Топ-модель

– Нормальная реакция нормального человека, - слышу голос менхантера. У меня подобное было. Правда, очень давно. Так давно, что, кажется, живу лет триста.

– Я не хочу туда, - говорю, сдерживая слезы.
– Я и так знаю, это Танечка.

– Прости, надо, - отвечает, объясняя, что маньяка надо искать резво, потому что у нас много другой работы.

– Какой работы?

– Оперативно-боевой.

Удивилась ли я? Почти нет. Хочу или нет, однако обстоятельства моей новой жизни складываются так, что скоро не буду принадлежать самой себе. А кому тогда? Не знаю.

Мечтала о праздничном чистом мире, а он оборачивается ко мне изнаночной стороной, и теперь мне видны грубые нитки интриг и разодранные швы зависти и ненависти. Мечтала быть красивой и счастливой, а меня рвет горькой желчью ужаса. Хотела чувствовать запахи солнечных духов, а вдыхаю испарения трупных разложений.

Мир оказался куда жестче и неприятнее, чем я могла только предположить. Разве можно быть счастливой в стране, где такое понятие, как счастье, выжгли каленным железом. Жить успешно среди неуспешных? Жить счастливо среди несчастных? Жить вечно среди мертвецов? Жить и понимать, что обречен на постоянный бой с больным обществом. Жить и знать, что раньше или позже тебя победят. Тогда как жить и зачем жить?

– Подъезжаем, - голос Стахова.
– Ты как, Маша?

– Прекрасно, лучше не бывает, - огрызаюсь и вижу бесконечный бетонный забор, выкрашенный в неприятный цвет мочевины.

За этим забором - громадные казенные здания, обшарпанные, с множеством окон-ячеек, где замечаются безликие живые манекены.

Узрев некий пропуск на лобовом стекле джипа, охранник пропускает машину на территорию. Мы катим по дорожке, следуя указателям.

Небольшое одноэтажное кирпичное здание среди деревьев - это морг. Даже в такой жаркий день от него истекает холод - мертвый холод прошлого. Я же ежусь от будущего. Я не хочу такого стылого и страшного будущего. Однако оно наступает - оно есть, это проклятое будущее, превращаясь в немилосердное настоящее.

Видимо, в каждом из нас существует некий НЗ - неприкосновенный запас сил. Кажется, все, вымотан и смертельно устал, и нет никакой возможности жить дальше. И ничего подобного! Твой потенциал оказывается практически безграничным. И продолжаешь жить, и выполнять свои физические функции. Вот только душа саднит точно так, как в детстве ломит ссадина, затопленная йодом.

Я заставила себя выйти из чистой и прохладной, как море, машины в мир, измученный вспышками на солнце и безумными действиями людей, проживающими на шестой планете от этого дневного светила. Я вышла, чтобы заглотить кусок расплавленного воздуха. И этот кусок, подобно свинцу, обжег мою душу, а от хлада мертвецкой она невозможно сжалась...

И я почувствовала: моя душа закалилась, точно легированная сталь. И я почувствовала внутри себя эту звенящую сталь. И от этой звенящей и подлинной стали возникла сила, способная противостоять всему, что мешает нам жить достойно и счастливо.

Старенький, пьяненький и болтливый служитель мертвецкой, отвечающий за сохранность трупняков, как он выразился, встретил нас неприветливо, мол, не положено без соответствующих документов, да и обслуживающий персонал на обеде.

– Вот документы, дед, - Алекс тиснул сторожу ассигнацию цвета весенней американской лужайки, и все врата пред нами отворились.

Мы прошли по плохо освещенному коридору, где возникло впечатление: катакомбы.

– Подружка, небось, - слушала развязный хмельной голос.
– Ой, нынче черт-те чё, я вам так скажу. Душегубство непотребное. Ранее порядок был, а сейчас порядка - йок! Та-а-к, неопознанные трупняки... это тута. Тута у нас морозильник. Вишь, какая дверь?

Металлическая дверь с крутящимся колесом по центру походила на сейфовую в банковское хранилище. С заметным усилием старик отвинтил колесо - из хранилища вышла морозная заснеженная зима. Сторож включил свет - и я увидела металлическую стену, состоящую как бы из ячеек. "Как в камере хранения", подумала.

– Вроде тута, - проговорил старичок.
– Ежели, говорите, красивая?
– И рывком выдвинул из "камеры хранения" стеллаж, на котором под стираной простыней со штампами угадывалось нечто, напоминающее человека.
– Отворять, мил человек?

– Давай, отец, - сказал Стахов с обыденным выражением на лице.

До последней секунды надеялась, что произошла ошибка...

Я знала Танечку чуть-чуть, но она была живая, когда её знала, и видеть её под мерзлой простыней не хотелось. Если она там, значит, я тоже виновата - виновата в её смерти. Если бы не я - она бы жила, и жила бы как хотела. Бы-бы-бы - как тавро неотвратимой беды.

Это была Танечка. Грубый шрам вокруг тонкой хрупкой шеи доказывал: голова на самом деле была отделена от туловища. Окоченевшее мертвое лицо напоминало лик мертвого манекена. На ресничных веточках, как на лапах елей, искрились снежинки. Старичок прокомментировал:

– Молодая девка, а ужо отмучилась.

– Она?
– спокойно вопросил Стахов.

– Да, - подтвердила и увидела: Танечка плачет, тщась открыть глаза.

Меня повело - менхантер удержал за локоть. И, будто поняв причину моего плохого состояния, объяснил: снежинки растаяли от разницы температуры.

Мертвая Танечка плакала, а не плакала, не могла плакать. Наверное, надо было плакать. Не плакала - стальная оболочка. Защищающая мою душу, не позволяла этого делать.

А мертвые плачут по нам, живым? Не так ли?

Потом я заново вернулась в жаркий день, похожий на пылающие печи крематория. Солнце прожигало крону деревьев и землю, утомленную без дождя но меня прожечь не могло. Озноб бил такой, будто в детстве, когда болела коклюшем.

– Выпей, - сказал Стахов.
– Там, в бардачке, коньяк.

– Там пистолет.

– И коньяк.

– Я не люблю коньяк.

– Почему?

– Коньяк пахнет клопами.

– Это французский клопы, они самые лучшие, - усмехнулся человек за рулем авто, мчащегося в никуда.
– Убедись сама, Маша.

Помедлила, потом все-таки открыла бардачок - там, за массивным пистолетом "Стечкиным", обнаружила плоскую фляжку. Вытянула её, отвинтила крышку - лекарственный горьковатый запах. Средство от жизненных драм и неурядиц?

– Она хотела в Париж, - вспоминаю.
– Теперь Танечка туда не сможет поехать. Ее мечта...

– Париж ждет тебя, - прерывают меня.
– Пей.

– Я никогда не пила коньяк, - признаюсь.
– Ничего, кроме шампанского. Так, баловалась. Это был высший шик для нас, дивноморских, - хлебнув из фляжки, чувствую, как спиртовая настойка на французских клопах умеряет силу морозного холода в груди.
– Кстати, - вспоминаю, - почему в Москве оказалась? Из-за шампанского. Да-да, - утвердительно киваю.
– Это тот, которого я... ка-а-ак... йоп-чаги!.. весь в белом... угостил шампанским, а потом, и-и-иях!...
– сделала новый глоток.