Услады Божьей ради

Вы, наверное, уже поняли, что на протяжении всей оккупации мой дед всем сердцем был на стороне вишистского правительства и одновременно против немцев. С его точки зрения, маршал Петен в политике был двуликим Янусом, в котором уживались два персонажа, один плохой, другой хороший. Плохой Петен встречался с Гитлером в Монтуаре, жал тому руку, потакал Лавалю, в котором, как это ни парадоксально, возродилось все, что было порочного в покойной Республике, преследовал евреев, которые тут же стали настолько милы моему дедушке, что он даже прятал многих из них в сторожках лесников в лесной чаще, а одно время даже собирался — возможно, в память о тете Саре — сам надеть желтую звезду. Хороший же Петен воплощал все, что было во Франции святого, защищал такие высокие добродетели, как верность и раса, принося в жертву не только себя, но и память о себе в истории, так как предоставлял французам возможность сконцентрировать ненависть и презрение на плохом Петене.

Интересное лицо Петена, символ воинской славы и крестьянского благородства, смотрело на всех с газетных полос и плакатов, с почтовых марок и школьных тетрадок и уже успело запечатлеться в глазах каждого, как вдруг раздался громоподобный шепот, раздался другой голос, идущий из-за моря голос упрямца, отказывающегося капитулировать. Так начиналась легенда. Наверное, за всю историю не возникало еще такой удивительной симметрии, гениально укладывающейся в школьные учебники и в головы детей. С одной стороны — родная страна, почва, крестьянский здравый смысл, взгляд и глаза, реализм, прошлое, данный момент, покорность и согласие, — маршал в Виши. С другой стороны — море, изгнание, приключение, голос и напряженный слух, немыслимые мечты, будущее, спор, бунт и несогласие, — генерал в Лондоне. В истории Франции открывалась необычная страница. Два элементарных принципа, в которых слабая память людей через тысячелетия разглядит мифическую борьбу легендарных героев, которых, как скажут умники, никогда в реальности не было, героев, боровшихся не на жизнь, а на смерть, которые друг друга отвергали, отлучали от власти, взаимно приговаривали к смертной казни, ведя за собой тысячи и тысячи фанатичных последователей, вверивших свою жизнь и честь тому или другому военачальнику. Все способствовало приданию конфликту драматического характера не только в политике, но и в социологии и в метафизике: обоих полководцев когда-то связывали узы дружбы внутри офицерской касты, у них было общее происхождение, оба тяготели к литературе, оба любили славу и родину, но вопреки друг другу. Никогда еще положение Франции не было столь ужасным, как в те годы бедствий. Но и никогда не возникало стольких оснований для того, чтобы начать мечтать о величии. Те, чья профессия состоит в том, чтобы создавать питательную среду для мечтаний людей и воспевать их деятельность, на протяжении очень многих лет находили в борьбе генерала против маршала неиссякаемый источник вдохновения, возмущения и веры. Некоторым это даже укоротило жизнь. Сколько золотых перьев эпохи брались освещать в своих произведениях эту битву гигантов, от Клоделя до Андре Жида, который, находясь в плену у собственных фантазмов, выпытывал у генерала точные детали обстоятельств, при которых у того возникло решение не подчиняться начальству, от Арагона до Дриё ля Рошеля, от Бразильяка до Мориака, от Морраса до Мальро. Вся Франция знала наизусть послания маршала. Клод и мой дедушка пытались, испытывая разные чувства, определить, абзац за абзацем, кто был инициатором или подлинным автором текстов: Мулен де ля Бартет, Эмманюэль Берль или сам Петен. Призывы героического и непокорившегося генерала стали частью школьных учебников. Оба военачальника по праву заняли место не только в истории, но и в литературе Франции. Подобно Демосфену и Цезарю, Цицерону и Макиавелли, Наполеону и императору Ашоке, они занимались одновременно литературой и историей, войной и словами. Рассказывают, что Петен после того, как закончил единственное свое выступление перед судившим его трибуналом, незадолго перед тем, как он решил замолчать навсегда, сказал своему охраннику, если я не ошибаюсь, Жозефу Симону: «Очень красивую речь я произнес». Генерал тоже всю жизнь писал превосходные книги и произносил очень красивые речи. А какой восхитительной простотой — искренней или наигранной, — каким подлинным величием дышат произнесенные им в своем последнем акте слова: «Я не хочу официальных похорон. Не хочу присутствия ни президента, ни министров, ни учреждений… Мужчины и женщины Франции и всех других стран, если захотят…» В забавной стране, где нам посчастливилось родиться, Петен и де Голль заняли свое место среди таких людей, как Бретон и Рембо, маркиз де Сад и Боссюэ, Корнель и Жюль Ренар, Гюго и Вийон, среди юмористов и авторов трагедий, среди поэтов и историков, пророков и бунтарей, в великой галерее тех, кто любил слова и знал их силу. Долгие годы речи их жгли нам сердца.

Фамилия человека, выступавшего по лондонскому радио, почти ничего не говорила ни дедушке, ни мне. Если не ошибаюсь, только дважды мы слышали ее раньше: в связи с контрнаступлением бронетанковых войск в конце мая в районе не то Абвиля, не то Монкорне и в связи с последней перетасовкой правительства Третьей республики под руководством Поля Рейно, когда какой-то бригадный генерал временно занимал должность заместителя государственного секретаря по своей специальности, которую он знал лучше других, причем не по части интендантской или уставной, а по части военной доктрины, по части руководства людьми и придания смысла истории, одним словом, по всему, что касается войны.

Одинокий изгнанник-бунтарь очутился в центре самой великой и, казалось, непоправимой катастрофы в истории. Временно исполняющий обязанности бригадного генерала довольно скоро доказал, что в своей драматической судьбе, невзирая на поражения и ненависть врагов, он гениально объяснял перспективу войны и понимал ход истории: «…Но разве последнее слово сказано? Разве нет больше надежды? Разве нам нанесено окончательное поражение? Нет!.. Мы сможем в будущем одержать победу теми же средствами, которые нанесли нам поражение… Эта война является мировой войной. И хотя сейчас мы подавлены механизированными силами, в будущем мы сможем одержать победу при помощи превосходящих механизированных сил. От этого будут зависеть судьбы мира. Я, генерал де Голль…»

Мы с дедом, сидя в Плесси-ле-Водрёе, не слышали первого призыва генерала де Голля, произнесенного на следующий день после первого выступления маршала Петена. Но слухи о нем дошли до по крайней мере двух членов нашей семьи, захваченных, как и все, вихрем, носившемся над Францией: Клод услышал его, сидя в кафе в Клермон-Ферране, в середине Центрального массива, а Филипп — в Бордо, где он прислушивался к сообщениям со всего света, катившегося к краху. Оба впервые слушали этот глуховатый, неумелый голос, звучащий издалека, несколько напыщенный, но простой, незнакомый и вместе с тем легко узнаваемый, эту обрывистую речь, глубокую по содержанию, с удивительными интонациями, четверть века державшую в напряжении весь мир.

С первого же дня, 18 июня 1940 года, слово «сопротивление» запало в сердце Клода. Все, что говорил Петен и с чем соглашался наш дед, поскольку сам всегда думал так же, все это было Клоду ненавистно. Уже не один год для него понятия «честь» и «неповиновение» были неразрывно связаны друг с другом. Он не любил Петена, олицетворявшего армию, традицию, возможно, и реакцию, во всяком случае, враждебность по отношению к демократии и прогрессу, Петена, до этого посла Франции во франкистской Испании. Клод сразу выбрал де Голля. Петену же он отказывал даже в здравомыслии. Он считал, что реализм находится в том же лагере, что и долг. И как раз де Голль… Через три-четыре дня Клод услышал по лондонскому радио:

«Многие французы не соглашаются с капитуляцией и рабством по причинам, именуемым: честь, здравый смысл, высшие интересы родины.

Я говорю „честь“, ибо Франция обязалась сложить оружие лишь по согласованию с союзниками…

Я говорю „здравый смысл“, ибо абсурдно считать, что война проиграна. Да, мы потерпели большое поражение… Те же условия войны, когда противник нас разбил, имея 5000 самолетов и 6000 танков, могут завтра привести нас к победе с помощью 20 000 танков и 20 000 самолетов.

Я говорю „высшие интересы родины“, ибо эта война — не франко-германская война, когда одно сражение может решить исход кампании. Эта война является мировой войной…

Честь, здравый смысл, высшие интересы родины приказывают всем свободолюбивым французам продолжать борьбу там, где они находятся, и теми средствами, какие у них найдутся…

Я, генерал де Голль, здесь, в Англии, выполняю эту государственную задачу…

Я призываю всех французов, сохранивших свободу, слушать меня и следовать за мной».

Клод уже сделал выбор: он пойдет за де Голлем. Призывы, прозвучавшие 22 июня и 24 июня, на следующий день после подписания перемирия — «Надо иметь идеал. Надо иметь надежду. Надо, чтобы где-нибудь светило пламя французского сопротивления», — и, наконец, речь от 26 июня, в которой генерал после слов о немецком сапоге и итальянской туфельке открыто напал на Петена: «Господин маршал, в эти часы позора родины и гнева надо, чтобы кто-то вам ответил…» Генерал говорил о грядущей неизбежной, неминуемой победе. Все эти призывы убедили Клода. На туристическом самолете, за штурвалом которого сидел его товарищ, настолько любезный, что он покачал крыльями в знак прощания, пролетая над башнями Плесси-ле-Водрёя, Клод добрался до Лондона, где одним из первых представился генералу де Голлю, который в то время только что перебрался с площади Сеймор в сельскую местность и переместил свой штаб из Сент-Стивен-Хауз в Карлтон-Гарден. В то время вокруг генерала было немного народа, и он принял Клода всего через несколько дней, причем их беседа продолжалась добрых минут десять.

— Мне докладывали, что вы — коммунист, — сказал де Голль в конце беседы.

— Да, — отвечал Клод. — Я коммунист или, может, бывший коммунист.

— Ну что ж! — сказал генерал, раскинув руки. — Будете голлистом, вот и все. Только люди традиции любят приключения. И только революционеры любят отчизну. Вы принадлежите и к тем, и к другим и сможете указать нам путь. А посему снимаю перед вами шляпу.

Он встал. «Ну что ж, — сказал он. — Счастлив принять вас в число моих сторонников». Клод, одетый в странную, полуанглийскую, полуфранцузскую униформу, встал по стойке «смирно!» и отдал честь. Открыл дверь и вышел. Из слов генерала он запомнил новое название, которому принадлежало будущее, — странное слово «голлист». Тогда этот термин только-только Вошел в наш язык. Клод прошел через небольшую смежную комнату, где работали адъютанты генерала, и в тот момент, когда готов был выйти из нее, услышал, как один из офицеров, читавший газету или заканчивавший беседу, довольно громко воскликнул: «Вот ведь мерзавцы!» Клод улыбнулся. Но улыбка замерла у него на лице: он увидел в зеркале напротив себя, что дверь, которую он только что закрыл за собой, отворилась и генерал просунул голову, чтобы что-то сказать или позвать кого-то. И еще не утихли в наступившей тишине слова «Вот ведь мерзавцы!», как Клод услышал спокойный голос генерала: «Обширная программа, господа. Обширная программа».

Клод не раз потом видел генерала де Голля перед тем, как тайно вернулся в оккупированную Францию. Через несколько дней после их первой встречи руководитель «Свободной Франции» устроил смотр своего хилого отряда, где вокруг Клода стояли похожие на мушкетеров-гасконцев капитана Карбона де Кастельжалу солдаты и моряки, прибывшие с острова Сен. По окончании смотра генерал вызвал к себе Клода. Он выглядел и уверенным, и разочарованным одновременно. Уверенным потому, что не сомневался в победе. Несмотря на бомбежки и пожары, на угрозу немецкого десанта, Англия должна была выстоять. Должны были когда-нибудь вступить в войну и Соединенные Штаты. Заводы свободного мира имели возможность начать массовое производство самолетов и танков, которые смогли бы десятикратно, стократно отплатить Германии за то зло, которое она причинила Франции. Но генерала удивляло и огорчало до уныния ничтожное количество прибывавших к нему французов. Он задавался вопросом, а не стала ли Франция петенистской? И он не ошибался. Действительно, такой она и была. Он спрашивал Клода: как восприняли во Франции первое обращение те, кто его услышал. Мог ли Клод ответить, что большинство окружавших его людей пожимали плечами, а то и злились? Что слова «Я, генерал де Голль…» не очень много весили для людей по сравнению с речами отца победы под Верденом, по сравнению с воспоминаниями о его славе. Клод колебался. Но генерал уже знал ответ. За редким исключением, его окружали авантюристы и сорвиголовы, которых он сам называл «шпаной». Войска «Свободной Франции» насчитывали в ту пору чуть больше четырехсот человек. «Вы здесь, — говорил он Клоду и еще нескольким Военным и гражданским, молча следовавшим за ним. — Вы здесь, и это очень хорошо. Но где такой-то, такой-то и такой-то?» И он перечислял имена известных политических деятелей, генералов, дипломатов. Клод чувствовал, что этот мрачный великан ни за что не свернет с раз и навсегда выбранного крутого пути через заросли истории и небывалые препятствия, но при этом сейчас очень жалеет, что не может опереться на тех, кого считал своими естественными союзниками в его общенациональном деле. Он оглядывался вокруг себя.