Тотальные институты

Характерной чертой жизни в больнице было то, что самой распространенной формой заначки была заначка, которую можно было носить с собой [404] . Среди пациенток одним из таких приспособлений была объемная дамская сумочка; у пациентов-мужчин была аналогичная техника — пиджак с вместительными карманами, который носили даже в жару. Хотя эти хранилища встречаются довольно часто и за стенами больницы, в больнице на них возлагалось особенно тяжелое бремя: книги, писчие принадлежности, полотенца, фрукты, мелкие ценности, шарфы, игральные карты, мыло, инструменты для бритья (в случае мужчин), емкости с солью, перцем и сахаром, бутылки молока — вот некоторые из вещей, которые иногда в них носили. Данная практика была настолько распространенной, что одним из самых надежных символов статуса пациента в больнице были набитые карманы. Другим переносным хранилищем была хозяйственная сумка со вшитой в нее еще одной такой же сумкой. (При частичном заполнении эта часто использовавшаяся заначка также служила подушкой и опорой для спины.) Мужчины часто делали маленькую заначку в длинном носке: завязав открытый конец и намотав его на свой ремень, пациент получал что-то вроде кошелька, который незаметно висел внутри штанины. Можно было встретить и индивидуальные варианты этих переносных контейнеров. Один молодой парень с дипломом инженера сделал из выброшенной на помойку клеенки сумочку, в которую были вшиты точно подогнанные по размеру отделения для расчески, зубной щетки, карт, писчей бумаги, карандаша, мыла, маленького полотенца для лица и туалетной бумаги, — все это прикреплялось незаметным зажимом к изнанке ремня. Тот же пациент пришил дополнительный карман к внутренней стороне своего пиджака, чтобы носить в нем книгу [405] . Другой пациент, страстный читатель газет, постоянно носил пиджак, по-видимому, чтобы прятать газеты, которые он в сложенном виде засовывал за ремень. Еще один умело пользовался очищенным кисетом для табака, чтобы носить в нем еду: в столовой можно было легко положить в карман целый неочищенный фрукт и принести его к себе в палату, но приготовленное мясо лучше было носить в жиронепроницаемой заначке.

404

В развлекательной литературе о преступной жизни упоминаются известные переносные заначки: фальшивые каблуки, портфели с двойным дном, анальные суппозитории и т. д. Излюбленные предметы для сокрытия в этих местах — бриллианты и наркотики. Более причудливые заначки описываются в шпионской литературе.

405

Брендан Бигэн приводит аналогичный пример, описывая реакцию постояльца британской тюрьмы Мэсс на еду, предлагаемую в тюрьме посетителям (Brendan Behan. Borstal Boy [London: Hutchinson, 1958]. P. 173): «Скажу одно, — сказал Джо, стряхивая пепел с окурка и пряча его в потайное место — кусок холста от почтового мешка, пришитый к нижнему краю рубашки, — такого ты в Англиканской Церкви не получишь».

Хороший источник здесь, как и в случае многих других аспектов подпольной жизни, — Мелвилл (Мелвилл. Указ. соч. с. 34–35); «Кроме чемодана и койки, на военном корабле нет ни единого места, куда бы вы могли что-нибудь засунуть. Стоит вам оставить без присмотра какой-либо предмет, хотя бы на мгновение, как он немедленно испаряется.

Так вот, когда я обдумывал предварительный план и закладывал фундамент своего пресловутого белого бушлата, я все время имел в виду эти неудобства и приложил все усилия избежать их. Я решил, что бушлат мой должен не только греть меня, но и быть построенным таким образом, чтобы в нем могли уместиться пара-другая белья и всякая мелочь вроде швейных принадлежностей, книг, сухарей и т. д. Имея все это в виду, я снабдил его великим множеством карманов, шкафчиков, комодов и буфетов.

Главные вместилища, в числе двух, были расположены в полах — проникали в них изнутри через обширные, гостеприимно открытые отверстия; два кармана более скромных размеров разместились на груди и сообщались между собой двустворчатыми дверьми на случай, если бы в них пришлось положить нечто объемистое. Кроме этого, было несколько тайников, так что бушлат мой, наподобие древнего замка, был полон витых лестниц, замаскированных чуланов, крипт и каморок и, подобно секретеру с тайниками, изобиловал неприметными хранилищами и укромными уголками для размещения в них разнообразных ценностей.

К перечисленным вместилищам надлежало прибавить еще четыре емких наружных кармана. Назначение одной пары было служить убежищем для моих книг, если меня внезапно отрывали от занятий и гнали на грот-бом-брам-рей; другая же пара должна была заменить мне в холодные ночи рукавицы».

Я хочу повторить, что для создания этих громоздких средств переноски были веские причины. Многие жизненные удобства, такие как мыло, туалетная бумага или карты, обычно доступные во многих островках комфорта в гражданском обществе, были недоступны для пациентов подобным образом, так что дневные потребности требовалось частично удовлетворять в начале дня.

Наравне с переносными использовались стационарные заначки; чаще всего они создавались в свободных местах и территориях. Некоторые пациенты пытались держать свои ценности под матрасами, но, как упоминалось ранее, общебольничное правило, запрещавшее заходить в спальни днем, понижало целесообразность этой практики. Иногда использовались наполовину скрытые края подоконников. Пациенты, имевшие личные комнаты и состоявшие в хороших отношениях с санитаром, использовали в качестве заначек свои комнаты. Пациентки иногда прятали спички и сигареты в пудреницах, которые они оставляли в своих комнатах [406] . Любимой легендой на эту тему в больнице была история о старике, который якобы прятал свои деньги, 1200 долларов, в коробке из-под сигар, которую держал в дереве, росшем во дворе больницы.

406

Есть впечатляющие рассказы о хорошо продуманных заначках в тотальных институтах, особенно в тюрьмах. Один из примеров приводит сидевший в одиночной камере заключенный, попавший в тюрьму за отказ нести воинскую повинность (Cantine, Rainer. Op. cit. P. 44): «Ребята тайком приносили мне еду из столовой для охранников — яйца и сыр. Они таскали для меня выпечку, сладости. Несколько раз надзиратель чуял запах острого сыра и шмонал камеру. Сыр лежал на полке, приделанной снизу к крышке стола. Недоумевающий надзиратель нюхал воздух и продолжал искать. Потайную полку и сыр ни разу не нашли».

Заключенный британской тюрьмы описывает попытку побега барабанщика, ставшего слесарем (Dendrickson, Thomas. Op. cit. P. 133): «Джейкобс побежал в мастерскую и вставил ключ в замок. Вертухай бросился за ним. Когда Джейкобс поворачивал ключ, тяжелая рука опустилась на его плечо. Его с позором отвели назад в камеру.

Начался беспрецедентно тщательный обыск, и давняя тайна Дартмура — тайна его тайника — наконец была раскрыта. Внутри его барабана нашли подвешенные на веревке документы, полотно от ножовок, стамески, заготовки для ключей, молоток и многое другое».

Конечно же, возможности для заначек предоставляли и некоторые назначения. Некоторые пациенты, работавшие в прачечной, занимали индивидуальные шкафчики, официально предназначавшиеся только для работников не из числа пациентов. Пациенты, которые работали на кухне в досуговом центре, использовали посудные шкафы и холодильник для хранения еды и напитков, которые доставались им после различных мероприятий, а также других излишеств, которые им удавалось раздобыть.

II

Очевидно, что при использовании стационарной заначки необходимо придумать, как доставлять вещи в нее и оттуда — к месту использования. Для эффективного осуществления практик вторичного приспособления нужны неофициальные, обычно тайные способы доставки соответствующих вещей, словом, нужна система транспортировки. Любые легитимные системы транспортировки могут использоваться также в рамках подпольной жизни, так как любая система предполагает правила, регулирующие, кто и для чего может ее использовать, а значит — и возможность ее неправильного использования. Конечно, там, где индивид имеет определенную свободу передвижений, как в случае с пациентом, обладающим правом выходить на территорию больницы, средством транспортировки может выступать также переносная заначка. Внутри системы транспортировки могут перемещаться, по крайней мере, три типа объектов: тела, артефакты или вещи и письменные или устные сообщения.

Известные примеры незаконной транспортировки тел предоставляют лагеря для военнопленных [407] и (что касается общества в целом) подземные ходы; в обоих случаях может создаваться регулярный, а не одноразовый путь побега. Повседневные примеры незаконных перемещений людей связаны не с побегами, а с рутинными передвижениями. Можно привести пример из Центральной больницы: поскольку территория больницы занимала более 300 акров, для перемещений пациентов внутри — к местам работы и обратно, к медико-хирургическим зданиям и обратно — использовались автобусы. Пациенты с правом выхода на территорию, знавшие расписание автобусов, иногда дожидались автобуса и пытались уговорить водителя подвезти их до другой части кампуса, так как не хотели идти пешком [408] .

407

См., например: Reid. Op. cit., и: Eric Williams. The Wooden Horse (New York: Berkley Publishing, 1959).

408

Полагаю, найдется немного систем транспортировки, которые бы не использовались людьми для нелегитимных перемещений. Наглядный пример — великий американский институт «езды на товарняках»; другой важный пример — «автостоп». Зимой в северной Канаде, до того как в сельской местности стали широко использоваться грузовики, основным способом ездить на дальние расстояния среди мальчишек было «словить» санную повозку на лошадях. Интересной характеристикой всех этих распространенных форм транспортного паразитизма является размер социальной единицы, вовлеченной в эту практику вторичного приспособления: это может быть город, регион и даже целая страна.

Незаконные системы транспортировки объектов, конечно, встречаются повсеместно, и их сложно обойти вниманием при исследовании практик вторичного приспособления. Основные примеры предоставляет древнее искусство контрабанды, и что бы мы ни взяли за точку отсчета — национальное государство [409] или общественное учреждение [410] , можно указать много механизмов тайной транспортировки.

В психиатрических больницах есть собственные характерные примеры, в том числе — приемы, которые неофициально широко разрешены. Например, в Центральной больнице в палатах, которые находились относительно далеко от буфета, сложилась неформальная система заказа и доставки еды. Два или более раз в день люди из этой палаты — как персонал, так и пациенты — составляли список и собирали необходимую сумму денег; затем пациент, которому было разрешено выходить на территорию больницы, отправлялся в буфет, чтобы выполнить заказы и принести их назад в коробке из-под сигар, которая была стандартным Неофициальным инструментом, использовавшимся с этой целью в палате.

409

См., например, недавно вышедшую монографию: Neville Williams. Contraband Cargoes: Seven Centuries of Smuggling (Toronto: Longmans, 1959).

410

О техниках проноса спиртного на борт фрегата см.: Мелвилл. Указ. соч. с. 146–147. Разумеется, примеров полно в тюрьмах. Например: Dendrickson, Thomas. Op. cit. P. 103: «Тяжелую ситуацию с чтивом в Дартмуре, однако, немного облегчает небольшая армия книг, именуемых „бродягами“. Это книги, которые тем или иным образом покинули библиотеку, не будучи записанными на конкретного заключенного. Некоторые были пронесены в тюрьму снаружи. Эти книги — в основном работы покойного Питера Чейни — ведут тайное, подпольное существование, будто воры в бегах. Они переходят из рук в руки под прикрытием рубашек или курток. Они загадочным образом влетают в твою камеру, когда мимо проходит дежурный по этажу; они прокрадываются под столами во время еды; они прячутся в тайнике на крышке бака с водой. А в моменты неожиданного обыска они часто стремглав выпрыгивают из окна камеры, чтобы не быть пойманными с поличным и арестованными. Такое положение дел, скорее всего, удивило бы их автора и доставило бы ему немалое удовольствие».

Сходным образом описывает свой опыт пребывания в изоляторе Говард Шенфельд (Cantine, Rainer. Op. cit. P. 23): «Я начал с нетерпением ждать времени приема пищи, когда заключенный, который не мог разговаривать со мной из-за находившегося рядом охранника, оставлял для меня поднос с едой внутри камеры. Однажды вечером я нашел сигарету и спичку, ловко приклеенные с нижней стороны подноса».

Наряду с такими относительно институционализированными коллективными практиками было и много индивидуалистических. Почти во всех закрытых палатах был один или несколько пациентов, имевших право выходить на территорию, а во всех открытых палатах были пациенты с правом выхода в город. Эти привилегированные пациенты идеально подходили на роль посыльных, которую они часто и исполняли, движимые симпатией, обязательствами, угрозами или обещанием вознаграждения. Поэтому буфет для пациентов и магазинчики вокруг больницы были косвенно доступны многим пациентам. Следует добавить, что, хотя многие из транспортируемых объектов кажутся незначительными, в контексте ограничений их значение может сильно возрастать. Так, в больнице был суицидальный пациент в состоянии глубокой депрессии, которому нельзя было выходить из палаты и который считал, что, пока у него есть любимые леденцы, ему есть ради чего жить; он был крайне благодарен человеку, который покупал их для него. Почтовые марки, зубную пасту, расчески и т. д. тоже можно было легко купить в буфете и перенести куда-либо, и часто они имели большую ценность для получателей.

Циркуляция сообщений была не менее важна, чем циркуляция тел и материальных объектов. Тайная система коммуникации является универсальным аспектом тотальных институтов.

Один из типов тайной коммуникации — коммуникация лицом к лицу. В тюрьмах заключенные научились переговариваться, не шевеля губами или не смотря на человека, с которым они говорят [411] . В некоторых религиозных институтах, где, как в тюрьмах и школах, существует правило соблюдения тишины, возникает язык жестов, достаточно сложный, чтобы с его помощью можно было подшучивать друг над другом [412] . Психиатрические больницы предоставляют интересный материал в этом отношении.

411

Британский пример см. в: Jim Phelan. The Underworld (London: Harrap & Co., 1953). P. 7, 8, 13.

412

См.: Merton. Op. cit. P. 381; Hulme. Op. cit. P. 245.

Как отмечалось ранее, в Центральной больнице в палатах для тяжелобольных многие пациенты старались не отвечать на стандартные открытые увертюры к коммуникации и не инициировать их. Реакция на реплику либо была замедленной, либо носила форму, указывающую, что реплика на самом деле не была услышана. Для этих пациентов отстраненная молчаливость была официальной позицией, которая, судя по всему, выступала способом защиты от надоедливых санитаров и других пациентов и неохотно признавалась легитимным симптомом психического заболевания. (По-видимому, сложность ее признания в качестве симптома была обусловлена трудностью отделения данного способа приспособления к жизни в палате от явно непроизвольного поведения пациентов с обширным и необратимым неврологическим поражением.) Разумеется, после занятия отстраненной позиции она становилась обязанностью, накладывавшей свои ограничения. Неговорящие пациенты были вынуждены проходить медицинские осмотры, не имея возможности вербально выразить свой страх; им приходилось безропотно сносить оскорбления, и они должны были скрывать свою заинтересованность и осведомленность о том, что происходит в палате. Им приходилось отказываться от многих мелких обменов — взаимных услуг, составляющих часть повседневной социальной жизни.

Чтобы иметь возможность продолжать быть глухими и слепыми и при этом обходить сопутствующие коммуникативные ограничения, некоторые пациенты из палат для тяжелобольных применяли в общении между собой специальные коммуникативные конвенции. Желая получить или дать что-то другому пациенту, они сначала смотрели ему в глаза, затем переводили взгляд на интересующий их предмет (газету, колоду карт или соседнее место на скамье), а потом снова смотрели в глаза другому пациенту. Тот мог прервать коммуникацию, что означало «нет», или отойти от объекта, что означало готовность отдать его, или, если он ему не принадлежал, подойти к объекту, что означало желание и готовность его получить. Тем самым можно было просить или предлагать и соглашаться или отказываться, сохраняя видимость невовлеченности в коммуникацию. Хотя эта система коммуникации крайне ограниченна, с ее помощью можно было вступать в разные коммуникации и обмениваться разными предметами. Следует добавить, что иногда пациент, исполнявший роль неконтактного, выбирал одного человека, с которым он предпочитал идти на контакт [413] . Эта возможность, кстати, лежала в основе некоторых образцово-показательных историй о «налаживании контакта», которые обычно имелись у представителей персонала и которые доказывали их терапевтические способности или терапевтические способности их любимого психиатра.

413

Похожий случай приводится в анонимном автобиографическом рассказе, опубликованном в: Johnson, Dodds. Op. cit. P. 62: «В палате было больше сорока пациентов, и из них только двое были способны поддерживать разговор. Это были алкоголичка, которая лежала там тринадцать лет, и калека, которая скиталась по больницам всю свою жизнь. Я сразу поняла, что эти две сестры были знающими и добрыми женщинами. Через два дня они отказались от привычки давать глупые ответы на мои вопросы и после этого стали общаться со мной на равных, разговаривая со мной так, как если бы я была здорова».

Помимо использования замаскированных средств прямой коммуникации постояльцы тотальных институтов создают опосредованные системы [414] — в американских тюрьмах это называется «пускать воздушного змея», — а также иногда эксплуатируют уже функционирующие официальные системы [415] .

В Центральной больнице пациенты пытались эксплуатировать существующие системы коммуникации. Пациент, который работал в столовой для персонала или имел друзей, которые там работали, мог иногда пользоваться внутренним телефоном на кухне, чтобы сообщить в свою палату, расположенную в другом конце кампуса, что он не придет на ужин (пациент, которому было разрешено выходить на территорию больницы, имел право пропустить прием пищи при условии, что он заранее поставит об этом в известность свою палату). Пациенты, участвовавшие в танцевальной терапии, могли использовать телефон в маленьком кабинете, примыкавшем к подвалу, в котором проходила терапия, а участники театральных постановок могли при желании воспользоваться внутренним телефоном, находившимся за кулисами. Разумеется, человек, отвечавший на звонок, должен был добиться аналогичного ослабления правил, чтобы получить доступ к телефону, поэтому завершенный разговор по внутренней телефонной линии между двумя пациентами или между пациентом и согласившимся принять звонок санитаром или другим официальным лицом становился чем-то вроде предмета гордости, знаком того, что пациент «знает что к чему» в больнице. Общественные таксофоны на территории больницы тоже иногда эксплуатировались или использовались для своих целей. Один пациент, имевший право выходить на территорию больницы, мог, оказываясь у определенного таксофона каждый день в одно и то же время, отвечать на звонки своей девушки, откуда бы она ни звонила [416] .

414

Пример можно найти в главе, написанной Джеймсом Пеком, в: Cantine, Rainer. Op. cit. P. 68, где обсуждается, как общались друг с другом забастовщики в тюрьме: «Но самой забавной записью [в журнале, который ежедневно заполняли охранники и в который Пек случайно заглянул] была следующая: „Я обнаружил хитроумное устройство, которое они использовали для передачи газет из камеры в камеру, и изъял его“.

До этого мы называли подобные приспособления „курьерами“, но мы тут же переименовали их в „хитроумные устройства“. Мы придумали их в первый день забастовки. Там, где трубы отопления входили в стену, вокруг них крепились металлические диски, которые можно встретить в любом частном доме, подключенном к водопроводу. Так как они были достаточно тонкими, чтобы их можно было просунуть под дверью, мы снимали их и прикрепляли к ним веревки 8-футовой длины. Сперва мы делали эти веревки из шнуров, которыми завязывались мешки с табаком „Bull Durham“ (в Данбери его называли „Жеребец“), которые свободно выдавались в тюрьме. Позднее мы раздобыли старую карту, которая до самого конца обеспечивала нас необходимым материалом.

К другому концу веревки мы привязывали бумажки или записки. Потом мы ложились на пол и швыряли металлический диск из-под двери через коридор в камеру напротив — или в камеру по соседству с камерой напротив. Человек на той стороне тянул веревку, пока сообщение не оказывалось у него в камере. С помощью зигзагообразных перебрасываний мы могли донести информацию до любого забастовщика».

415

В тюрьмах, где часто имеются ограничения на количество отправляемых писем, их содержание и их получателя, могут использоваться коды. Дон Дево, заключенный тюрьмы на острове Макнейл, приводит следующий пример (Cantine, Rainer. Op. cit. P. 92–93): «Большинство писем не проходило цензуру, только если они нарушали один из десяти пунктов, указанных в уведомлении об отказе. Например, мне вернули письмо, потому что я попросил в нем свою мать скопировать мои письма и отправить моим друзьям. Цензор сказал, что это нарушало правило, запрещающее связываться с несанкционированными адресатами через санкционированных адресатов. Но в новом, переделанном письме я сказал матери, что, написав письмо и получив отказ, я узнал, что мне нельзя было просить ее скопировать мои письма и отправить их другим, что я не хотел нарушить правила и т. д. И цензор это пропустил! Кроме того, моя мать постоянно цитировала письма, которые были адресованы мне, но присылались ей, и делала это совершенно открыто. Все проходило. Я отвечал на эти письма, просто упоминая несанкционированного адресата, вместо того чтобы говорить: „Напиши такому-то…“ По этим причинам мы не очень серьезно относились к цензуре писем в Макнейле».

Другую хитрость описывает Ульм (Hulme. Op. cit. P. 174), рассказывая о том, как структурировался год: «Или ей разрешалось лишь четыре письма семье в год, по четыре страницы в каждом и ни предложением больше без специального разрешения, которого она редко просила; вместо этого она сжала свой размашистый ровный почерк до бисерного, что позволило ей умещать больше строк на странице, и, в конце концов, стала писать точно так же, как все остальные сестры-миссионерки».

416

Это умеренная практика вторичного приспособления, связанная с использованием телефонной будки. Э. Дж. Либлинг в своем известном исследовании Джоллити-Билдинг — маргинального офисного здания в Нью-Йорке, расположенного в середине Бродвея, описывает очень активное использование таксофонов в вестибюле в качестве офисов, позволяющих управляться с валом дел. См.: A.J. Liebling. The Telephone Booth Indian (New York: Penguin Books, 1943). P. 31–33. Он указывает, что по всеобщему согласию эти будки посменно становились личными территориями для малоимущих предпринимателей, которым они служили убежищами.