Три Нити

Нам повезло: этот Лу не успел даже наполовину выбраться на поверхность. Большая часть его тела, будто корень сорняка, так и осталась внизу, преграждая путь молодняку. Лишившись своего вожака, Лу иногда замирают, будто во сне, а иногда — впадают в слепую ярость; с этими случилось второе. Через чуткие уши шлема я слышал, как они бесятся внизу, вгрызаясь в каменистую почву, шеи и хвосты товарищей, и даже кусают тело отца, ломая молочные клыки о толстую шкуру.

Пять из шести оставшихся Лу тоже удалось одолеть быстро. Но один великан, даже раненный в шею и правый глаз, успел-таки вытащить хвост наружу. Из проложенного им хода немедля повалили сотни змеенышей, готовые растерзать всякого, кто попадется им на пути. А старик-Лу, страдая от боли, заметался по долине, разбрасывая хвостом замшелые валуны и давя в слепой ярости своих же детей.

Конечно, все ахаути бросились к седьмому кругу! Уреи на наших шлемах подняли головы, изрыгая огонь; каждый плевок без промаха поражал одну тварь. Прочих мы добивали ударами хопешей. Скоро извивающиеся тела покрыли землю перед нами, как груды водорослей, выброшенных на берег. Воздух наполнился рыбным запахом, присущим Лу, а ноги скользили, путаясь в выпущенных кишках.

Между тем старый змей оправился от боли и вместо того, чтобы кусать ни в чем не повинные скалы, решил разобраться с причиной своих мучений. Он ринулся прямо на нас, рыча и потрясая чешуей; звон и гул стояли такие, будто стотысячное войско в один миг бросило на землю свои щиты. Поврежденный глаз Лу был белым, как вареное яйцо, а зрячий рдел, как уголь; из ран валил пар — это испарялась белесая кровь. В этой дымке тело змея напомнило мне поезд… — лха запнулся и нахмурился, пытаясь придумать объяснение незнакомому слову. — Это как колесница из железа, которая движется по железным же путям. Вот и Лу летел прямо на нас, набирая скорость, — страшная, темная громада, покрытая бледными всполохами и разводами слизи.

Мы сгребли в охапку испуганных вепвавет — благо, ростом они не вышли — и бросились врассыпную; но краем глаза я заметил, что Нефермаат не последовал за нами. Он стоял неподвижно, будто предлагая змее сожрать себя; у меня даже мелькнула мысль — а не этого ли он и добивался все время? Додумать я не успел: Лу захрапел, точно ставший на дыбы лунг-та, раззявил пасть и ринулся вниз… Но прежде, чем его шипастый нос вспорол землю, Нефермаат сумел ухватиться за раздутую ноздрю чудовища, запрыгнуть на его лоб и вогнать хопеш по самую рукоятку в заросли прозрачных рогов. Лу заорал на сотню голосов — низко, как ревущий бык, визгливо, как младенец, — и замотал башкой, пытаясь сбросить врага с морды вниз — туда, где перекатывались огромными жерновами кольца его хвоста. Но Нефермаат крепко вцепился в чешую и не спешил падать; а маленький мозг Лу между тем закипал от жара, как суп в костяном котелке. В конце концов чудище завопило в последний раз и издохло, с грохотом повалившись в грязь.

Вепвавет поспешили к поверженному чудовищу, приветствуя победителя, — и Нефермаат сошел к ним, ступая по костяным наростам на носу и губах Лу. Хопеш в его руках пылал так ослепительно, что я невольно склонил голову — и снова встретился взглядом с желтым глазом змея. Зрачок, уже подернутый голубой мутью, сузился; зажатый между клыками язык дрогнул, и чудище выдохнуло последнее проклятье — тонкий, свистящий звук, отдающийся долгим звоном в ушах. Сначала мне показалось, что ничего не произошло… Но вдруг вепвавет закричали все разом, указывая на хопеш — тот уже не просто светился, а превратился в столп искрящегося пламени. Жар был так силен, что перчатки начали оплавляться, сливаясь с рукоятью оружия. Хуже того, на груди Нефермаата — там, где находился источник питания доспеха, — разгорался второй очаг; на металле, как на живой коже, проступили багровые жилы. Доспех уничтожал сам себя, но приказать такое ему мог только его хозяин!

— Что ты творишь?! — закричал я, но Нефермаат будто не слышал меня. Его лица было не различить за шлемом, но я и так понял, что он не в себе. Другие ахаути уже спешили прочь, огромными прыжками преодолевая долину, — и это было правильное решение, но я не смог оставить его. По счастью, на доспехах ремет есть потайные застежки; надавив на них, я распахнул спинной панцирь и вырвал Нефермаата из пут, соединяющих тело и механизм. Бежать было поздно, так что я схватил пустую, готовую взорваться оболочку и отшвырнул ее как можно дальше; тогда же краем глаза я заметил, что некоторые вепвавет остались рядом. А потом нас накрыла волна огня.

Меня будто схватила поперек тела невидимая пятерня, встряхнула и швырнула вниз, в пустоту. Вокруг дождем падали комья земли с розовыми дождевыми червяками и оторванными корнями растений; а потом меня крепко ударило по шлему, и несколько секунд напрочь исчезли из памяти. Первое, что я почувствовал, очнувшись, — меня вытягивают из доспеха, как улитку из раковины.

— Уси, можешь идти? — прошептал кто-то рядом. — Они долго не продержатся.

Глаза заливали кровь и пот, но я все-таки увидел над собой лицо Нефермаата, а за ним — тяжелые валуны, кружащиеся в воздухе, как пушинки кхур-мона. А еще откуда-то доносилось утробное рычание: это колдуны-вепвавет своими чарами не давали камням рухнуть нам на головы. Но пока я раздумывал над всем этим, Нефермаат уже тащил меня к пятну голубого света — выходу на поверхность.

— Их тоже нужно взять… — пробормотал я, кивая на колдунов. Их мохнатые брови были сведены, губы — закушены от напряжения. Но вместо ответа Нефермаат только крепче сжал хватку; не успели мы выбраться из сужающегося лаза, как земля позади нас вздохнула и опала.

Под вечер мы вернулись в Бьяру. Жители города, забыв о страхе, уже трудились вовсю: подпирали разрушенные стены обломками торанов, набивали глиняные горшки углями от пожарищ, чтобы приготовить на них добрый ужин, и собирали с крыш и деревьев щедрый урожай из хвостов и печенки летучих Лу. Змеиное мясо считалось изысканным лакомством; ночью вепвавет устроили пир в честь победы, и лучшие блюда поднесли ремет.

Но мне кусок не лез в горло; стыд сжигал меня изнутри. Не выдержав, я сбежал из Перстня, подальше от огней и голосов — к дышавшему промозглой сыростью озеру. Нефермаат, заметив это, последовал за мной.

— Не упрекай себя, Уси, — сказал он. — Все случившееся — это моя вина. Лу смог проникнуть в мои мысли потому, что я отказался от помощи вепвавет. Я недооценил и друзей, и врагов… Это была моя ошибка.

— Не в этом дело, — перебил я, уже не стараясь скрыть неприязнь. — Будь ты хоть тысячу раз прав во всем! Как можно так спокойно принимать чужие жертвы, когда они предназначены богам — а мы всего лишь самозванцы? Дюжина вепвавет, чьих имен я даже не знаю, умерли ради меня — а чем я заслужил это? Почему ты спас меня, а не их?..

И знаешь, что он сказал тогда? «Я думаю, ты можешь отдать больше, чем забрал». А потом спросил: «Разве не поэтому ты спас меня?» И я не нашел, что ответить.

С тех пор мы оба сменили несколько имен и тел. Но в каждом рождении эти шрамы проступают на моем лице, — лха провел ладоньюпо правой щеке. — Как напоминание о том дне. У Уно нет таких отметин, но я знаю: он не забыл, как велик наш долг перед вами.

Заметив, что я мерзну, Утпала укрыл меня шерстяной накидкой. Его рассказ был долгим — луна уже успела уползти на другой край неба и теперь светила оттуда, как сваренный вкрутую глаз Лу. Пригревшись, я свернулся калачиком прямо на ложе вороноголовых и уснул; в эту ночь мой сон был мирным.

***

Пока за стенами Когтя зима сменялась весной, я мало-помалу вернулся к своей размеренной, лишенной тревог жизни — то есть учебе вперемежку с домашними заботами. К тому времени я уже чуть освоил меду нечер и мог, не сверяясь с составленным Шаи словарем, попросить на обед жареных пирожков вместо супа или сообщить, что утро наполняет мою душу неизъяснимой тоской, исцелить которую может только близость подушки и одеяла. Убедившись в моих способностях, Сиа даже разрешил брать драгоценные книги из своих покоев, взяв слово, что я буду мыть лапы перед чтением так же, как перед едой (чего я, правда, не делал… но лекарю знать об этом было не обязательно). Первые книги — а точнее, рукописи — он выбрал для меня сам. По словам лха, это были старинные сказки ремет, записанные по памяти его родителями. Но тут Сиа ошибался: в них была самая что ни на есть правдивая правда. Взять, например, историю про морехода, чей корабль потерпел крушение в неведомых водах. Ясно же, что это был рассказ про падение Когтя-Кекуит! К примеру, придя в себя, несчастный понял, что оказался в чудесном месте, полном всяких яств, богатств и благовоний (Олмо Лунгринг, не иначе!), и, когда ему уже показалось, что он неплохо устроился, вдруг откуда ни возьмись выполз змей:

Триста локтей было в теле его,

Златом облитом, украшенном серебром,

В его бороде было десять локтей,

Брови лазурные вздыблены яростно,

Волною он вился, пасть разевал,

А я был пред ним

Мал и ничтожен…

И дураку ясно, что речь здесь шла о первой встрече богов с Лу Джараткартой. Хотя не припомню, чтобы у ее изображений на тханка были лазурные брови — но, наверное, это отцу Сиа почудилось с перепугу, как и то, что чудище заговорило с ним:

Жили мы здесь, братья и сестры,