Умножители времени

была литературным агентом Ремарка. Училась у Фрейда, сотрудничала с

Эриком Берном. С последним работала в Штатах.

– Извините, Карл Ясперс и Эрих Фромм считали Фрейда

интеллектуальным шарлатаном, а психоанализ - псевдонаукой.

Мона не обиделась и рассмеялась.

– Я и отвечу словами Ясперса. Он говорил: "Экзистенция не знает

смерти, есть лишь взлёты и падения". Так вот: "Психоанализ не знает строгой

точности, есть лишь гениальные взлёты и неуклюжие падения. Как на Лестнице

Иакова. Как весь оккультизм и вся алхимия".

– Я читаю сейчас книгу Эрика Берна. Доктор Йозеф дал, чтобы я, видимо,

готовился к вашим сеансам.

Мона вскинула свои красивые брови: "И как?"

Всеволожский решил поёрничать: он важно скрестил руки на груди,

выпятил живот и нижнюю губу и сказал:

– М-да-с... Вам, Мона, даже не обязательно ложиться на кушетку. Мне

всё и так ясно: Эрихи... Эрики... Все на "Э"! Эрихов комплекс!

Он ловко намекнул на "Эдипов" и насторожился. Во всей теории Фрейда

именно это было ему неприятно. И не хотелось думать, что гениталии

командуют мозгом и сердцем.

– Хм... Да... Услышала вас... Я лучше дам вам книги Агриппы "О тщете

и недостоверности всех наук", "Оккультная философия" и другие книги отца.

78

Ясно одно: эзотерическими учениями могут овладеть единицы. Одаренные. Как

мой отец, Парацельс, Авиценна.

– А Сен-Жермен?

– За ужином. Давайте поговорим за ужином! Но о личном не хочется, да и

не следует. И ещё... Дело в том, что с именем Сен-Жермена связаны многие

имена... например, Екатерина Вторая, братья Орловы, княжна Тараканова и,

главное, Павел Первый. У меня именно этот отрезок русской истории с болью

отзывается в сердце...

За ужином, однако, Мона не продолжила говорить о Сен-Жермене, а,

орудуя ножом и вилкой, разрезая мясо и ожесточенно пережевывая его, будто

грызя, она заговорила о Екатерине Второй.

– Какие глупцы! Назвать её великой, о Елизавете Петровне забыть, а о

Павле Первом говорить в уничижительном тоне, что, мол, самодур и тиран.

Глупцы! Правда, немка была очень хитра и сумела обмануть ожидания даже

Сен-Жермена. Поздно он раскусил её. Да! Кроме её личных ужасных грехов,

она притащила в Россию европейский либерализм и посадила в разбитую

русскую телегу. И погнали её дураки и подлецы по русскому бездорожью,

кривляясь и улюлюкая. И сейчас у вас так: ну, надели лайковые белые перчатки

ваши мироеды и взяточники, напудрили наколки. И давай врать и воровать! Я

ведь слежу. Нужны образование и культура! Нужно беречь традиции! Уважать

прошлое! Ох, я что-то разнервничалась...
– она, наконец, улыбнулась.

– Старик Иоганн говорил мне в мои юные годы: "Если твоя жизнь,

Лизонька (я тогда была Лизой, А Дана Катей) сложится удачно, будет долгой,

ты сможешь много путешествовать, будет много впечатлений, интересных

знакомств". Ерунда! "Во многом знании много печали". Надоедает любая

экзотика. За всем следует пресыщение!

– Да...
– рассеянно вторил Глеб Сергеевич.
– нужен родной очаг, уют,

тишина.

Мона не обратила внимания на эту банальность и продолжила, уже явно

79

утомлённая.

– Порой так быстро бежало время, что я чувствовала, да и сейчас

вспоминаю и воспринимаю себя девочкой и старухой одновременно. Любое

свежее восприятие сразу раздавливается опытом. И поэтому трудно,

невозможно оценить, выделить главное...

Они ещё поговорили немного, Мона очень заинтересовалась рассказом

Глеба о его увлечении нумерологией и астрологией, и спросила на прощание:

– Такой, как я можно построить астрологический прогноз?

Такой вопрос крайне смутил Глеба, он не знал, что ответить. Мона

помогла ему:

– "О, тщета и недостоверность многих знаний моих", - взмолился Фауст.

Глеб ушел. Ушёл, чтобы с нетерпением ждать следующей встречи нового

рассказа от этой Моны-Лизы, искренне переживающей за Россию, страну,

почувствовать которую родиной у ней не было времени за триста лет жизни!

Открыться им с сестрой было невозможно нигде, тем более на "Родине". А ведь

они - Свидетели. Если прочие "живые" тайны умирали, или гасли, или

перевирались за пятьдесят-семьдесят лет жизни человека-свидетеля, человека-

очевидца, то как было бы важно "прочесть", не торопясь "прочесть"

свидетельство исторического путешествия длиной в триста лет.

Она не казалась уже ему просто молодой дамой, но и не увядшей,

бескровной с тусклыми глазами старухой древней. Казалась молодой

интересной женщиной с тайной (да, Моной-Лизой!), но иногда то "пиковой

дамой", то Валькирией, то Артемидой. Была ли она обольстительной? Нет, но

могла бы быть, если б захотела. Была ли обаятельной? О, да! Но более всего

подходит ей "пленительная"! Тебе, Глеб, дали возможность побывать в плену у

Валькирии!

...
– Добрый вечер, графиня!
– улыбаясь, Глеб сел к Моне в машину.
– Я

80

соскучился по крутому подъему!

– Добрый, сударь! Последняя фраза хороша, а графиней называть не

нужно. Мне нравится "сударыня".

– "Сударыня" отдает галантным менуэтом с поклонами,

расшаркиванием...

– И что же вы не поклонились "графине"?
– она закурила.
– "Сударыня"

созвучно "Судьбе" и "Суду", - глаза сузились, как жало.

– Но первое слово - милое, второе - торжественное, третье - грозное.

– Как небо, как время.

Когда они вошли в дом, хозяйка предложила познакомиться немного со

старой частью замка.

– С удовольствием, - живо отреагировал гость.

В этой части пахло по-другому, по-другому распространялся звук, там