Уральская ёлка

Полностью забив на речевую регуляцию — дольше объяснять — я несусь к крану и во всю выкручиваю красный барашек. Из крана сначала валит пар и только потом — вода. Очень горячая, судя по отскакивающим в меня брызгам.

— Ты чего? — ошалело вопрошает Витька, явно не ожидавший подобного вторжения.

— Колонка сгорит, вот чего! — рявкаю я и оборачиваюсь к нему.

Опасность вроде миновала — вода снова течёт тонкой тёплой струёй. И я могу выплеснуть всё своё негодование на невнимательного брата.

Могла бы. Если бы вдруг не осознала, что ворвалась в ванну к совершенно голому и совершенно взрослому парню.

Я уже говорила, что фигура у Витьки достаточно крепкая. А сейчас я воочию в этом убедилась. Широкие, развёрнутые плечи переходят в крупный треугольный торс. Грудные мышцы очерчены почти как у атлета. Живот крепкий и только чуть-чуть торчащий вперёд круглым пупком. И то, что ниже живота…

Я молниеносно скольжу вокруг себя на сто восемьдесят градусов и упираюсь глазами в зеркало над раковиной. Моё лицо в отражении напоминает оттенком молодого поросёнка.

— А, чёрт! — выругивается Витька. — Забыл совсем…

— Забыл! — передразниваю я, хмурясь своему отражению и пылая ещё и ушами. — Ща бы ремонт пришлось делать…

Злая я как собака, и сердце выпрыгивает у меня из груди. Ещё и потому, что Витька-то не выказывает ни малейшего смущения и даже не намекает на то, чтобы я убиралась восвояси. Только виновато сопит.

— Да отвернись ты уже! — это говорю я, а не он. И краем глаза замечаю, как он послушно топчется в ванной, исполняя приказ злобной сестры. Поворачивается ко мне спиной. Только тогда я рискую оторваться от самосозерцания и, опустив глаза долу, выхожу из ванной. И, несмотря на это, успеваю заметить, что ягодицы у Витьки круглые, как у футболиста.

Выйдя из ванной, я без тени мысли направляюсь на кухню и минуты две пялюсь на непострадавшую колонку. Сине-желтый огонь, как ни в чём не бывало, стелится внутри чёрной щели. Он ни с того ни с сего начал меня очень сильно раздражать. Так что, не долго думая, я повернула рычаги вправо, вырубив агрегат. Теперь брателло будет домываться холодной.

Витька появился в кухне позже. Полностью одетый и вытирающий полотенцем потемневшие от воды волосы. Украдкой глянул на меня, будто пытаясь отгадать, чего же ожидать от разозлившейся фурии. А я отчего-то стушевалась. А потом, глядя друг на друга, мы ни с того ни с сего, двумя гиенами начинаем ухахатыватся.

То неловкое чувство, когда просто смотришь на человека, и становится до одури смешно. И тому человеку, самое интересное, тоже. Просто дикий неистребимый ржач, бессмысленный и беспощадный. Сопротивляться которому нет ни малейшей возможности. Который, вроде как обманчиво затихая, накрывает вновь и вновь. Пока не кончаются силы, а ты не остаёшься начисто вывернутым наизнанку.

В конце концов мы оба затихаем. Не знаю, как насчёт Витьки, а с меня начисто сбросило любое напряжение. И стало возможно подкрепиться свежекупленной бакалеей и вафлями. А потом я и сама пошла в душ, внутренне ожидая, что вот-вот Витька мне отомстит, и я останусь намыленная и под струёй ледяной воды. Но этого не случилось — он ко мне даже не ворвался. Витька вообще очень добрый и немстительный. Иногда даже слишком, мне кажется.

Наступил сиренево-голубой вечер, плавно и незаметно перетёкший в ночь. Вот чего я не любила в бабушкиной квартире с детства, так это ночей. Потому что весь дом будто начинал жить своей жизнью: что-то где-то скрипело, рвалось и падало. Звякало и затихало, будто прячась и делая вид, что ничего такого и не происходит. Временами мне явственно казалось, что с балкона в дом забралась бродячая кошка. Но её шума кроме меня, казалось, никто не слышал, а самой вставать и искать её… Лучше уж умереть от страха под одеялом.

Я в комнате одна — Витька улёгся на диван в соседнем зале, и теперь периодически я слышу скрип. Если честно, то в данный конкретный момент я предпочла бы фантомную кошку. Потому что от кошки тупо страшно. А вот то, как у меня в голове всплывают картинки крепкого голого тела… Это стыдно. И от того совершенно неизгоняемо.

Я натянула одеяло на голову, в надежде спрятаться от тех мыслей. Но от себя не спрячешься, так что вышло, будто я просто огородилась от внешнего мира. И всё равно слышала только Витьку и думала только о нём.

***

Не-мстительность брата я, по всей видимости, преувеличила. Потому что утром, едва продрав глаза и выйдя их комнаты, я обнаружила его на диване. Склонившимся над старым фотоальбомом. Вроде бы ничего особенного. Если бы не странная мода старшего поколения фотографировать маленьких детей. Ну, так что сразу было понятно — мальчик на фото или девочка.

Грешили таким, к сожалению, и наши родители. И, наверное, до сих пор не понимают, что в этом такого… Правильно, в их-то детстве фотография считалась роскошью, и на всякую ерунду кадры не тратили.

А теперь Витька сидит и явно нарочно держит фото меня на фоне горшка…

Жар в секунду разлился на моих щеках, а сердце подскочило. Не знаю, вроде бы ничего прямо особенного, да и ответственности моей в этом всём никакой. Но я всё равно деранулась вперёд, буквально завалившись на диван, и целью моего существования стало завладение злосчастной фотокарточкой.

Витьку я всегда считала неповоротливым — с таким-то телосложением. Но, судя по тому, как играючи у него получалось не дать мне завладеть желаемым, умозаключение моё оказалось ложным. Вроде вообще ничего не делает, даже шевелится через раз и из-под палки. И всё равно вальяжно посмеивается надо мною, раскоряченной почти что у него на коленках.

Его рука с фото отведена до предела назад и вверх. А вторая держит меня поперёк талии. Наверное, я дёргаюсь настолько сильно, что Витька боится, как бы не шмякнуться. Коленками упираюсь ему в бёдра для большей устойчивости и даже обхватываю за плечо — всё равно на то, чтобы отнять фотографию нужна всего одна рука. Как и на то, чтобы абсолютно точно не дать мне этого сделать.

Витька стискивает меня сильнее — грудями, защищёнными одной лишь пижамной тканью, я упираюсь ему в плечо и предплечье. Пижамная рубашка от возни задралась, и животом я явственно чувствую пояс его джинсов. А попой я ощущаю твёрдые коленки.

Он посмеивается мне где-то рядом с ухом, отчего по спине пробегает волна мурашек. Не та совершенно, что бывает от случайной щекотки или неловко потревоженного нерва. А та, которая, не успокаиваясь, бежит вниз по спине. Не стихая, а только разгораясь и задевая все окрестные нервы. И перерождаясь в то приятное ощущение, которое заставляет сердце сначала замереть, потом сладостно заспешить пульсом.

Поняв это, меня будто подкашивает. Я давлюсь воздухом и замираю. Мне уже не нужна фотография, так что, поражённая, я перестаю дёргаться и отскакиваю в сторону. Витька по инерции ещё продолжает меня стискивать, что-то шутливо говоря, но я рвусь наружу так решительно, что ему ничего не остаётся, кроме как выпустить меня.