овес тот убран был, И наш Крестьянин им того ж Коня кормил.    Читатель! Верно, нет сомненья, Что не одобришь ты конева рассужденья;   Но с самой древности, в наш даже век,    Не так ли дерзко человек    О воле судит Провиденья,    В безумной слепоте своей, Не ведая его ни цели, ни путей?

Белка

    У Льва служила Белка, Не знаю, ка́к и чем; но дело только в том, Что служба Белкина угодна перед Львом; А угодить на Льва, конечно, не безделка. За то обещан ей орехов целый воз.