Тысячеликий герой

Церемонии чаепития в Японии воссоздают дух даосского земного рая. Помещение для чайной церемонии, которое называется «обителью фантазии», – это хрупкое строение, которое сооружается, чтобы создать обстановку для поэтической интуиции. Называемое также «обителью пустоты», оно лишено украшений. Временно там располагается одиночная картина или композиция из цветов. Домик для чаепития называется «обителью несимметричного»: несимметричное предполагает движение; намеренно незаконченное оставляет вакуум, в который может погружаться воображение наблюдателя.

Гость подходит к чайному домику по садовой дорожке и должен склониться, чтобы пройти через низкий вход. Он почтительно кланяется картине или композиции из цветов, кипящему чайнику и занимает свое место на полу. Самый обычный предмет, обрамленный господствующей в чайной церемонии простотой, становится загадочным, а его безмолвие хранит тайну существования во времени. У каждого гостя есть возможность ощутить это. Каждый гость созерцает вселенную в миниатюре, начиная осознавать свое скрытое родство с бессмертными.

Ил. 36. Чайная церемония: Обитель Пустоты (фотография Джозефа Кэмпбелла). Япония, 1958 г.

Великие мастера чайных церемоний стремились создать подходящий момент для приобщения к божественному чуду; затем это ощущение переносилось из чайного домика в жилой дом, а затем принимало общенациональный масштаб. [264] На протяжении длительного и мирного периода Токугавы (1603–1868), до прихода Коммодора Перри в 1854 г., весь уклад японской жизни строился на общезначимых ритуалах, и бытие до мельчайших деталей превращалось в сознательное выражение вечности, а сам ландшафт становился святилищем. И на Востоке, и во всем античном мире, и в доколумбовой Америке общество и природа являли разуму невыразимое. «Растения, камни, огонь, вода – все они живые. Они смотрят на нас и знают, что нам нужно. Они видят, когда у нас нет ничего, чтобы защитить себя, – говорил старый рассказчик из племени апачей, – именно тогда они открываются и говорят с нами». [265] Именно это буддисты называют «проповедью неодушевленного».

264

См. Okakura Kakuzo, The Book of Tea (New York, 1906). См. также Daisetz Teitaro Suzuki, Essays in Zen Buddhism (London, 1927), and Lafcadio Hearn, Japan (New York, 1904). [Также о символике чайной церемонии см. Myths of Light: Eastern Metaphors of the Eternal, edited by David Kudler (Novato, CA: New World Library, 2003), pp. 133–36. – Ed.]

265

Morris Edward Opler, Myths and Tales of the Jicarilla Apache Indians (Memoirs of the American Folklore Society, vol. XXXI, 1938), p. 110.

Однажды аскет прилег отдохнуть у священного Ганга, положив ноги на священный «лингам» Шивы (скульптурная композиция, представляющая собой сочетание фаллоса и вульвы, символизирующее соединение Бога со своей Супругой). Проходивший мимо жрец заметил, что мужчина отдыхает в такой неподобающей позе, и отчитал его. «Как ты осмелился осквернить этот символ Бога, положив на него ноги?» – стал он отчитывать аскета. Тот ответил: Добрый господин, я сожалею об этом, но не могли бы вы взять мои ноги и положить туда, где нет такого священного лингама?» Жрец схватил аскета за лодыжки и повернул вправо, но когда он опустил их, из земли вырос фаллос, и ноги по-прежнему попирали его. Жрец снова подвинул их, и другой фаллос принял их. «Я понял!» – сказал посрамленный жрец, поклонился отдыхающему святому и отправился своей дорогой.

Ил. 37. Лингам-Йони (резьба по камню). Вьетнам, XIX в. н. э.

Третий удивительный эпизод из мифа о Бодхисаттве заключается в том, что первое чудо (а именно двуполая форма) символизирует второе (тождественность вечности и времени). Ибо на языке божественных образов мир времени является великим материнским лоном. Жизнь в нем, зачатая отцом, состоит из ее тьмы и его света. [266] Мы были зачаты в матери и жили в ней отделенные от отца, но, покидая лоно времени в момент нашей смерти (которая является нашим рождением в вечность), мы попадаем в его руки. Мудрые понимают, даже пребывая в этом лоне, что они пришли от отца и вернутся к нему; в то время как очень мудрые знают, что он и она по существу есть одно.

266

Ср. с. 126.

В этом заключается смысл тех тибетских образов соединения Будды и Бодхисаттвы со своими собственными женскими аспектами, которые казались такими непристойными многим христианским критикам. Согласно одному из традиционных взглядов на подобные вспомогательные средства медитации, женские образы (тибетское: уит) следует рассматривать как время, а мужские (yab) – как вечность. Их единение дает начало миру, в котором все вещи являются одновременно преходящими и вечными, созданными по образу этого познавшего себя полумужского-полуженского воплощения Бога. Посвященный посредством медитации подходит к воспоминанию об этой Форме форм (yab-yum) внутри себя. Или же, с другой стороны, мужскую фигуру можно рассматривать как символизирующую инициирующий принцип и путь инициации; в этом случае женская представляет цель, к которой ведет инициация. Но этой целью является нирвана (вечность). Таким образом, обе фигуры, и мужская и женская, должны попеременно представляться и как время, и как бесконечность. То есть обе они суть одно и то же, каждая есть и то и другое, и двойственная форма (yab-yum) является лишь следствием иллюзии, которая сама по себе, однако, ничем не отличается от просветления.

Сравним с индуистской богиней Кали, [267] которая изображается попирающей ногами распростертое тело бога Шивы, своего супруга. Меч смерти в ее руке символизирует духовную дисциплину. Истекающая кровью человеческая голова говорит верующему, что если он потеряет свою жизнь ради нее, то найдет ее. Жесты «не бойся» и «дарение благ» учат, что она защищает своих детей, что пары противоположностей вселенского катаклизма – отнюдь не то, чем кажутся, и что для человека, сосредоточившегося на вечности, преходящие «добро» и «зло» является лишь умозрительным построением – как и сама богиня; хотя кажется, что она попирает ногами бога, в действительности она есть его блаженное видение.

Богиня Острова Драгоценных Камней [268] также представляет два аспекта бога: первый – это лицо, а второй аспект, с лицом, обращенным вверх, неразрывно слит с нею и является созидательным, радующимся миру аспектом; но второй – лицо, обращенное в сторону – является deus absconditus, божественной сущностью самой в себе и самой по себе, вне происходящего и вне перемены, пассивной, дремлющей, пустой, стоящей даже выше чуда таинства двуполости. [269]

267

См. с. 96.

268

См. с. 94.

269

См. Zimmer, Myths and Symbols in Indian Art and Civilization, pp. 210–14.

Ил. 38. Кали Астриде Шива (гуашь, бумага). Индия, дата неизвестна

Это высшее выражение великого противоречия, с помощью которого раскалывается стена, образуемая парами противоположностей, и прошедший инициацию допускается к видению Бога, который, создавая человека по своему подобию, сотворил его мужчиной и женщиной. В правой, мужской, руке он держит молнию, которая является наиболее полным соответствием его мужского образа, в то время как в левой руке он держит колокол, символизирующий богиню. Молния символизирует и путь, и вечность, а колокол – «просветленный дух»; звук этого колокола символизирует прекрасный голос вечности, который слышит лишь чистый ум во всем мироздании, а следовательно, и в себе самом. [270]

270

Сравните с барабаном сотворения мира в руках танцующего Шивы, с. 106.

Именно этот колокол звонит во время обряда христианского причастия в тот момент, когда Бог, благодаря силе слов освящения, нисходит в хлеб и вино. Таково же и христианское толкование смысла происходящего: Et Verbum caw factum es, [271] или, иными словами, «Драгоценный камень – в Лотосе»: От mani padme hum.

Сравните с эпизодом из приключений героя «Упанишад» (Каушитаки упанишада, 1:4), который достиг мира Брахмы: «Подобно тому, как человек, управляющий колесницей, смотрит вниз на два ее колеса, так и он смотрит на день и ночь, поступки добрые и злые и на всякую пару противоположностей. Ему неведомы ни добро, ни зло, он познал Бога и идет прямо к Нему».

271

«И мир стал плотью» как возвестил ангел Деве Марии, непорочно зачавшей Иисуса.

В этом разделе рассматриваются следующие соответствия:

6. Награда в конце пути

Принц Острова Одиночества шесть дней и ночей пребывал на золотом ложе со спящей королевой Туббер Тинти. Ложе держалось на золотых колесах, которые непрерывно вращались, и с ними Ложе катилось по кругу, не останавливаясь ни днем, ни ночью. На седьмой день он сказал: «Пришло время уходить отсюда». И он сошел с ложа, наполнив три сосуда водой из огненного колодца. В золотой комнате стоял золотой стол, а на столе лежала баранья нога и хлеб; и, если бы все люди Эрина на протяжении двенадцати месяцев ели со стола, эта баранья нога и этот хлеб не убавились бы.

Принц сел за стол, вволю насытился бараниной с хлебом, но от них не убавилось ни кусочка. Затем он поднялся, взял сосуды с водой, положил их в свою котомку и уже собирался выйти из комнаты, когда вдруг подумал: «Жаль уходить, не оставив чего-нибудь, чтобы королева могла узнать, кто здесь побывал, пока она спала». И он написал письмо, сообщая, что сын Короля Эрина и Королевы Острова Одиночества провел шесть дней и ночей в золотой комнате Туббер Тинти, набрал воды из огненного колодца и поел с золотого стола. Положив письмо под подушку Королевы, он подошел к открытому окну, спрыгнул на спину своей худой и косматой лошаденки, и та целым и невредимым привезла его домой, за лес и за реку. [272]

272

Curtin, op. cit., pp. 106–7.

Легкость, с которой завершается это путешествие, доказывает, что герой выше простого человека, он королевской крови. О такой легкости рассказывают многие сказки и всех легенды, в которых описываются подвиги воплощенных богов. Там, где обычный герой столкнулся бы с трудностями, избранный не встречает никаких препятствий и не совершает никаких ошибок. Колодец – это Центр Мироздания, его огненная вода – это неразрушимая сущность бытия, кровать, безостановочно катящаяся по кругу, подразумевает Ось Мира. Спящий замок – это бездна, в которую погружается сознание во сне, где индивидуальная жизнь находится на грани растворения в огне однородной энергии: растворение в ней означало бы смерть; но отсутствие огня – это тоже смерть. Тема пищи, которая все не иссякает (берущая свое начало в детской фантазии), символизирует вечно дарящие жизнь силы вселенского источника. В сказках это аналог мифологической неистощимой щедрости пира богов. Сведение вместе двух великих символов – встречи с богиней и похищения огня – с предельной ясностью и простотой раскрывает статус антропоморфных сил в сфере мифа. Они не являются самоцелью, а лишь стражем, воплощением или носителем благодати нетленной жизни – живительным напитком, молоком, пищей, огнем. Такой образ можно отчасти легко интерпретировать как изначально психологический; на самых ранних стадиях развития ребенка можно наблюдать признаки зарождения своеобразной «мифологии», в которой отражается состояние вне превратностей времени. Они появляются как реакция, как спонтанный эффект защиты против угрожающих фантазий о разрушении тела, которые приходят в голову ребенка, когда его отлучают от материнской груди. [273] «Ребенок реагирует на это вспышкой раздражения, и фантазм, которая сопровождает эти вспышки раздражения, состоит в том, чтобы вырвать все из тела матери… После этого ребенок боится наказания за эти импульсы, то есть боится, что у него самого все будет вырвано изнутри». [274] Ребенок опасается, что целостность его тела будет нарушена, думает о том, как компенсировать причиненный ущерб, испытывает безмолвную глубокую потребность в том, чтобы остаться целым и невредимым и защититься от «злых» сил, грозящих нам изнутри и снаружи, и эти фантазии начинают руководить развивающейся психикой; они сохраняются в качестве определяющих факторов и в последующей невротической и даже нормальной жизненной деятельности, в духовных стремлениях, религиозных верованиях и ритуалах повседневной жизни взрослого человека.

273

См. Melanie Klein, The Psycho-Analysis of Children, The International Psycho-Analytical Library, No. 27 (1937).

274

Ryheim, War, Crime, and the Covenant, pp. 137–38.