Услады Божьей ради

Немцы! Итак, они были уже здесь. Пришли из Померании, из Нижней Саксонии, из Шварцвальда, от берегов баварских озер, с холмов, где празднуется Вальпургиева ночь, из городов со старинными университетами и из тихих городов с дышащими легендой названиями. Они перешли Рейн и Мёз, Арденны, Марну, Сену и двигались к Луаре, к тем двум морям, о которых в свое время мечтали варвары. И вот они готовы были ворваться в наш дом с его священным прошлым. Я успел подумать, что у меня на глазах творится история, пригладил волосы, застегнулся на все пуговицы, кое-как расправил помятую форму и кинулся в гостиную, где меня ждал дед. Он обнял меня и крепко прижал к груди. Несколько секунд спустя в гостиную, где, по преданию, Генрих IV ухаживал за одной из моих прабабок, красавицей Катрин, вошел полковник фон Вицлебен. Сюда же сто пятьдесят лет назад вошли несколько человек с пиками и топорами и арестовали двух членов нашей семьи.

В медленном движении истории, полном зигзагов, нерешительного застоя и остановок, возникают вдруг сопровождаемые болью и кровью сгустки насилия во всей их относительной простоте: взятие Константинополя турками в 1453 году, открытие Америки в 1492 году, победа под Мариньяно в 1515 году, Французская революция, Трафальгар в 1805-м и Ватерлоо в 1815 году. С июня 1940-го и до освобождения Парижа в августе 1944 года Франция находилась под пятой Германии. В ее истории это осталось как серо-коричневое пятно. События в такие моменты набирают стремительный темп, как в тех фильмах, где люди вдруг начинают бегать и суетиться как сумасшедшие. Однако память запечатлевает все гораздо легче, чем в мирное время, когда все дни похожи один на другой. Дело в том, что перемирие, события в Мерс-эль-Кебире и Дакаре, нападение на Россию, Пёрл-Харбор, вступление Америки в войну, высадки союзников одна за другой — вот опорные пункты, оставшиеся в памяти. Жизнь семьи моей продолжает в эти мрачные годы насыщаться историей. В 1940 году погибли Жак и Робер В. в 1942 году Филипп опять уехал в Испанию, в 43-м арестовали Клода, а в 44-м — меня, в 1945 году Мишеля приговорили к смертной казни — такими вот то белыми, то черными камешками отмечал свои зловещие услады Бог семьи и армий.

С 1940 по 1944 год в Плесси-ле-Водрёе квартировали немецкие части, сменяя одна другу, и мы оставались одни лишь на короткое время. Были у нас и летчики, и пехотинцы, и парашютисты, и моторизованные войска, и эсэсовцы с черепом на рукаве, и украинцы вместе с грузинами генерала Власова, и даже моряки, направлявшиеся в какой-то порт в Бретани. Разные места и лица людей сохраняются в нашей памяти в виде собирательного образа, в котором сливаются разные их черты и аспекты: Гюго с бородой, Верлен с абсентом и Петен — в старости. О Плесси-ле-Водрёе военного времени у меня сохранилось воспоминание в виде танков, грузовиков, огромных мотоциклов во дворе замка, на посыпанных гравием дорожках и на газоне вокруг каменного стола. Когда перед отправкой в путь начинали работать все моторы, поднимался такой оглушительный шум, что в замке дребезжали стекла.

Дедушка сохранил за собой спальню в башне и две примыкающие к ней маленькие комнатки, где были собраны вещи, наиболее ценные для нас как память. Он велел установить там две печки, замечательные своим уродством. Члены семьи по очереди приходили навещать его в столь необычной обстановке пропусков и газогенераторов. Выходил он из этого крохотного царства лишь два раза в день для того, чтобы прогуляться в парке вокруг замка: на час утром и на час вечером. Показывая пример образцовой дисциплины, он вел образ жизни добровольного затворника, роскошного каторжника. Несколько раз в Плесси-ле-Водрёе располагались штабы, и тогда замок наполнялся мундирами, украшенными железными крестами и дубовыми листьями. Разные генералы и несколько полковников посылали дедушке письменные приглашения разделить с ними трапезу. Однажды такое приглашение оказалось написанным даже на карточке с изображением семейного герба, обнаруженной в каком-то комоде большой гостиной. Всякий раз дед с педантичной и ироничной вежливостью отвечал, что обстоятельства не позволяют хозяину дома входить в собственную столовую и что он не может себе позволить выходить за пределы тех помещений, где он еще остался хозяином. Возникали, естественно, иногда и курьезные инциденты, то незначительные, то драматичные. Когда какой-нибудь немецкий офицер или солдат приветствовал его, дед неизменно отвечал ему, безмолвно поднимая шляпу, со взором, устремленным вдаль. Как-то раз, совершая инспекционную поездку, в Плесси-ле-Водрёе провел двое суток генерал фон Штюльпнагель. Дедушка столкнулся с ним на дорожке между замком и каменным столом. Генерал посмотрел на этого представительного старца, которому испытания и возраст придали еще больше величия и достоинства. Дед бросил взгляд на неподвижного генерала. Тот не шевельнулся: ведь он был командующим всех немецких войск на территории оккупированной Франции. Дедушка прошел мимо, опираясь на трость. Вечером, после ужина, к нему явился фельдфебель и сказал, что его ждет генерал.

«Меня приглашают?» — спросил дедушка.

Фельдфебель кивнул головой.

«Тогда скажите, пожалуйста, генералу, что я по вечерам не выхожу».

Через десять минут фельдфебель вернулся.

«Меня вызывают?» — спросил дед и пошел за ним.

Генерал сидел в окружении нескольких офицеров за большим письменным столом, занявшим место бильярда. Дедушка осмотрелся с явно недовольным видом: он не мог одобрить новую расстановку мебели, выдававшую дурной вкус. Один из офицеров стал объяснять на ломаном французском, что генерал был удивлен, когда его не поприветствовали.

«Я тоже», — отвечал дедушка.

Тут генерал вспылил, стал громко кричать, что побежденные должны первыми приветствовать победителей, и через переводчика спросил у деда, какой у него во французской армии был чин.

«Скромный, — отвечал дедушка, который не был даже солдатом второго класса и не получил от республиканского правительства ни чина, ни наград. — Но я у себя дома».

Ответ не понравился. Генерал опять разбушевался. Дедушка мой дважды удостаивался звания испанского гранда, являлся кавалером ордена Золотого руна, награждался орденами Аннонсиады, Черного орла, Святого Георгия и Святого Андрея, был бальи и приором многих высших государственных военных и кавалерийских орденов, слегка позабытых в современной истории, и тут смутно почувствовал, что ему предоставляется удобный случай выразить наконец все, что накопилось у него на сердце за полтора века и о чем в обстановке счастливого мирного времени трудно было говорить, не выставив себя на посмешище. Он поудобнее уселся в кресле, подставленном ему солдатом, и очень спокойно и очень твердо сказал, что людям испокон веков свойственно нарушать правила игры, но что когда речь идет о нарушении его собственных прав, то его положение позволяет ему ожидать от всех остальных, кем бы они ни были, за исключением, быть может, кардиналов, принцев крови, глав государств и маршалов, чтобы его приветствовали первого. Кроме перечисленных, в подлунном мире нет человека, кому он должен первым отдавать честь. И добавил, дабы продемонстрировать свою сдержанность и такт, что если, случайно, генерал является маршалом, то он готов принести ему свои извинения. В противном же случае ожидает выражения извинений в свой адрес. Из-за лукавства истории именно наши недостатки, наша надменность, то, что другие называли спесью, толкали нас к сопротивлению, обеспечивая деду некое подобие ореола национальной и народной славы.

А дело было зимой 1940/1941 года. И погода была холодная. В мировой истории уже произошло много испытаний и поворотов. Подобие офицерского судилища, собранного генералом, впало в изумление. Немцы ожидали всего — от националистских деклараций до трусливого пресмыкательства. Но вот обличительная речь старика в духе Сен-Симона повергла их в изумление. Дедушка предстал перед ними в виде слегка комичных литературных героев: графа д’Оржеля, или принца Германского, или герцога де Молеврие в комедии Робера де Флера и Армана де Кайаве «Зеленый мундир». Но это происходило перед лицом оккупантов, организовавших нечто вроде суда. И подсудимый выглядел уже не смешно, а превращался в героя. И, думается мне, он был бы доволен, если бы его расстреляли за издевательство над немцами по такому фундаментальному вопросу, как достоинство нашей фамилии и ранг нашей семьи. Самым замечательным было то, что старый аристократ сумел произвести на немцев впечатление. Извинений они не представили, но дед вернулся в свою комнату в сопровождении полковника и капитана, которые встали в момент расставания у двери по стойке «смирно».

Дедушка на секунду замер в дверях, посмотрел на полковника, не обращая внимания на капитана, и, не протягивая руки и не кланяясь, просто сказал: «Спасибо, друг мой!» — тем неподражаемым тоном, который был единственным нашим талантом, после чего скрылся в своей комнате.

Примерно через год или, может быть, чуть больше, зимой 1941/1942 года, еще одна довольно комичная история вновь послужила испытанием наших национальных чувств. В ту пору замок занимали летчики. Дедушка по-прежнему ютился в башне, которую он называл убежищем или надомной каторгой. Однажды во время обычной вечерней прогулки, когда его сопровождала Анна-Мария, старик и его правнучка увидели немца лет сорока, высокого роста, с седеющими, почти белыми волосами, с орденом «Железный крест» на шее. В его походке и поведении было что-то впечатляющее и привлекательное. На следующий день и в последующие дни они опять несколько раз встречали в коридорах или в аллеях этого немецкого офицера. Он молча приветствовал их. Как было заведено, дедушка с глазами, устремленными вдаль, подносил руку к шляпе, а восхитительная Анна-Мария прижималась к нему с гордо откинутой назад головой.

Я был еще в Плесси-ле-Водрёе, когда произошло «преображение» бедняги Робера В. Извещение о его смерти пришло довольно поздно, в конце августа или в начале сентября 1940 года. До этого мы узнали, что Жак был убит в Арденнах в момент, когда пытался добраться до генерала Корапа. А вот Робер два или три месяца числился пропавшим без вести. Наконец, в Плесси-ле-Водрёй пришла одна из тех зловещих открыток розового цвета с заранее напечатанным посланием, текст которого, перемежающийся многоточиями, сообщал практически только о катастрофах.

Заполнив эту открытку, строго предназначенную для переписки семейного характера, зачеркнуть ненужное. — Ничего не вписывать вне указанных строк.

ВНИМАНИЕ. Все открытки, содержащие сведения, выходящие за рамки исключительно семейного порядка, не будут доставляться и будут скорее всего уничтожаться.

…………………1940 г.…………………

…………………здоров…………………устал.

…………………легко, тяжело болен, ранен.

…………………убит…………………попал в плен.

…………………скончался…………………пропал без вести

…………………семья…………………в добром здравии.

…………………нуждается в продуктах…………………в деньгах.

новости, багаж…………………вернулся в…………………

…………………работает в…………………поступит в

школу…………………принят

…………………пойдет в………………………………………………………

………………………………………………………………………………………

Нежно обнимаем. Целуем.

Подпись

На полученной нами открытке в месте, отмеченном многоточием, перед словом «убит» стояла, оставляя впечатление невероятной черствости, фамилия Робера В.