Уральская ёлка

Думая только о том, как поскорее разорвать физический контакт, я бухаюсь на диван. А в голове бухается сердце и стыд. Мне хочется плакать и провалиться куда-нибудь на месте. Лицо и глаза сильно горят.

Моё сопение Витька воспринимает по-своему. Он затихает и ёрзает на месте, а потом осторожно протягивает мне на коленки злосчастный снимок. От его ладони, мимолётно скользнувшей мне по коленке, снова идёт предательская щекотка.

— Да ладно, чего ты, — виновато бурчит он. — Не обижайся. Я ж пошутил просто…

Кажется, он искренне не понимает, что сейчас произошло. И от того мне становится стыдно вдвойне. А его — жалко.

— Маньяк! — восклицаю нарочито-возмущённым голосом и подхватываю фотографию. До предела хмурю брови и напрягаю все мышцы лица, чтобы смотрелось достоверно и с карикатуристским шармом. — Чем ты только занимаешься, пока нормальные люди спят! Фу таким быть!

Лучшая защита — это нападение.

Видя, что буря вроде бы миновала, Витька улыбается и пододвигает мне старый альбом. Потом встаёт и уходит, видимо, чтобы ещё чего не вышло. А я остаюсь в одиночестве перелистывать старые альбомные страницы. И совершенно не видеть, что на них изображено. Только пытаться унять в теле непрошенную дрожь.

***

Себе я могу объяснить практически всё. И почему солнце встаёт на востоке, и отчего нормальные люди не могут понять философию. Но я начисто, совершенно пасую перед объяснением собственных, неизвестно откуда взявшихся чувств.

Наверное, сводный брат мне попался слишком хороший, раз в моей голове стали мелькать странные мысли. Их можно было бы объяснить тайной виной за несправедливые обиды — я ведь могла и ущипнуть, и накричать на Витька, если моя детско-подростковая жизнь вдруг шла не так, как хочется… Но нет. Старшие испокон веков задирают младших. А вот про возбуждение от игровой потасовки — такого вроде как в мировой культуре не распространено.

***

От нотариуса мы вышли в начале третьего. Как раз не так давно прошёл дождь и теперь солнце, выглядывая из-за порванных ветром облаков начинало грозить неявной духотой. Асфальт на глазах менял цвет, оставляя чёрным только проталины луж. Пальцами в отрытых босоножках я чувствовала исходящее от него тепло.

Становилось душно. Как только парни парятся в такую погоду в своих джинсах и футболках? Витька, вон, никогда не приемлет шорт и маек-«алкоголичек». Максимум его уличного раздевания — как сейчас, футболка с коротким рукавом. Насыщенного, чёрного цвета. Просто Стив Джоббс на минималках. Хорошо, хоть девушкам, несмотря ни на что, позволено больше — я-то иду в короткой юбке и воздушной блузе. Правда, попади я в таком виде под дождь — во всю завидовала бы Витьке, потому что от воды ткань блузы становится до неприличия прозрачной.

Я, кстати, на каблуках, так что заметно выше Витьки. Идти, правда, немного непривычно. Но я всё равно стараюсь двигаться, как модель на подиуме. А Витьке абсолютно всё равно и на мою походку, и на голые ноги. И даже на блузу, которая рискует стать прозрачной от воды.

Это, конечно, хорошо и правильно. Но всё равно на каком-то неощутимом уровне грустно.

— Мороженого хочешь? — вдруг спрашивает он, и я сразу нахожу глазами белый уличный фургончик, прикрытый огромным радужным зонтом. И киваю.

Продавщица в кипельно белом фартуке и даже с чепчиком на голове охотно берёт салфеткой огромную вафлю, скрученную конусом и круглой лопаткой накладывает туда густые белые шарики.

— Девушке своей попить купите, — улыбаясь, предлагает она, кивая на меня. И Витька отчего-то не разубеждает её, не говорит, что я сестра. А покупает мне бутылку «колы». Я больше люблю «пепси», но ничего не говорю, а просто прижимаю её, холодную, локтем в груди — руки-то заняты огромными рожками мороженого — пока Витька расплачивается.

Мы усаживаемся на скамейку — как раз рядом парк, куда мы любили ходить в детстве. Если вытянуть шею, то можно разглядеть старый аттракцион — что-то вроде американских горок для бедных. Для бедных, потому что весь экстрим в них заключается в равномерно поднимающихся и опадающих волн. Никаких тебе волнующих изгибов или мертвых петель. Тишина и покой. И, тем не менее, в детстве для меня это был персональный кошмар.

Я боялась вывалиться из люльки. Боялась, что порвутся цепи между вагончиками. Боялась обрушения шаткой конструкции. И у меня дико сводило живот, стоило только захлопнуться дверце кабинки. Кстати, этот драндулет уже тогда был покрыт ржавчиной и натужно скрипел. А для безопасности пассажиров просто привязывали поперёк пояса тонким ремешком. Витьку это всё, к сожалению, не пугало. И он, едва мы оказывались в парке, первым делом рвался к этому жуткому агрегату в виде ракеты. Одного его не отпускали, так что мне приходилось кататься рядом. Интересно, какой смысл был тогда в моём присутствии?

Витька вдруг начинает подшакаливать, неловко прячась за вафельным стаканчиком. Мыслей я читать, конечно, не умею, но знаю, что у дураков они сходятся. А значит, он тоже припомнил, что когда-то на каруселях я причитала так истово, что некоторые бабульки начинали креститься.

— Чего ржёшь? — пнула я босоножкой его лодыжку. Витькина нога даже не шелохнулась.

— Ничего, — соврал он. Но через пару минут его правдолюбивая душа не выдержала, и Витька развернулся ко мне: — Просто ты в детстве так смешно пугалась «Весёлых горок». — Я приготовилась насупиться, но Витька без паузы продолжил: — А я себя сразу взрослым чувствовал. Большим таким. Мне потому и нравилось с тобой кататься.

В Витькиных тёмных, как жучки, глазах, мелькнул добрый огонёк. И я сразу ему поверила. И даже почти забыла, почему так сильно боялась этих горок. Потому что раз из-за меня не боялся кто-то другой, значит всё не зря. Вокруг меня расползлось невидимое тёплое облачко. От которого, наверное, и подтаял рожок с мороженым — белая капля потекла по ладони.

Я поспешила слизать размякший слой с шарика. Довольно густой и тёплый, отдающий сладким вкусом ванили. Вязкий и обволакивающий кончик языка. Очень приятный.

Разохотившись, я откусила чуть ли не половину шарика. И тут же об этом пожалела. Мороженое подтаяло лишь снаружи, изнутри же сохранило устюжские морозы. Которые сразу заломили мне зубы и заставили щёки втянуться внутрь. Витька всё ещё не отводил от меня взгляда, так что выплёвывать кусок ледышки было не комильфо. Пришлось как-то разбираться с ним изнутри.

Наверное, со стороны могло показаться, что из меня наружу рвётся дьявол. Или мне сшили губы, а я отчаянно пытаюсь зевнуть. Но что ещё делать — жевать мороженый комок больно, приходится осторожно рассасывать его и ждать. И языком перекатывать его от одной щеки, промёрзшей, к другой.

Фуф, вроде полегчало — больше не холодит. А Витька почему-то красный. Отводит взгляд, когда я встречаюсь с ним глазами. Наверное, слишком стыдно и смешно на меня смотреть.

Откуда-то, видимо со стороны всё ещё работающего парка донеслась музыка. Знакомый, прыгающий молодым жеребёнком, мотив. От которого у меня зажгло кончики ушей.

Кажется, иногда весь мир, выяснив о тебе что-то постыдное, начинает на со всех сторон давить и плющить, будто издеваясь. Серьёзно, как ещё объяснить то, что до нас донеслось противное: