Угол покоя

2

Издатели, жалуясь за виски с содовой на свою тяжелую жизнь, бывало, говорили мне, что им приходится прочесть сотню скверных рукописей, прежде чем встретится хорошая. Потрудившись на ниве истории, я не испытываю к ним большого сочувствия. Историк просматривает тысячу документов, прежде чем обнаруживает полезный факт. Если он, как я сейчас, работает с письмами, и к тому же с письмами женскими, то он бредет к маленьким островкам информации через унылое болото рецептов, домашних мелочей, детских болезней, маловажных посетителей, ни к чему не ведущих разговоров с людьми, не известными историку, и сообщений обо всем, чем писавшая письмо занималась накануне.

У Сюзан Уорд, рьяной и порой очень интересной корреспондентки, были, как и у всех смертных, свои засушливые периоды. Были, кроме того, определенные умолчания, и была гордость: решившись последовать за мужем в эту полынную пустыню, она если жаловалась, то лишь в шутливой форме; она принимала позу туристки, посещающей живописный край. Итог: весь свой первый год или около того она в письмах из Бойсе по большей части щебечет. Ее единственное общество – офицерские жены, которые появляются в ее жизни совсем ненадолго: мужа куда-нибудь переводят, или она прекращает знакомство, или о нем забывает.

Тут нет ничего такого, о чем я хотел бы знать, ни событий, ни чувств. Мне приходится долго шуршать страницами пустой болтовни, прежде чем нахожу то, над чем стоит задержаться. Между письмом, которое я только что привел, и следующим, что-то в себе заключающим, пролегли одиннадцать месяцев, один роман, один выкидыш, волнения из-за кори и коклюша и сколько-то миль торопливой малоразборчивой писанины.

Почтовый ящик 311

Бойсе-Сити

17 мая 1883 года

Моя драгоценная Огаста!

Пожалуйста, учти перемену почтового адреса с прошлой недели. Летом мы будем получать нашу почту только когда кто-нибудь поедет в город, это десять миль. Мы отказались от дома отца Меспи и со всеми пожитками перебрались в каньон. У Поупа и Коула, наших восточных попечителей, случились перемены к худшему, и они сообщили генералу Томпкинсу, что не смогут больше нас поддерживать.

Оливер переносит этот удар с такой легкостью, какая мне никогда не была под силу. Он говорит, он и не ждал, что удастся промахнуть весь путь гладко, без задержек и неприятностей, но я уверена, что вынужденная остановка злит его чрезвычайно: он всю зиму работал не покладая рук, чтобы завершить топографическую часть, и только-только договорился с подрядчиком о том, чтобы прорыли первые восемь миль канала – участок, который будет называться (меня веселит комплимент, и наворачиваются слезы из-за невезения!) каналом “Сюзан”. Сейчас нам придется все отложить до тех пор, пока генерал Томпкинс не найдет новых попечителей. Самые вероятные кандидаты – Кайзеры из Балтимора, имеющие отношение к железной дороге “Балтимор и Огайо”.

В этих обстоятельствах лагерь в каньоне – дар свыше. Оливер получает простойное жалованье. Фрэнк и Уайли остаются при нас без всякого жалованья, помимо права садиться за наш лагерный стол. Мы сохраним при себе Джона, подсобного рабочего, чтобы содержать в минимальном требуемом порядке наши земельные участки и отводы, и Чарли Вэна, повара-китайца. Не верь фамилии, он вовсе не чахлый [142] . Он маленький улыбчивый божок из старой слоновой кости и великий денди. В субботу отправился в Бойсе, провел там ночь и, подстриженный и побритый, сияющий, пахнущий туалетной водой, вернулся вовремя, чтобы приготовить воскресный завтрак. Бетси зовет его “холосий китаец”.

Наше безденежье пугает меня – именно этого я все время и боялась или наполовину боялась, – но на летние месяцы каньон для меня намного предпочтительней Бойсе. Пусть лучше будет живописный неуют, чем уютная скука. Лагерь – это хижина, кухонная палатка с навесом над нашим столом, палатка Уайли и Фрэнка на берегу и заброшенная лачуга рудокопа ниже по течению, где ночует Джон. Хижина была конторой, но, как сказал Оливер, чтобы сидеть и ждать, контора не нужна, так что теперь там живут четверо Уордов и Нелли Линтон. Словом, “в простом низеньком доме” – и как же нам хочется тратить все силы на рытье оросительных каналов!

Когда стало ясно, что нам придется перебраться сюда, я обеспокоилась не столько за себя, сколько за Нелли. Ты помнишь, я тебе о ней писала – это дочь моего учителя, которая однажды проявила интерес к тому, чтобы когда-нибудь поехать на Запад. Но, боже ты мой, на такой Запад – не в цивилизованное жилище, а в хижину в каньоне! Остановить ее не было возможности, она уже была в пути из Лондона, где учила детей американского дипломата. Так что Оливер и его помощники второпях пристроили для нее голую комнатушку из сосновых досок, а я все время была в полной уверенности, что, будучи привередливой особой, она взглянет, повернется и уедет обратно.

Но она просто кремень. Позавчера, когда Оливер вез ее сюда, ему пришлось остановить лошадей и убить на дороге гремучую змею. Она смотрела без отвращения, без криков, без истерики – только губы приподнялись слегка, обнажая зубы. Она восхищается пейзажем на самый что ни на есть вордсвортовский манер [143] и говорит, что комната подходит великолепно. Она уже украсила ее картинками, фарфоровыми курочками, тканями с узором пейсли и инкрустированной коробкой для рукоделия, которая принадлежала ее матери. Ее туалетный столик – ящик, поставленный стоймя и завешенный муслином, ее кровать сколочена на месте из досок. И это – для молодой особы, выросшей в английском сельском доме (сейчас он принадлежит Рёскину [144] !), чей отец знаменитый художник, а мачеха недавно опубликовала книгу “Современная девушка”!

Ничего подобного ей еще не видывали в Айдахо. До ее приезда у меня, признаться, мелькала мысль, что она и кто-нибудь из помощников Оливера, возможно, Уайли, могут найти ситуацию романтической, но Нелли не сказать что блещет красотой, слишком много зубов и слишком мало подбородка, и, боюсь, ее дарования, сколь бы ни были они чудесны, чисто сестринские…

Продолжу позднее. Мы, как ты можешь представить, по горло заняты обустройством в нашем примитивном лагере.

Твоя неизменно,

Сю

142

Wan (англ.) – чахлый.

143

Уильям Вордсворт (1770–1850) – английский поэт-романтик.

144

Джон Рёскин (1819–1900) – английский искусствовед и писатель.

3

Среди немногих дедушкиных бумаг, наряду с оттисками его статей в “Новостях ирригации” и “Трудах Американского общества инженеров-строителей”, имеется правительственный бюллетень о плотине Эрроурок – в момент завершения ее постройки самой высокой в мире. Помимо политиков, поставивших сооружение плотины себе в заслугу, там перечислены инженеры, которые ее строили. Оливера Уорда в этом списке нет, но есть Э. Дж. Уайли. Именно Уайли, в то время уже крупная фигура в мелиорации, послал бюллетень дедушке, написав на чистой странице: “Это твоя плотина, босс, что бы тут ни говорилось, – она самая, мы о ней толковали на речном берегу за двадцать лет до того, как появилось Бюро по мелиорации”.

Профессиональный оценщик задним числом, я знаю, что дедушка за счет личной инициативы, располагая финансами маленькой и едва сводящей концы с концами корпорации, пытался сделать то, что в итоге удалось только федеральному правительству с его громадными возможностями. Это не значит, что он был глуп или слеп. Он был – преждевременен. Его часы показывали время пионеров. Он встречал поезда, которым еще ехать и ехать, он ждал на перронах, которые еще не построены, у путей, которые, может быть, тут и не пролягут. Подобно многим другим пионерам Запада, он услышал, как бьют часы истории, и неверно подсчитал удары. Надежда всегда опережала факты, возможность затушевывала контуры реальности.

Когда, к примеру, они перебрались в лагерь в каньоне, то рассчитывали пробыть там лишь до конца лета. Они пробыли пять лет.

Само собой, я никогда не видел этот лагерь в каньоне Бойсе. Когда я подрос настолько, чтобы о нем узнать, над ним уже было триста футов воды. И хорошо. Заброшенный клочок земли в ущелье, где огород зарос сорняками, где забор повален, канавы засорены, окна выбиты, где от моста остались только колеблемые течением обрывки троса, где каждый торчащий гвоздь и каждый столб забора опутан шерстью проходящих овечьих отар, он выглядел бы воплощением провала и безнадеги.

Но, пока они там жили, это была небезнадежная борьба, это не было проигранное дело, и на время они получили там уголок Рая.

Рай был в три этажа. Верхний поднимался от кромки каньона по высоким полынным склонам к рощам осин и сосен, к горным лугам, к холодным озерам и речкам предгорий. Средний – округлая площадка в боковом ущелье, где тек ручеек и где стояли их постройки и был разбит огород. Нижний – берег реки.

Чуть пониже устья их бокового ущелья утесы стискивали реку, и подле одной из стен из воды выступала остроконечная скала Эрроурок – Скала стрел, – в расщелину которой индейцы якобы стреляли из луков, чтобы то ли задабривать, то ли устрашать духов. Каменные осыпи частично запрудили реку и выше по течению создали омут, ниже – быстрину. Если не считать периодов очень высокой воды, омут был тихим, его гравийный берег служил им передним двором. В этот природный водоем, предшественник куда более обширного, который они намеревались в итоге тут сотворить, во время весеннего паводка приносило спиленные стволы, а следом в остроносых лодках плыли лесозаготовители. Если им самим нужны были стойки для забора или брёвна, они могли отправиться в своей черной лодке под названием “Пастор”, загарпунить нужное киркой и вытащить на берег. В этом омуте они ловили себе завтрак, дети шлепали по краю и извлекали из-под камней раков, молодые помощники плавали в ледяной воде, когда дамы еще не встали или уже легли. Пять лет их вечерние костры бросали красные отсветы на лавовые утесы, притрагивались тайной бренности к речному потоку, выхватывали из темноты треугольник палатки как знак человеческой целеустремленности. Даже при низкой воде от быстрины внизу беспрестанно шел ровный бормочущий шум.

На берегу, пока все были вместе, вечерами они совещались, пели, беседовали. Много планов зародилось у их костров, много надежд утекло по реке и прибыло сызнова по ней же. На время дедушка получил здесь все, чего искал на Западе, – свободу, деятельную жизнь под открытым небом, волнующую перспективу построить нечто значительное.

В старом бабушкином фотоальбоме с йеллоустоунским медведем на обложке есть снимок дедушки, его помощников и Кайзера-сына, приехавшего изучить на месте ирригационный проект, который рассматривала его семья. Они стоят на берегу, позади них, опустив головы, ждут верховые лошади и вьючная лошадь с грузом, на заднем плане кусочек реки и черная колонна Эрроурок. В самом низу, явно по прошествии времени, бабушка белыми чернилами, аккуратными печатными буквами – ничего похожего на ее обычную скоропись – вывела: “Так выглядела Надежда. Авг. 1883”.

Надежда очень молода на вид, достаточно молода, чтобы вселить сомнения и в менее осторожных людей, чем Кайзеры. Сам Кайзер-младший – человек, от чьего слова зависит их будущее, – безусый парень. Уайли еще моложе, ему всего двадцать три, но он важен для них, потому что, оказывается, он учился с молодым Кайзером в Школе святого Павла, и здесь, в этом уголке среди западных гор, они мгновенно сдружились. Сарджент – темные бакенбарды и усы – выглядит молодым актером, изображающим средний возраст, и он улыбается в аппарат или, может быть, фотографирующему, то есть бабушке, улыбкой человека, который наблюдает за игрой дорогих ему детей. Сам же Командир в пробковом шлеме, который он где-то выкопал, вероятно, для того, чтобы произвести впечатление на гостя из мира капитала, выглядит почти таким же молодым, как остальные, до того молодым, что мне нелегко узнать в нем дедушку. Кожа темная от загара, глаза – очень светлые. Он тоже улыбается в объектив – молодой атлет с сильным протяженным телом и открытым лицом. Но вместе с тем и “пака саиб”, истинный джентльмен и колонизатор, покоритель хребта Сотус, готовый убедительно доказать осторожным обладателям тугих кошельков, что его план осуществим и что автор плана, сколь бы молод на вид он ни был, человек умелый, опытный и здравомыслящий.

Мне печально видеть его таким молодым и полным решимости, готовым сесть в седло и отправиться в будущее восемьдесят с лишним лет назад.

Перескакиваю через то лето, в которое мало что произошло, помимо хода времени, в прохладный сентябрьский вечер 1883-го. Вчетвером они сидели на берегу вокруг большого костра. Под широкой небесной рекой водная река несла свои влажные плески, скользила меж скал, а выше и вдоль нее, овевая галечный берег, обдувая углы из обветренного камня, текла река холодного воздуха, который всасывало в тягу костра и взметывало искрами, приумножавшими звезды. У Сюзан от дуновений коченела шея под затылком, и она подняла воротник овчинной куртки Оливера и крепче закутала голову в ребосо.

Подсвеченное от огня красным, перечеркнутое темными тенями травы, виднелось начало их тропы вверх по ущелью, туда, где на фоне мрака оранжево светилась кухонная палатка Вэна. По другую сторону костра поблескивала, будто рыбья чешуя, прибрежная галька, омытая чем-то светящимся и незримым. Ветер, дувший вдоль каньона, приглушал своим шумом речную быстрину до еле слышного бормотания. Они сидели, обхватив свои колени, и удрученно хмурились, глядя на огонь.

Я неплохо представляю себе это зрительно, потому что чуть позже бабушка нарисовала свою тройку мужчин в таком положении для графической серии “Жизнь на Дальнем Западе”, которую я считаю лучшим из всего, что она сделала, превосходящим даже мексиканские работы. Я прочел на днях у одного историка искусства, что эти ее вещи – “великолепные образчики из золотого века ксилографической иллюстрации”. Этот рисунок она озаглавила “Золотоискатели” и снабдила строфой из Брета Гарта: