Три минуты истории
Шрифт:
— Ну и что? Пресса, известно, врет!
— Но врут ли генералы, которые печатают эти статьи? Они ведь даже не скрывают, что французские ракеты нацелены на восток, а кое-кто даже просит «Першинги» для Франции, вроде генерала Пьера Галлуа!
— Неужели вы допускаете дурацкую мысль о том, что Франция может напасть на СССР?
— А мысль о том, что СССР может напасть на Францию, вам не кажется столь же дурацкой?
— Но ваши танки…
— О, мой бог!.. — простонал Роллан и, выхватив у меня микрофон, спросил: — Вы кто такой?
— Я? Авиадиспетчер. А это кто, это Роллан?
— Да, — сказал Роллан, — это я.
— Я часто слушаю ваше радио и уже знаю ваш голос, — сказал авиадиспетчер, — и хочу вам прямо сказать, что некоторые ваши передачи воспринимаются как просоветские…
Вот тут Роллан не выдержал: он расхохотался. Он расхохотался на 80 километров окрест, так, что слышно было на север —
— Так вот слушайте, авиадиспетчер! Чтобы была ясность, какую пропаганду по радио мы ведем, я скажу вам: европейцы сами должны решать свои европейские проблемы. Лучше всего будет, если в Европе вообще не останется никаких ракет: ни советских, ни французских, ни английских, ни, само собой, американских… Понятно?
Я счел, что на этом конец дебатам, и улыбался вместе со всеми — в радиодомике во время передачи сидело немало ребят, — как вдруг до моего сознания — о ужас! — дошло:
— А вас, авиадиспетчер, мы приглашаем посмотреть на «автомат Калашникова», сделанный в Туле. Это тот город, где тренировался полк «Нормандия — Неман». Он пускает искры и варит чай…
Все-таки Роллан не удержался…
В начале 80-х альпийский кооператив «Лонго май» судился сразу с шестью парижскими газетами, и они полны были злобных статей о нем. С этого началось мое досье. Оказавшись однажды на юге Франции, я по вырезкам установил адрес и, была не была, поехал. Признаюсь, под ложечкой сосало. Газеты, кто во что горазд, клеймили собравшихся там людей «террористами», «гошистами», «анархо-синдикалистами», «необланкистами», «детьми мая», «сектой». Одновременно, однако, из статей следовало, что кооператив существует уже семь лет, люди, которых в противном случае ждала бы безработица, сумели в самом засушливом районе Франции купить недорого 300 гектаров горных земель — и ничего, живут. Я в ту пору познакомился в Гавре с сыном Мориса Тореза — Пьером. Он как раз защитил диссертацию, которую коротко назвал мне так: «Альпы — Кавказ». О миграционных процессах в горных районах. В Альпах за последние сто лет ушло с гор 2 миллиона человек. Особенно усилился этот процесс за послевоенное время. «Общий рынок» предпочитает хозяйствовать на землях равнинных, легко доступных технике, где вовсю могут развернуться аграрные монополии и крепкие фермеры — кулаки. Из диссертации Пьера Тореза вытекало, что социализм сумел куда более ответственно и благоприятно разрешить весь комплекс проблем горного населения — от трудовой занятости до быта.
Европа на три пятых — горный массив… «Лонго май», что в переводе с прованского языка значит: «Живи долго», являл собой пример обратного хода миграции — в горы, к брошенной крестьянской земле.
Можно ли было во всей Европе найти более печальное зрелище того, как живородящую землю убивает война? Едва только в Верхнем Провансе успевало подняться новое крестьянское поколение, а вместе с ним снова начинал идти в рост хлеб, как то копытами, то гусеницами война вытаптывала людей и урожай. 1870–1871. 1914–1918. Великий кризис 30-х. 1941–1945. «Общий рынок»… Крестьянин во Франции платит налог за дом, пока он стоит под крышей. Уходили, проламывая крыши на могучих дедовских домах, — уходили в города, в долины, скатывались с гор, будто горох. Земля эта рожала только благодаря террасному земледелию и лесам — дожди и ветры, после того как ушел человек, неостановимой эрозией довершали разрушение земли.
Пьер Пелегрен, один из немногих оставшихся тут крестьян, прямо со двора своего показывал мне окрест:
— Видите, на том взгорке ферма? Заколочена. А теперь во-он та, видите? Заколочена. На юг посмотрите, видите, и там ферма? Эта еще живет, но уже за тридцать ее хозяину, а в нашем краю не осталось даже невест. Скоро уйдет…
В 1969 году пришел сюда разноязыкий европейский молодой люд. Первые гектары купили буквально на гроши: кто мог, выпросил у папы-мамы «на гектар», кое-кто задолжался в банках, а в основном выручали общественные пожертвования… Первые годы они просто бедствовали. Не было воды, электричества, порушились террасы, засыпались колодцы, умирали не знавшие топора лески. Эти ребята взвалили на себя задачу, казалось, непосильную: они взялись выиграть три минувшие войны. Одно дело — что там когда-то записали дипломаты и решили конгрессы, кому прирезали кусочки европейской земли, а у кого отняли, кто оказался в своей стране дома, а кто на чужбине, — это известные счета всех войн. Только земля никогда забыть войны не может. Даже старый поржавевший топор, в ней забытый, может насмерть поранить человека, родившегося через миллион лет. А когда рвется связка земли с вододержащим лесом, с пашущим
плугом, с плодородным зерном, тут уж, будь ты хоть сам Талейран, проиграй войну и выиграй на дележе земель, все равно она не даст хлеба или даст его только после нечеловеческих усилий.Так начали 30 упрямых ребят в оголенных Альпах, по которым столько раз прокатился страшный каток войны, сопровождаемый столь же опустошительным катком кризисов. Покупать у разных убежавших хозяев пришлось только землю, — дедовские дома и амбары были что даровые камни. Начали с восстановления крыш…
Ландыши Первомая
Когда я приехал сюда первый раз, все было точно так же: бросились навстречу собаки и дети. Человек сто молодых людей, прикрывая ладонями глаза от солнца, смотрели, кто это пожаловал к ним. Гора Зензин стояла на своем месте, но радио тогда еще не было на горе — разрешение на локальные радио дало, после прихода к власти в 1981 году, правительство левых сил.
Все шесть процессов, кстати, они выиграли. Они выиграли больше: пари у трех войн и кативших вслед за ними экономических кризисов.
Так же, как сейчас, мы уселись тогда в тени дерева перед фермой.
Говорил Роллан Перро:
— …Всякий народ, испытавший иго нацизма, мог рассчитывать на освобождение, притом не только в военном, но и в социальном плане. Тем более у нас, во Франции, где накоплено столько революционных традиций. Мы — я говорю, по крайней мере, о своей молодости, поколении 40–50-х, — мы верили тогда в социальную революцию, но жестоко обманулись. Де Голль не хотел возврата старой буржуазии, которая сотрудничала с врагом, но сам-то он представлял буржуазию… Развитие транснациональных компаний во главе с США приводит ко все большему отстранению европейцев от политических, социальных, экономических решений… Мы пытались противопоставить этому рабочую борьбу, забастовки 1947 года, но потерпели поражение… Наконец, шестьдесят восьмой год. Тогда-то мы поняли, что у молодого поколения, которое не знало войны, возникли сомнения в ценностях общества, что оно со все большей и уже не скрываемой неохотой воспринимало милитаризацию экономики, ее соскальзывание к мультинациональным формам организации. Когда на наших глазах были расшатаны основы двух надежнейших бастионов во Франции — профессиональных объединений шахтеров и докеров, мы поняли, что буржуазия выиграла партию, наступает эпоха «белых воротничков», а они объективно составляют неотъемлемый слой современной европейской экономики… Так мы решили создать кооператив «Лонго май», задумав его как систему европейских кооперативов, способных принимать молодых безработных, жертв индустриальной перестройки, — прежде чем на них наденут униформу и станут готовить к войне.
— Как же вы определили бы главную цель создания «Лонго мая»?
— Как молодежную структуру, которая противится процессам транснационализирующейся капиталистической экономики, милитаризации индустрии и общества. Вот так примерно…
Роллан Перро, не считая разве только крестьянина Пьера Пеллегрена, старше всех других членов кооператива. В алжирскую войну он оказался среди бунтарей, поднявших 404-й воздушно-десантный полк против ОАС. Подлежал расстрелу, 16 месяцев просидел в «одиночке»… Еще не скоро этот много повидавший человек встретит своих молодых друзей, представлявших уже новое, послевоенное поколение Европы. На конгрессе в Уаньи, в Бельгии, — было самое начало 70-х — они порешат:
«Чрезмерная городская и индустриальная концентрация на побережьях и равнинах Европы подвергается интенсивной „латифундизации“, при этом огромные пространства все больше начинают походить на „пустые витрины“. Такова первая стадия процесса, ведущего Европу, которую выжимают, будто половую тряпку, к статусу „третьего мира“…»
Вот почему они вернулись в горы, к «пустой витрине» земли. Купили старые тракторы и комбайны, починили их, кое-как приспособив работать на склонах. Связались с разными агроцентрами, подобрали самые подходящие для гор культуры и семена. Едва встав на ноги, открыли новые кооперативы-филиалы: в Австрии, в Швейцарии, еще один во Франции, наконец, в Коста-Рике — для беженцев из Никарагуа, тогда объятой пламенем гражданской войны…
Воспетый еще поэтами-трубадурами, Южный Прованс, кажется, в самом облике сохраняет символику плодородия и разрухи, плуга и меча. В этом разгоряченном мареве тишина и мерность пространства таковы, что недолго и потерять ощущение времени. Пахнет полынью, сеном, густо настоянным духом недалекого жилья и яблоневых садов. Если еще глаз различит вдали шагающую человеческую фигурку, вполне может пригрезиться, что то спешит скиталец-трубадур с котомкой яблок и стихов — уж не двенадцатый ли век на дворе? Или все же двадцатый? Или какой-нибудь промеж них?