Три Нити

Дети мои, — их было семь сотен,

Днесь же звезда с неба упала,

Огонь распустив, как жадные пальцы,

Дети мои, братья и сестры,

В лапы звезды павшей попали,

Меня же тогда не было рядом,

Хоть жив я остался, мертв я от горя…

Горящая звезда — это, опять же, свалившийся с небес Коготь, который погубил гнездо и потомство Джараткарты. Единственное, что мне не было понятно в этой истории, так это почему змей не набросился на своего обидчика, как случилось на самом деле, а предложил ему дары и пищу? Поразмыслив, я пришел к выводу, что о битве с Лу родители Сиа умолчали, чтобы не расстраивать сына — ведь, по мнению ремет, дети были нежными и пугливыми существами.

Чтение было хорошим занятием! А еще мне нравилось смотреть записи, хранившиеся в памяти дворца: так я узнал повадки множества зверей и птиц — даже тех, что не водились в наших краях, — увидел мрачные обиталища глубоководных рыб и поселения крохотных насекомых, спрятанные в густой траве или дуплах старых деревьев. Кекуит показала мне и Олмо Лунгринг, и города южной страны, в которых не всякому бродячему торговцу доводилось бывать! Крыши домов и лакхангов там были не плоские, а круглые или ступенчатые. Стены никто не белил; на пять локтей в высоту они были красными от едкой пыли, а выше светились яичной желтизной. И народ там был другой — повыше и потоньше нашего, с короткой шерстью, на темени выстриженной аж до сизых проплешин. Чуба они не носили, обходясь только тонкими рубахами и набедренными повязками, зато на лапы нанизывали по сотне браслетов; шерсть на бровях и на лбу красили хной и охрой; здороваясь, не высовывали язык, а в пищу сыпали столько шафрана и перца, что она становилась рыже-красной. Этот странный обычай, да еще подвески с тремя загогулинами, которые я приметил на шеях и четках некоторых горожан, живо напомнили мне о сестрах Сэр. Где-то они были сейчас?..

И еще, на юге повсюду были цветы — туго скрученные и белые, как раковины, бледно-желтые, как завитки масла, розовые, как коралловые бусы! Насмотревшись на это великолепие, я с грустью отметил, что сад у богов мог быть и получше, — о чем и сообщил Сиа. Лекарь только издевательски хмыкнул и вручил мне мешочек семян, две бутыли — с удобрениями и водой, маленькую лопатку и кирку для выковыривания сорняков.

Что поделаешь, пришлось отправляться в сад! Поблуждав с полчаса, я набрел на место, по моему разумению, подходившее для посадки семян: солнечное, но не у самых окон, где зимою бывало холодно, и защищенное от сквозняков стволом лежачего дерева. Недаром черная пшеница разрослась здесь особенно густо — ее колосья колыхались аж над моей макушкой, позвякивая, как кольца на кхатванге. Я раздвинул сорные заросли лапами, стараясь не исколоть пальцы, — и вдруг увидел прямо перед собой Камалу.

Вороноголовая сидела на покрывале из плотного хлопка, поверх которого были разложены иглы и ножницы, мотки шерсти и шелка, пучки канители, чашечки со стеклянным бисером и мелким речным жемчугом, бусины из янтаря и бирюзы, куски парчи, муаровые ленты и много чего еще. Рядом с Камалой возвышался ворох готовой одежды, а в лапах она держала кипенно-белую накидку и ловко приделывала к воротнику серебряные пластинки. Игла в длинных пальцах блестела, как раскаленная, и я подумал — это ли не Одсер Чен-ма[4], небесная швея, чьи волшебные нити скрепляют пасти злобных дре? Но вряд ли! То была богиня рассвета, а Камала ни разу на моей памяти не покидала спальню раньше полудня.

— Как красиво! — восхитился я, подойдя поближе. Один чуба, уже отложенный в сторону, подмигнул мне тысячей переливчатых павлиньих глазков.

Вороноголовая кивнула, довольная похвалой, и откинула с лица прядь черных волос. Хоть подлинный облик богов и казался мне жутковатым, Камала, без сомнения, была самой красивой из них. Пускай ее конечности были непомерно длинными, а глаза белыми, как вареные яйца, зато губы казались мягче разогретого воска, и щеки отливали не землистой зеленью, как у Сиа, а нежным румянцем — может, из-за молодости богини, а может, из-за кувшина с пшеничным чангом, который она стыдливо задвинула за спину при моем приближении.

— Садись, если хочешь, — сказала она, увидев, что я не тороплюсь уходить. Если честно, ковыряться в земле меня совсем не тянуло, поэтому я тут же воспользовался приглашением и, подвинув блюдца с бусинами и пуговицами, опустился на подстилку.

— А зачем ты шьешь сама? Разве слуги в Перстне не могут этого сделать?

— Могут-то они могут, только дырки для хвостов после них все равно приходится зашивать. Ну и мне нравится это занятие. Как Сиа нравится возиться на кухне, хотя он никогда в этом не признается.

— Все равно, не царское это дело, — упрямо ответил я. Мысль о том, что боги сами себе кроят подштанники, мне претила.

— Не всем судьба быть царями, Нуму. Некоторым лучше держаться простых, понятных вещей, — Камала вздохнула и опустила рукоделие на колени. — Знаешь, что значит маат?

— Знаю! «Правда».

— Да, но еще и порядок — то, каким должен быть мир и каждый из нас.

— Аа! Дхарма, — протянул я, довольный тем, что вспомнил ученое словцо, бывшее в ходу у шенпо.

— Что ж, пожалуй. Так вот дхарма одних — править, других — судить. Ну а таких, как я… быть бесполезными, наверное.

— Нееет! Такой дхармы не бывает. В каждой жизни есть какая-то польза, в каждом перерождении — смысл. А если не знаешь, какой, то тебе надо просто составить гороскоп получше.

— Прям в каждом перерождении?.. — с хитрой ухмылкой переспросила богиня. — Даже если переродился какой-нибудь табуреткой или улиткой?

— Конечно! — уверенно подтвердил я. — Шенпо говорят, что недвижными предметами становятся большие грешники, а зверями — грешники поменьше. Через это они искупают свои проступки. Вот, например, похитивший зерно делается крысой, жир — чайкой, мед — комаром, а похитивший льняную ткань — лягушкой.

— Эээ… А если наворовать и жира, и меда, а после завернуться для надежности в ворованную же льняную ткань, — станешь чайкомарлягушкой? Или лягушкомарайкой?

— Откуда я знаю! Ты же богиня, ты и скажи, — буркнул я, не в первый раз замечая, что за лха водится дурная привычка придираться к словам. — Вот еще вспомнил: шену — пьянице придется пройти через состояние червей и насекомых, моли, питающихся навозом птиц и злобных животных[5].

— Хорошо, что я не шен.

— Все равно дхарма у всех есть; и у тебя тоже! Должно же быть что-то такое, что у тебя выходит лучше всего.

— Ладно, ладно, не злись! Вот что я скажу насчет дхармы: когда-то давно, в родном мире, я любила петь, и танцевать, и играть на систре. Не зря я родилась в семье Хатхор! Но у ребенка из Старого Дома, что бы ни сулили ему боги и звезды, выбор был невелик: или всю жизнь кисни в родовом гнезде вместе с толпой сварливых стариков, или отправляйся в меса. Я выбрала меса.

Я знал уже, что на языке богов это означает «воинство», а потому перебил Камалу:

— Значит, ты была ахаути, как Утпала?

— Хуже. Я была небет ирету — госпожой очей, если по-вашему.

— А, это те, кто управляет летающими глазами!

— Точно. Хотя ирет не создавались как оружие, их давно уже используют для войны. Большинство сражений Старого и Нового домов велось не ахаути на земле, а неб ирету — в небе; там, где, как маленькие луны, висели материнские корабли… Будь у нас хоть один такой, мы бы истребили всех демонов вашего мира за считаные часы. Но и небольшого выводка Кекуит хватало, если подойти к делу с умом… А ума у нас всегда было хоть отбавляй, — Камала засмеялась, но как-то невесело. — Так вот, к чему я это. Ни один вепвавет или ремет, ни один шен или ахаути не убили столько Лу, садагов, ньен и прочих дре, сколько я и мой рой. Так в чем моя дхарма, Нуму: танцевать или убивать?