Учебник выживания для неприспособленных

Жан-Жан последовал за ней. У него немного кружилась голова, и из-за невыносимого напряжения, которое нагнетала Марианна, и из-за вполне реального страха, поселившегося в глубине его существа при виде четырех волков.

А особенно голова кружилась от бархатистого запаха Бланш Кастильской.

13

Белый помнил, как читал когда-то, что в древнем городе Уре, за двадцать пять веков до Рождества Христова, когда умирал царь, вместе с ним должна была умереть его свита. Недалеко от большого зиккурата, в иссушенных солнцем развалинах кладбища, археологи нашли рядом с телом владыки тела пятидесяти девяти мужчин, девятнадцати женщин и двенадцати быков. За исключением быков, которым перерезали горло, каждый из пятидесяти девяти мертвых мужчин и каждая из девятнадцати мертвых женщин держали в руке маленькую чашу, содержавшую, по всей вероятности, яд.

Белый невольно думал, что это высокий класс.

Белый знал, что в эпоху, в которую ему довелось жить, мало что осталось от тысячелетий духовности, мифологий, религии и философии. Нет, войны не было, не было резни, не было аутодафе или геноцида, людям просто стало наплевать на свою душу, слишком они выматывались на работе и слишком боялись эту работу потерять, попасть в зависимость от жалких социальных пособий и медленно подыхать перед телевизором, питаясь сублимированными супчиками.

Поэтому смерть, вместе со всем, что ей сопутствовало и что было или не было после нее, стала, как все остальное, как закатившийся под раковину косяк, проблемой, решаемой онлайн, на профессиональных сайтах ритуальных услуг. Белый хотел сам всем заняться, больше из чувства ответственности, чем по желанию. Он знал, что Серый будет тянуть резину, Бурый не сумеет даже сравнить ценовые предложения, а Черный… Черный, скорее всего, оторвал бы голову щуплому человечку, который пришел к ним и сидел очень прямо на диване в гостиной, объясняя, как функционирует кремация, и подробно сравнивая разные тарифные планы.

Почти наобум, возможно, потому, что на их интернет-сайте все было особенно ясно и наглядно, Белый позвонил в «Ритуальное агентство Севера», и по телефону ему ответил тот же человек, который «пришел с визитом». Белый не видел смысла в этом визите, все можно было решить по телефону и с помощью кредитной карты, но человек настаивал, утверждая, что «так принято».

«Принято»… Белый подумал, что это «принято» было, наверно, последним призрачным следом коллективных самоубийств в древнем городе Уре, и склонил голову перед этим жалким обрывком духовности.

В тот же день щуплый человечек в слишком широком костюме, с бледным лицом, явно нечувствительный к звериному запаху, сомнительной гигиене и тесноте квартиры четырех волков (но Белый говорил себе, что эта явная нечувствительность была на самом деле отменным владением основами техник продажи), объяснял им мягким голосом, что «резина, пластмасса и украшения» не допускаются, так как «это может создать проблемы при кремации». На вопрос Белого он ответил, что все сделает сам: заберет тело «мадам» из больничного морга, заполнит бумаги и договорится с крематорием. Белому нужно только расписаться здесь и здесь и продиктовать номер своей «Мастеркард».

Организация кремации и всех сопутствующих деталей заняла два дня, и в эти два дня самые неожиданные мысли вдруг полезли в голову Белого…

За тридцать последних лет, с тех пор как они сбежали от соседки-алкоголички, которая сидела с ними, пока их мать тратила свою жизнь за кассой торгового центра, он никогда всерьез о ней не думал. Он знал, что она не раз пыталась связаться с ними. Много лет назад, когда они были еще волчатами и жили в сквоте в подвале «Мокрощелок», кое-как перебиваясь рэкетом за счет редких олухов, упорно ходивших в школу, она пришла к ним, но не знала, что им сказать. Мать стояла в проеме помятой гаражной двери, увязая ногами в грязи, скопившейся темно-серыми сугробами у стен, она открыла рот, но единственным вылетевшим из него звуком было едва слышное: «Дети мои…» Серый вел себя надменно и агрессивно. Сорок кило весу, пятьдесят сантиметров в холке, но он сказал, что им ничего не нужно, что они и так прекрасно живут. Сейчас, со временем, Белому думалось, что те слова Серого были одновременно правдой и неправдой: материально четыре волчонка ни в чем не нуждались, они уже были круче вареных яиц, и ничто в мире людей было им не страшно. Но сейчас Белому думалось и другое, что их детство и отрочество без матери, когда они сами махнули на нее рукой и послали в кассу, когда, позже, не отвечали ни на ее звонки, ни на записочки неуклюжим почерком, где теснились извинения и просьбы дать о себе знать, что все это теперь, когда она умерла, навсегда останется чертовой маленькой занозой в их четырех головах, в которых тягались друг с другом закидоны людей и зверства валков.

Чертовой маленькой занозой, которую невозможно вытащить.

Разве что вызвать какой-нибудь катаклизм.

Разве что найти виноватых и заставить их заплатить, в надежде таким манером избыть горе, чтобы оно забылось, и жизнь для четырех молодых волков стала прежней: просто большим праздником.

После смерти матери три дня назад что-то изменилось. Белый знал, что он один это сознает, Белый знал, что он один видит легкую дымку в таких всегда ясных глазах Бурого, один замечает, что Серый говорит меньше обычного, и один, наконец, чувствует, как глухие и глубокие пульсации безумия Черного становятся еще глуше и еще глубже. А ему, Белому, было просто грустно. Это чувство не посещало его так давно, что казалось, будто это случилось впервые. И эта грусть словно вымывала то, чем он дорожил больше всего на свете, — его жизненную энергию.

А это для Белого было совершенно неприемлемо.

Кремацию назначили на четырнадцать часов, щуплый человечек с бледным лицом позвонил Белому и сказал, что быть надо на полчаса раньше, «на всякий случай». Еще человечек спросил, надо ли ему разослать приглашения. Белый отказался, он не хотел никого видеть, к тому же, кроме этого здоровенного негра, к которому не испытывал ровным счетом никаких чувств, ничего о жизни матери не знал.

Белый, Бурый, Серый и Черный, небывалое дело, явились вовремя, почти чистые, почти нарядные в костюмах от Эмпорио Армани, одного размера и одного цвета «Ebony Black», которые Бурый купил накануне. Небо было цвета оксидированного металла с бледно-голубыми прорехами там и сям. Это были последние вздохи лета, осень уже близко со своим рационом опавших листьев и сушеных фруктов. Белый и его грусть стояли, прислонившись к «Пежо-505», машине Серого. «Семейная» модель 1985 года, бесконечно безобразная, ядовито-оранжевая, она имела большое преимущество: два ряда задних сидений.

Можно расположиться вольготно.

Серый, Черный и Бурый сидели внутри и молча ждали дальнейших событий.

Щуплый бледный человечек из «Ритуального агентства Севера», похожий на нездоровый тахион, возник как будто из ниоткуда. На лице его застыло странное выражение, в котором продуманно смешались сочувствие, печаль и профессиональная солидность. Он еще раз, с непринужденностью, которая достигается привычкой, принес молодым валкам свои соболезнования и пригласил следовать за ним. Все происходило в чистеньком парке, где одетые в темное семьи ждали своей очереди у двух крематориев, небольших, совершенно одинаковых зданий, архитектурный стиль которых как будто колебался между функциональной строгостью и неоклассическим кичем, не зная, на чем остановиться.

Над каждым из них высокая труба выпускала робкую струйку серого дыма.

— Кто-нибудь из вас приготовил речь? — спросил человечек.

Белый отрицательно покачал головой. Речи — это было не в их духе.

— Я… Я написал речь! — прозвучал голос Черного, похожий на камнепад в мраморном карьере.

Белый обернулся. Черный, очень прямой в костюме от Армани, показался ему комическим глюком, из тех, что посещали его порой в разгар кислотного прихода.

А тот факт, что Черный вдобавок держал в негнущейся от нервного напряжения лапе сложенный вчетверо лист бумаги, был уже из области чистой фантастики. Белый даже не знал, что его брат удосужился научиться писать.

Бурый и Серый ничего не сказали. Белый тоже. Никому не пришло бы в голову помешать Черному в чем бы то ни было.

— Хорошо, — кивнул человечек, — уже пора.

Белый, Серый, Бурый и Черный вошли в крематорий. Гроб матери, светлая и недорогая модель из целлюлозного волокна, возвышался напротив жерла печи на четырех алюминиевых ножках. Во второй раз за день Белый возненавидел свою эпоху. Серый пихнул его локтем.

— Смотри, кто пришел.

Белый узнал высокую фигуру Жака Ширака Усумо. Он повернулся к ним. Ссадина на его щеке заживала под толстой повязкой. Глаза были красные и распухшие, как будто он много плакал.

В глубокой тишине четыре молодых волка уселись в первом ряду. Щуплый бледный человечек сел рядом с Белым.

Распорядитель крематория чинно вошел через боковую дверь. Белый подумал, что это у него, наверно, двадцатая церемония за день и еще столько же таких осталось на после обеда.

— Вашему брату пора произнести речь, — сказал щуплый бледный человечек.

Белый сделал знак Черному. Черный поднялся, напряженный донельзя. Если бы не густая черная шерсть, наверняка было бы видно, как пульсирует артерия на лбу. Походкой автомата, как будто у него вдруг заболели все двигательные мышцы, он направился к пюпитру, за которым стоял распорядитель крематория.