Уральская ёлка

Витька обрушивается с поцелуями на мою шею и плечо, сильно дёргает лямку лифчика, когда она мешает губам и нетерпеливому языку двигаться дальше.

У меня внутри всё холодеет, а потом стремительно разогревается до непереносимых значений. Я инстинктивно сжимаю коленками Витькино бедро, которое как раз опирается между ними. В паху от этого мгновенно дёргает и разливается частым-частым пульсом. У меня сам вырывается тихий стон.

Витькино тело разом напрягается, и он особенно чувствительно сжимает зубами мою кожу в районе ключицы. Я зарываюсь пальцами ему в волосы и чувствую влагу у их корней. Поглаживаю пальцами его затылок, потом скольжу на шею и возвращаюсь обратно.

Витька хватает с двух сторон мою футболку и тянет вверх. В районе плеч она застревает, так что стягивать её приходится самой. А заодно и лифчик — который уже начинает неприятно натирать поднявшиеся соски. Витька, пыхтя и отдуваясь, тоже спешит разоблачиться. И эта его спешка очень приятно и волнующе отзывается у меня внутри.

Вот он снова приникает ко мне абсолютно голым телом. Подхватывает ладонями под крестец и прижимает к себе. У меня горит между ног, особенно когда лобком я ощущаю его эрегированный член.

Витька дышит так, словно он марафонец — жадно и нетерпеливо. От такого дыхания моё собственное желание, будто заражаясь им, нарастает. Хочется стать ещё ближе. До предела.

Я провожу руками по Витькиной спине, обхватываю ягодицы. Они крепкие и напряжённые, кажется даже подрагивающие от этого под моими руками. Витька впивается губами мне в щёку. Обхватывает сзади за шею. Перекрывает дыхание глубоким, резким поцелуем.

Наконец, отстраняется, разводит мне бёдра в стороны и снова склоняется сверху. Я замираю, когда влажная головка скользит между половыми губами. Будто примериваясь. Раз. Другой. А на третий Витька делает проникающее движение вперёд.

Слишком сильное и глубоко, хоть и проскальзывает он легко — смазки уже достаточно. Я машинально поджимаюсь, вздрагиваю.

— Больно? — сдавленно шепчет на ухо Витька.

Мотаю головой. И следующее движение получается уже мягче. Тело моё непроизвольно расслабляется, и вместе с Витькиными движениями внутри становится приятно. Его член беспрепятственно скользит внутри, раздразнивая и задевая чувствительные точки. С каждым разом только растравливая возбуждение.

Меня сжимает и крутит, и мысли улетают в урагане. Остаётся только нарастающее возбуждение. Только сбитое дыхание Витьки, перемешенное с моим. Только его тяжесть и проходящий через всё тело жар.

В паху всё горит и бухает. Ощущения настойчиво перекрывают собой всё остальное. Напряжение нарастает. Временами оно вроде стихает, но это обман — буквально через несколько секунд острая волна возвращается с удвоенной силой.

Я крепче прижимаюсь к Витьке, хватаю за всё, что мне попадается. И подчиняюсь его торопливому, рваному ритму. Он двигается то резко и часто, то будто издевательски замирает, отчего пульсирующая волна в промежности только распаляется.

Если он сейчас не прекратит… Я стискиваю Витьку коленками, сжимаю его ягодицы. Напряжение уже неизбежно вылетает на свой последний рубеж. Витькины движения становятся какими-то отчаянными. Его стоны раздаются один за другим и обрываются в жаркой темноте. Пока всё его тело не замирает.

Меня как прошивает иголкой. Острое распирание, тяжёлые удары собственного тела внутри. И мечущееся непонятное томление. Которое, не проходит и минуты, разрывается на части, прогоняя по телу сладчайшую волну, отдающую блаженным расслаблением.

Витька снова начинает двигаться, очень быстро, подстёгивая потряхивающий меня оргазм. И, будто окончательно выдохнувшись, замирает. Наполняя меня горячими толчками.

Жар постепенно прореживается ознобом — выступивший на наших телах пот начинает испаряться. И ощущение беспросветной пустоты начинает вырисовываться в совершенно тёмной комнате.

***

На кухне я сижу на краю табурета и стараюсь не касаться локтями столешницы. Не из соображений этикета — просто боюсь всё запачкать. И свет утреннего солнца в окно совершенно не радует и кажется противоестественным. Гораздо более подходящим сопровождением была бы гроза. Или потоп. Или чего там надо…

Витька показался в кухонном проёме. Сонный и взъерошенный. И, кажется, не заметил, как при его появлении моя спина палкой распрямилась.

— У нас сегодня голодный паёк? — кивнул он на пустой стол передом мной, украшенный только чашкой чая.

— А тебе всё бы есть… — недобро парировала я, хватаясь за чашку, как за соломинку. И будто в опасении, как бы Витька её не забрал.

На Витькином лице мелькнуло смятение, но он спокойно нагнулся к холодильнику. А я нарочно отвернулась в другую сторону. Витька присел на край стола, и чтобы разминуться с ним взглядами, пришлось сильно заинтересоваться строением кухонного плинтуса.

— Ты теперь игнорить меня будешь? — в Витькином голосе, наконец, скользнул холодок.

Я нахмурилась и начала ещё внимательнее рассматривать дурацкий плиточный пол. А потом, сама не ожидая того, обидно выпалила:

— Бабу бы себе нашёл уже!

Кажется, в кухонном пространстве, совершенно не обращая внимания на солнечную погоду, прокатился раскат грома. Без звукового сопровождения, но очень явственно ощутимый кожей и сердцем, подпрыгнувшим в моей груди.

— Ладно, не вопрос! — Витька вдруг хлопнул ладонями по своим коленкам. И со злобным весельем продолжил: — А ты расскажи теперь всем, как я тебя изнасиловал — а ты, овечка бедная, страдаешь неимоверно!

— Ты дурак, что ли? — я упёрлась в брата глазами, и между нами разве что не залетали искры. Витька злился. Как и я.

— Дурак, — бездушно выплюнул он и встал со стола. Потом тяжёлой поступью вышел из кухни.

Я снова осталась одна. И на душе у меня стало в сто раз хуже, чем было.

***

Сегодня Витька искать меня явно не пойдёт. Я бы на его месте не пошла. Да и возвращаться мне совершенно не хочется. Может, психануть и уехать? Забить на все эти сделки, сменить номер телефона и скрыться и от Витьки, и от родителей, и ото всех родственников? Раствориться в пустоте, затеряться.

Этот вариант импонировал мне больше всех. Сразу в душе рождалось ощущение свободного полёта.

Потому что я не знаю, как дальше. Разум мой разъедает яд и ощущение собственной порочности. Тайна, которая жжёт и которую никому нельзя доверить. И если никто не будет о ней знать, то можно будет делать вид, что ничего не было. И я смогу обо всём забыть.

На остановку я так и не пошла. Да и в подъезде не сильно оробела, поднимаясь на последний этаж. Наверное, у меня такая природа — что-то решить и успокоиться. Претворять своё решение в жизнь не обязательно.

С другой стороны — ничего ведь прямо страшного не произошло. По крайней мере, уголовной ответственности за такое не предусмотрено. Разве что нормы морали… Но, эти нормы, кажется постоянно противоречат сами себе. Ну, сами посудите: нет детей — плохо, есть много детей — тоже плохо. Нет мужика — плохо, есть мужик — тоже плохо.