Три дня иного времени

– Ваш 'Крейсер 'Аврора'' и все ваши 'Орлята', - это унылое пропагандистское говно, - было мне ответом, - а это другое, это - народное, настоящее, неужели вы не слышите?

Я только рот открыла. Вот это речи!

– Неужели вы не понимаете, что мы как народ, как нация, может быть, и выжили все отчасти благодаря этим песням!
– горячился Август.
– Они, эти песни, залечивали народные раны после той чудовищной мясорубки, в которой полегло полстраны. Пол-стра-ны, понимаете? Поэтому они и не 'героические': они целебные, а не героические! Это драгоценное сокровище нашей культуры, неужели вы не видите этого?

Две мысли пришли мне на ум, и я обе сразу и высказала:

– Вы - член партии? Или наоборот, этот... сахаровец?

Август выдохнул.

– Я ни то ни другое, - ответил он спокойно и слегка виновато улыбнулся.

– Хорошо, я рада, - призналась я.
– Можно... я тогда уже на стол подам и чай поставлю? Есть уже очень хочется...

X

'Я чего-то о нём не знаю или недопонимаю, - думала я всё время нашего почти молчаливого обеда.
– Может быть, он всё-таки партийный? Или какой-нибудь комсомольский вожак? Это, наверное, только партийные могут иметь такую смелость, чтобы в порядке самокритики свою собственную пропаганду называть 'унылым говном'. Только они и отваживаются. Какое, однако, выражение изобрёл! Как припечатал! Но если партийный, зачем пытается меня уверить в поповские байки? Что-то тут не сходится... Или это провокация такая с его стороны? Секретный сотрудник? Фу, как скверно тогда, но много ли корысти меня спровоцировать? Или он просто неуравновешенный тип? Может быть, даже немного нездоровый? Тоже скверная мысль. Постыдилась бы: человек тебе всю душу открывает, а ты сразу - больной...'

Вслух я сказала:

– Чай я подам в комнату.

В комнате, поставив поднос с чайником, двумя чашками, сахарницей и печеньем на журнальный столик между двух кресел, я заговорила снова:

– Одного не могу понять, Август! В моём уме не сходится, что вот вы, с одной стороны, ругаете Анжелу за то, что она 'несоветская девушка', хвалите меня 'советской девушкой' и говорите, что 'советский человек' для вас - комплимент, а с другой стороны - защищаете ерунду, в которую только деревенские старухи верят.

– Ну я-то, положим, не деревенская старуха?

– Вы - нет. Но вы первый такой человек и единственный, которого я знаю. Я вас... не думайте, совсем не хочу как-то 'исправлять'. Я вами удивлена, поражена, может быть, восхищена. ('Этого не надо было говорить: вдруг не так поймёт?') Я только понять не могу: как вы сочетаете?

Август замолчал, и молчал так долго, что я успела выпить полчашки. 'Ему бы пошли чётки, - подумалось мне.
– Как монаху. Сейчас бы сидел, смотрел в одну точку и перебирал бы чётки, как Арамис. Очень было бы стильно'.

– Есть трагические противоречия, которые примирить и даже описать словами очень сложно, Ника, - заговорил он.

– Я вся внимание, только дайте мне слово, что сейчас будете говорить чистую правду, точней, только то, во что сами верите, а не по долгу службы.

– Какой службы?
– удивился он.
– Вы меня за кого-то другого принимаете.

– Вы даёте такое слово?

– Да, конечно! Вы спрашиваете меня, как я сочетаю, и наверняка намекаете на то, что были люди и поумнее нас с вами, всеми уважаемые теоретики марксизма-ленинизма, которые в Советской России не видели никакого места для религии. Но знаете ли вы, Ника, что такое коммунизм вообще? И что такое Советский Союз в частности?

– Нет...

– Это искажённая версия христианства, и это гигантский утопический христианский проект!

Мой гость встал, прямо с чашкой в руке, его мыслям было тесно в кресле, так что я успела испугаться за ковёр. Но всё же спросила:

– Христианский, значит?

– Да, это христианский проект, - повторил он убеждённо.
– Я не говорю обо всех признаках коммунистического культа с его огромным числом святых и мучеников, которого не знала ни одна религия, кроме христианства и коммунизма. А 'Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить' - что это, как не идея божественного бессмертия, точней, смерти и воскрешения? Да и сама идея устроить поклонение мощам в Мавзолее тоже никак не атеистическая, верно? Но я говорю не про внешние признаки. Подумайте сами, - продолжил он робко, не вполне уверенно, как бы сокровенное, но чем дальше, тем больше оживлялся: - где ещё, в какой ещё стране мира осуществилась - нет, не осуществилась, но начала осуществляться - идея земного рая и Царства Божьего на земле, идея преображённого государства, в котором люди получат право на счастье соборно, целокупно, а не сословно или индивидуалистически, в котором все люди устремятся к настоящей человечности, в котором промышление о добре и красоте, забота о ближнем перестанут быть редкостью, а станут повседневностью и нормой жизни? Это ведь то сокровенное 'Б'yди! Б'yди!', что вышло из кельи старца Зосимы как несмелая мечта отдельных высоких праведников и духовидцев - и уже какой большой земной путь пройден к ней! Всеобщее бесплатное образование, бесплатная медицина, бесплатное жильё, чего, уверяю вас, больше нет нигде в мире; повсеместное просвещение, общая любовь к книге, воспитание с детства чуткости к художественному творчеству - разве всё это уже не шаги к заветному 'Б'yди! Б'yди!'? Да, они ещё недостаточные, но уже какие значительные! Какая другая страна, кроме Советского Союза, сумела ещё так приблизиться к этой мечте?

– К чему приблизиться, к чему?
– перебила я.
– Я вас не совсем понимаю: я не знаю ничего про старца Зосиму, и что такое 'Б'yди!'? К коммунизму? Или к царству божьему?

– К обществу, преображённому в духе Христа!

– Ко второму, значит. Очень любопытно, очень... Только в нашем 'царстве божьем' нет бога, вы это забыли!

Август поставил чашку на столик и вернулся туда, куда стоял. Выпрямился, облокотившись спиной на гарнитур 'Вечер'.

– Да, - согласился он тихо.
– У вас нет Бога. И на этом вся страна однажды может споткнуться.

Долго мы смотрели друг на друга, ничего не говоря.

Жгуче интересно и жутко слушать такие рассуждения. Не в первый раз я слышала критику 'самого справедливого строя', и слушала очень внимательно, не из склонности к бунту, а из желания разобраться, понять, что правда. И сейчас я пыталась не пропустить ни слова, поэтому, хоть не поняла и половины, поняла одно: это - совсем непривычные для меня идеи: не Солженицын, и не Сахаров, и не 'Голос Америки' даже. Что-то, зачерпнутое из другого водоёма мысли, и наверное, это более глубокий, совсем особый водоём. Что-то, пожалуй, русское, до чёрной земли русское, но только явно не советское, по крайней мере, не 'советское' в духе 'Взвейтесь, кострами!', это уж наверняка. И разве это критика? Это похвала, но с какой неожиданной стороны! Уж наверняка ни ортодоксы, ни сахаровцы не согласятся с такой похвалой.

Откуда он взял все эти мысли?

Кто он такой, чёрт его побери?

XI

– Вот, хотела вам сказать: 'Вазу не разбейте', - пробормотала я насмешливо, чтобы скрыть свою тревогу.
– Жаль, что вы уже успокоились.

– Какую ещё вазу?

– Это из книжки одного писателя...

– Вазу - в том значении, что я - Идиот?
– мгновенно догадался Август.

Я кивнула, что мне ещё оставалось. И покраснела густо (а что ещё было делать?). Мой гость осторожно сел рядом в кресло.

– Мне папа посоветовал прочитать эту книжку, - пояснила я извиняющимся тоном.

– Хорошая книжка, - серьёзно согласился он.
– Ваш отец - очень неглупый человек. Кстати, он ведь...
– я перехватила взгляд моего гостя на часы.

– Нет, он сегодня ещё не приедет, - поспешила я объяснить.
– Но сегодня вечером могут прийти девчата из нашей группы и ещё... кое-какие ребята. Вот бы вам с ними поговорить! А я бы послушала...

– И посмеялись бы?

– Почему посмеялась? Ах, вы всё про 'Идиота', подвернулся же он мне... Не надо мне из себя умную строить, вот и весь сказ! Нет, не посмеялась бы. Неужели вы не понимаете, Август, что я потому и пытаюсь быть насмешливой, что мне, ну... очень неловко это слушать.

– Почему?

– Потому что больших размеров мысли не вмешаются в мою маленькую девичью голову, вот почему. И иногда даже думаю: а вдруг... ('Нет, нет, этого ни в коем случае нельзя говорить!' - вспорхнула мысль.)

– Вдруг - что?

– Я не скажу.

– Вдруг я нездоров?

– Зачем вы так угадываете? Это безжалостно.

– А если я нездоров, то вы меня... сдадите в клинику, пожалуй?

– Нет, - шепнула я стыдливо.
– Я бы вас лечила...

Снова мы долго смотрели друг другу в глаза. Я закусила губу, чтобы не рассмеяться над собой (или не заплакать, не знаю).