Услады Божьей ради

Нетрудно догадаться, какими комментариями могли обрастать подобные события году в 1930-м или в 1932-м. Одни говорили о заговоре или шантаже, другие свалили в одну кучу экономические соображения и чувства действующих лиц. Некоторые видели в этом браке еще одно оскорбление древней фамилии, другие, наоборот, видели в нем желание семьи сплотиться и спасти хотя бы часть пирога и наследия Реми-Мишо. И те, и другие предположения были в равной степени абсурдны. Мишель Дебуа вовсе не плел никакой интриги против дяди Поля и Жака. Просто он видел вещи намного лучше и яснее, чем остальные. Если бы прислушались к его советам, то «черный четверг» Уолл-стрит не имел бы для нас таких печальных последствий и удар оказался бы не таким сокрушительным. Сила Мишеля заключалась в точности его предвидений. В той неразберихе, которая последовала за кризисом, финансовые группы, унаследовавшие имущество семьи, естественно, хотели опереться на человека, который был бы в курсе наших дел и при этом не был бы замешан в подготовке краха. Дядя Поль и его сын были очень рады, что они могут рассчитывать на Мишеля. И Мишель повел себя по отношению к нам так, как мы вели себя по отношению к его родным. Его поведение было безупречным. Точно так же и семья Дебуа не могла нас ни в чем упрекнуть. Но раньше мы были сильнее. А теперь сильнее оказался Мишель. И он проявлял свое превосходство с той деликатностью, какой мы в былые времена гордились в Плесси-ле-Водрёе. Мы тогда почти извинялись перед теми, кто нас обслуживал, за то, что мы являемся их хозяевами. А он почти извинялся, что так быстро стал хозяином своих хозяев. Мишель не мог ничего сделать, чтобы спасти дядю Поля, но постарался сделать так, чтобы за Жаком остался ответственный пост в нашем бывшем бизнесе. Что касается женитьбы, которую упомянутый мною роман представлял как современную версию главного сюжета романа Жоржа Оне «Хозяин металлургического завода», то это вовсе не было дополнительной местью Мишеля нам и уж тем более не было уловкой семьи, призванной вернуть себе богатство. Просто Мишель любил Анну, вот и все. К тому же давно. Может быть, всегда. С тех пор, возможно, когда мальчиком, а потом юношей он сопровождал отца, г-на Дебуа, во время церемонии, проходившей в шесть часов вечера в салонах замка, когда управляющий представал в рединготе, со шляпой на голове и перчатками на руках. Просто затем положение Мишеля позволило ему просить руки Анны. Можно сказать, что кризис способствовал счастью молодых людей. Конечно, я не уверен, какой была бы реакция дедушки десятью годами раньше. Анне пришлось бы убежать из дома, чтобы быть с Мишелем. Какая была бы чудная страничка в каких-нибудь былых воспоминаниях! Ну да не беда. Просто так это вылилось в буржуазную свадьбу с венчанием в старинной часовне Плесси-ле-Водрёя, через которую столько наших вошли в жизнь и ушли из нее. История кончилась благополучно. Пожалуй, в течение сорока лет, после событий, о которых мы еще расскажем, Мишель и Анна были вполне счастливы. Я был крестным отцом их первенца-сына. Сейчас он занимается проблемами атомной энергии в Калифорнийском университете. И у него уже есть дочка, Элизабет. Она хочет стать актрисой. На днях я получил письмо от Анны, где она спрашивает у меня совета. Ее беспокойства заставили меня вспомнить нашего дедушку: Элизабет, ее внучка, вот уже несколько месяцев неразлучна с молодым этнологом-мусульманином, членом организации «Черные пантеры».

Когда я вспоминаю об этом деле, не очень значительном, но связанном с ужасными, перевернувшими судьбу всей семьи событиями, то натыкаюсь в мыслях на одну деталь, о которой хочется сказать пару слов. Мишель был моим лучшим другом, а Анна была моей сестрой. Оба признались мне, что долгие годы любили друг друга. Они виделись каждый день, во всяком случае летом, в Плесси-ле-Водрёе, когда ему было между двадцатью и двадцатью двумя годами, а ей — между семнадцатью и девятнадцатью. И у меня никогда не возникало сомнений в их чувствах. Но надо же, до чего человек может быть слепым? Я полагал, что моя сестренка восхищается Жан-Кристофом. Позже я узнал, что в этом была доля истины и что Мишель ненавидел Жан-Кристофа. А я полагал, что Мишель обожал Жан-Кристофа. И это тоже было верно. Он любил его и ненавидел. Насколько обоснована была эта ненависть Мишеля к Жан-Кристофу Конту? На самом деле все было сложнее, чем я думал. Я понимал, что сестренка уже не ребенок, каким мы ее считали. Я даже задавался вопросом: а не может ли быть такого, что между Мишелем и Жан-Кристофом она… Но это же была моя сестра. Мы редко разговаривали между собой до войны о том, что мы называли нашей частной жизнью. Скорее мы закрывали глаза. Порой, вспоминая райские времена нашего, увы, невозвратного детства, я вижу Анну, Жан-Кристофа и Мишеля играющими в не такие уж невинные игры. Вот и сейчас я вспомнил вдруг тот летний вечер 1922 или 1923 года, когда Жан-Кристоф и Анна… Ну да что там! Все это прошлое. Все это было так давно. И вот Анна уже бабушка. И может стать прабабушкой маленького мусульманчика через 2 или 3 года. А то и через полгода.

Прабабушка! Боже мой! До чего же мы старые. У меня перед глазами стоит сцена венчания сестры в начале осени 1932 года. Собрались все жители Плесси-ле-Водрёя, Руаси, Сен-Полена, Вильнёва, Русеты, все, кто нас любил и кого любили мы. Обойщик, маляр, учитель-радикал, монашки из богадельни, хозяин бистро, о котором шепотом говорили, что он коммунист, пожарные и егеря, старые тетушки из Бретани, приехавшие финистерским поездом, нотариус и фермеры, дедушкины гимнасты, прифрантившиеся браконьеры, пьянчуги и святоши, торговка с площади Часов и окрестные землевладельцы, все растроганные до слез и все счастливые.

Не было только дяди Поля. В конце предыдущего лета он пустил себе пулю в лоб. Он оказался первым из нашей семьи, кто, вопреки нашему девизу, отдал Богу душу.

IV. Цирковая наездница Полина и братья-враги

Итак, мы оказались разоренными. Но это было не страшно. Во-первых, естественно, потому что деньги — не главное в жизни. А еще и потому, что, как это часто случалось в буржуазных семьях, несмотря на крах, у нас все-таки кое-что еще осталось, чтобы поддерживать престиж и даже жить на широкую ногу. Мишель Дебуа действовал великолепно. Он оказался одним из лучших финансистов своего времени и спасал все, что еще можно было спасти. А главное, потеряли больше всего не мы, а Реми-Мишо. Правда, и получили, в свое время, больше других тоже Реми-Мишо. Триумф или катастрофа — судьба бизнеса нас мало касалась. Тетя Габриэль и ее деньги сильно нам помогли, чтобы положить новую черепицу на зданиях замка и справить новую форму егерям. Но ведь и без богатств Реми-Мишо Плесси-ле-Водрёй всегда прилично существовал на доходы от земельной ренты в От-Сарт и от домов в Париже, где г-н Дебуа-старший вел хозяйство твердой рукой. Брак его сына и Анны создал, впрочем, незначительные проблемы протокольного порядка. Он стал свекром моей сестры, и это обстоятельство повлияло на наши с ним отношения. Члены семьи посовещались, и было решено предложить г-ну Дебуа заключить контракт о более тесном сотрудничестве и предоставить ему в замке большую комнату почти рядом со спальней дедушки, предложить ему, разумеется, питаться вместе с | нами за одним столом под слегка удивленным взором наших маршалов в париках, а также вести как бы изнутри все хозяйственные дела семьи. Господин Дебуа сердечно поблагодарил, но решительно отказался. Он пришел к деду, одевшись, чтобы подчеркнуть торжественность момента, в костюм начала века, и изложил ему суть своих мыслей. Согласие на брак сына он дал против своей воли. Он против равенства, против смешения сословий. Как и дедушка, а может, и в еще большей степени, он был сторонником иерархии в обществе, за постоянную классификацию людей и имущества. Он использовал аргументы кардинала Мазарини, выступившего перед королем против своей племянницы Манчини. Думаю, это был удивительный спектакль, когда дедушка, взяв за плечи г-на Дебуа, убеждал его в необходимости прогресса истории и равенства людей. Но г-н Дебуа не желал ничего слушать. Он находился у нас на службе и хотел продолжать служить и впредь.

— Послушайте, Дебуа, — говорил ему дедушка, — мой старейший друг, мы все очень вас любим, ваш сын женился на моей внучке, и вы являетесь членом нашей семьи.

— Господин герцог, — отвечал Дебуа, — отец мой был управляющим покойного герцога, вашего деда. Он был управляющим покойного герцога, вашего отца, я тоже был им. Сегодня я ваш управляющий. И хочу оставаться им, если, конечно, вы не откажете мне в своем доверии.

— Но послушайте, дорогой Дебуа, вы понимаете, какая возникла ситуация? Ваш сын стал моим внуком. С разницей в одно поколение вы являетесь таким же членом семьи, как Альбер Реми-Мишо. И при этом ни для кого не секрет, что я гораздо больше уважаю и люблю вас, чем его.

— Господин герцог… — начинал Дебуа.

— Называйте меня Состеном, — отвечал дед.

— Господин герцог, — продолжал Дебуа, — доверие, которое оказывает мне ваша семья, для меня — самое большое счастье, о каком я только мог мечтать. Но я умру тем, кем создал меня Господь.

— Ну что ж, дорогой Робер, — отвечал мой дедушка, — будем считать, что между нами ничего не изменилось. Но знайте, что я люблю вас больше, чем когда-либо любил из посторонних, люблю как родного.

И, обнявшись, два старика прослезились. С возрастом, все больше давившим на могучие его плечи, мой дедушка стал чаще плакать при виде проявлений добрых чувств, при звуках национального гимна, при виде когда-то ненавистного ему флага, при воспоминании о прошлом, о семье, а вот теперь еще и при проявлении демократии внутри семьи.

Когда мой зять Мишель приезжал на несколько дней в Плесси-ле-Водрёй, г-н Дебуа-отец садился вместе с нами за каменный стол. Он сидел между предками, о которых мы думали все меньше и меньше. Но весь его вид говорил, что он еще думает о них, хотя они остались бы для него посторонними, если бы не его сноха. И лучшей наградой за эту верность был для него дружеский взгляд моего деда.

Смерть дяди Поля была, конечно, ужасным ударом для дедушки. Я не уверен, что между ними была очень большая близость. Скорее могу предположить, что, несмотря на все различия, любимым сыном деда был, пожалуй, все-таки мой отец. Может быть, просто потому, что он давно умер и принадлежал прошлому. Но дядя Поль был старшим. Его уход из жизни раньше дедушки был огромным несчастьем. Еще, слава Богу, что он оставил четверых сыновей. Естественно, Пьер сменил своего отца. Все надежды семьи легли на его плечи.

В ту пору Пьер разрывался между Урсулой и Миреттой. Через несколько лет драма, тайно назревавшая между ними, вылилась наружу. Конечно, я описал ее достаточно неумело. Просто не знаю, какую форму рассказа надо было бы выбрать, чтобы передать одновременное развитие этих семейных событий, в которых я с трудом пытался разобраться. Разумеется, все эти такие различные события, которые я здесь описывал в разных главах, часто происходили одновременно. Пока мы с Клодом плыли к острову Скиросу, Миретта приехала в Париж, тетушка Габриэль сменила Пуаре на Шанель, Жак встретился с Элен во время ужина на улице Бельшасс или на Университетской улице, а Мишель покидал Финансовую инспекцию, чтобы занять важный пост в бизнесе Реми-Мишо. Только дедушка мало двигался: в семьдесят лет убеждения и давняя привычка к бездействию сделали его почти неподвижным.

Можно было бы выделить наугад один день из жизни семьи и показать его читателю, например тот вечер, когда погибла Миретта, или знаменитый четверг 24 октября 1929 года, когда в обстановке процветания пятнадцать миллионов акций были выброшены на продажу и Нью-Йоркская биржа обрушилась в один день, убив дядю Поля. Но тогда все грани этого вдруг остановившегося мира отбросили бы нас в прошлое и одновременно в будущее и каждый отдельно взятый факт раздулся бы под давлением событий, способствовавших его появлению и других событий, явившихся его следствием. Хотим мы этого или нет, но в рассказе последовательность отрезков времени берет верх над одновременным вязанием сложного узора. Вот почему мы увидели, как Миретта, дядя Поль, Жан-Кристоф, Мишель Дебуа и Клод жили и умерли по отдельности. Но они знали друг друга, и их индивидуальные жизни продолжались одновременно и переплетались одна с другой.

К этому примешивались шедшие отовсюду слухи. Наши китайские стены трещали по швам. Долгое время они защищали нас от нашествия варваров, от эпидемий, от торговцев, от тлетворных идей, от всех гуляющих по равнине ветров. Но газеты, радио, постоянное движение людей и мнений способствовали тому, что внешний мир ворвался-таки и в Плесси-ле-Водрёй. Совсем еще недавно мы жили почти одни, между тетушкой Ивонной и дядей Анатолем. А затем в эту семейную уединенность стали проникать те, кого дедушка называл, в зависимости от настроения, или отвратительными жуликами, или странными типами. Среди нас бродила тень Карла Маркса, вечером мы заглядывали под кровать, чтобы проверить, не прячется ли там Ленин с зажатым в зубах ножом, за стол с нами садился Фрейд, привезенный богатыми американками, вышедшими замуж за кузенов и трижды в неделю раскидывавшимися на диване в Нью-Йорке, чтобы рассказать ужасы и воспоминания детства, больше напоминающие шалости дядюшки Донасьена, чем воспоминания нашей тетушки Сегюр, урожденной Софьи Ростопчиной, про которую мы еще не знали, что и ее тоже в конце концов изощренные толкователи назовут замаскированной извращенкой. Эти заморские дамы были прокляты славным венским доктором. Летом 1909 года, в тот момент, когда вдали показались огни Манхэттена, он, стоя на палубе парохода, привезшего его из Европы, тихо сказал, обернувшись к своему спутнику, быть может, доктору Юнгу или верному последователю Шандору Ференци: «Они и не догадываются, какую чуму мы им везем».

Каменный стол под липами замка не сдвинулся с места. Но садились вокруг него всё новые лица, к которым дедушка питал скорее отвращение, чем любопытство. Самым забавным был человечек с усами в непромокаемом плаще, о котором мы уже говорили и который за три года сумел заставить замолчать всех посмеивающихся над ним остряков. Челочка бывшего фельдфебеля — не везет же нам на капралов и фельдфебелей — недолго забавляла нас. Еще не кончили куплетисты насмехаться над ним, а десятки тысяч пар солдатских сапог уже печатали шаг под лесом знамен, уже маршировали, сотрясая мостовую Нюрнберга при свете факелов. Гитлер, Геринг, Геббельс, Гиммлер — эти имена стали такими же известными, как имена Ленина и Рузвельта, Сталина и Фрейда, Линдберга и Ставиского, Форда и Рено, Мориака и Жюля Ромена. Когда я пытаюсь с помощью воспоминаний, летних запахов и мирского шума воссоздать образ тридцатых годов в их движении от кризиса к началу войны, «the thirties», как говорят американцы, воссоздать «климат» той эпохи, — еще тогда стало модно употреблять такие словечки, как «блейзер», «роботы», «мазут» и «потрясно», которые дедушка, в отличие от тети Габриэль, запрещал детям употреблять, — когда я вспоминаю все это, то вижу, как над каменным столом, над озером, над лесом поднимаются беспокойство и страх, знаменитая болезнь современности, о которой каждый, будь-то Кейнс, Фрейд, Пикассо или Чарли Чаплин, говорил на своем языке. После «roaring twenties», бурных двадцатых годов, далекие отклики которых, перемежаясь с джазом и танго, долетали до Плесси-ле-Водрёя, чаще всего благодаря красотке Гэби, 30-е годы оставили в памяти — может, потому что мы знаем, чем они кончились? — топот сапог и бряцание оружием. 20-е годы были бабьим летом Прекрасной эпохи, своего рода повторением исчезнувшего начала века. Суматошный 1925 год, несмотря на паузу, созданную войной, и многочисленные жертвы, все же оставался 1900 годом, оставался золотым веком вопреки Вердену и дадаизму, Октябрьской революции и учредившему компартию Турскому съезду. А тридцатые годы — это уже нечто другое, это дело Ставиского, убийство советника Пренса, который вел его дело, убийство в Марселе короля Александра I Карагеоргиевича и Луи Барту, события 6 февраля на мосту Согласия в Париже, Народный фронт, московские процессы и война в Испании, Нюрнбергский съезд нацистов и Ночь длинных ножей, внутренние причины которой стали понятны лишь много позже. Кровь, пролитая на Дамской дороге, и окопная грязь Аргонны вскоре вновь вошли в моду. Они стали частью повседневной жизни в деревнях и в семьях, в политике, на улицах больших городов. Спейшер, Антонен Мань, оба Маэса и Лапеби неутомимо продолжали серию своих подвигов. Они катились под лучами летнего солнца, невзирая на фашизм и коммунизм, на скандалы и войну в Испании, на бунты и забастовки.