В царстве глины и огня

— Старосту долой! Матку по ше! кричали покончившіе обдать и выходившіе изъ застольной на дворъ рабочіе.

XIII

Посл обда на кирпичномъ завод слдовалъ отдыхъ. Рабочіе разбрелись подъ навсы и завалились спать. Нкоторые удалились въ ольховую заросль, въ изобиліи растущую около глиняной выемки, и улеглись тамъ. Спали большей частью безъ подстилокъ и безъ подушекъ, положа подъ голову шапку или жилетку, а нкоторые и такъ. Пьяная псня, крики и крупная ругань похмеляющихся и снующихъ между заводомъ и трактиромъ, находящимся въ близъ лежащей деревн, все еще кой-гд раздавалась, но уже тише. И похмеляющіеся угомонились. Нкоторые порядовщицы и порядовщики, а также и обрзчицы, работающіе на задльной плат съ вычетомъ съ нихъ по шести рублей въ мсяцъ за харчи, не воспользовались послобденнымъ отдыхомъ и отправились на работу. Въ томъ числ была и Дунька, хоть такихъ было и мало. Она сейчасъ-же посл обда опять появилась у своего шатра около своего стола и кучи глины и принялась формовать кирпичъ. На завтра во вторникъ приходился праздникъ, но она и завтра разсчитывала работать до обда, дабы приготовить пять тысячъ кирпичу къ сдач прикащику и получить по 1 руб. 65 коп. за тысячу. Въ сущности, дабы получить деньги за пять тысячъ кирпича сырца, нужно было приготовить его не пять тысячъ, а шесть тысячъ пятьсотъ, ибо на завод при пріемк былъ свой счетъ — за тысячу принимали тысячу триста. Такой счетъ велся для пополненія хозяйскихъ проторей и убытковъ, являющихся вслдствіе поломки кирпича-сырца при укладк его въ елки и при перевозк въ печь для обжиганія. Прежде принимали за тысячу тысячу двсти, но прикащикъ, ссылаясь на дожди, которые обмывали кирпичъ и длали больше браку чмъ прежде, потребовалъ, чтобы въ тысяч было не тысяча двсти, а тысяча триста. Рабочіе роптали, поговаривали, что будутъ судиться, но большинство все-таки покорилось.

Трудно было Дуньк работать. Сонъ такъ и клонилъ ее, особливо сейчасъ посл обда, но она приневоливала себя и все-таки работала. Быстро формовала она кирпичъ и выкладывала его на полки подъ шатеръ. Она попробовала запть псню, но псня не выходила. Часа черезъ два, впрочемъ, она разгулялась отъ клонившаго ее сна, но руки и ноги стали уставать, такъ какъ формовка кирпичей производится стоя. Раза два-три она присаживалась на кучу глины, чтобы отдохнуть, но тотчасъ-же вскакивала и вновь принималась за работу. Въ пятомъ часу дня къ ней пришла Матрешка, работавшая неподалеку отъ нея у своего шатра. Подошла и стала потягиваться.

— Вс рученьки и ноженьки, всю спину изломило, сказала она Дуньк. — Пойдемъ заваримъ чайку да попьемъ. Авось, съ чаю-то полегчаетъ.

— Поналечь мн на кирпичъ хочется посильне, ну, да ужъ пойдемъ, отвчала та. — Иди заваривай чай, а я за тобой слдомъ. Сотню додлаю и приду.

Чай на завод рабочіе, разумется, пили, свой, Къ пяти часамъ дня матка-стряпуха обязана была приготовить кипятокъ, которымъ и заваривали чай. Мужчины, впрочемъ, мало пользовались заводскимъ кипяткомъ. Они по большей части ходили компаніями въ трактиръ и пили чай въ складчину. Чайный отдыхъ, впрочемъ, не полагался земляникамъ и другимъ рабочимъ, находящимся не на задльной плат, а на жалованьи.

Явившись къ Матрешк пить чай, Дунька отъ усталости такъ и растянулась животомъ на трав.

Чай он пили на поросшемъ травой двор, около какой-то кладовушки близъ застольной.

— Сморило, двушка, совсмъ меня сморило. Какъ я только до шабаша дотяну, проговорила Дунька.

— А вотъ съ чайку полегчаетъ, пробормотала Матрешка и принялась разливать въ чашки чай.

Чай дйствительно пріободрилъ ихъ. Въ начал пили он молча и разговоръ не клеился, но посл третьей чашки Дунька повеселла и уже стала строить планы.

— Сдамъ пять тысячъ кирпичу и получу восемь рублей съ четвертью — новые сапоги себ куплю въ город; я вдь, двушка, въ городъ поду въ будущее воскресенье. Обжигало меня съ собой зоветъ, хочетъ портретъ съ меня заказать.

— Глбъ Кирилычъ? Да что ты!.. Вишь онъ на тебя распалился!

— Ужасти! Поду съ нимъ, такъ вотъ ныть-то будетъ! Всю дорогу безъ передышки, разсуждала Дунька.

— А ты обрывай, ты не давай ему воли-то, замтила Матрешка.

— Да вдь ужъ ты видишь, что обрываю, а онъ все одно и одно. Вдь вотъ и обликомъ-бы ничего себ былъ, мужчина туда-сюда, а ужъ куда скучный. Проситъ полюбить его. А какъ его полюбишь!

— Въ городъ-то все-таки съ нимъ подешь?

— Поду съ нимъ. Потшу его. Общаетъ два портрета съ меня снять: одинъ мн, другой себ. Очень ужъ мн, Матрена, портретъ свой хочется имть. Вонъ у Машки есть. Опять-же общается меня въ Питер въ трактиръ сводить органъ послушать.

— Какой органъ? спросила Матрешка.

— А вотъ что музыку играетъ. Большой такой и изъ него музыка, какъ изъ тысячи гармоній. Леонтій сказывалъ, куда какъ хорошо гудитъ! Ты бывала въ Питер-то?

— Проходомъ съ чугунки два раза была, на постояломъ ночевала, а въ трактирахъ тамъ не была.

— Вотъ и я также. Я двочкой съ матерью много разъ въ Питер бывала, а въ трактирахъ бывать не трафилось. Леонтій сказывалъ, что очень чудесно. Вотъ поду съ обжигалой, такъ посмотрю, что за трактиръ такой питерскій, и органъ этотъ самый послушаю.

— То-то твой Леонтій горячку запоретъ, какъ ты съ обжигалой въ Питеръ удешь! сказала. Матрешка.

— А плевать мн на Леонтія! Что онъ мн такое! Ни кумъ, ни братъ, ни сватъ…

— Ну, ну, ну…

— Истинно плевать, Я къ мужчинамъ совсмъ равнодушная. Шутитъ шутки, говоритъ прибаутки? весело — ну, и возжаюсь съ нимъ. Да и какую-такую онъ иметъ праву горячку пороть? Я не люблю, кто надо мной командуетъ.

— Мало-ли, что ты не любишь. А онъ, пожалуй, еще и побьетъ.

— Ну, ужъ это дудки! воскликнула Дунька. — Я не Ульяна. Не родился еще такой человкъ, который-бы меня побилъ.

— А вотъ увидишь.

— Слпой сказалъ — посмотримъ, хромой сказалъ — пойдемъ, прибауткой закончила Дунька и, потягиваясь, стала подниматься съ травы. — Ну, ты приберешь посуду-то, а я на работу, прибавила она и направилась опять къ своему шатру.

Снова формовка кирпича. Снова заходили руки Дуньки, снова замелькали ея голые локти, снова изгибалась спина, склоняясь къ куч для взятія глины. Работа, однако, шла уже не такъ успшно. Силы оставляли Дуньку. Она не выдержала до шабаша, не дотянула до звонка, долженствующаго прозвонить въ восемь часовъ вечера, и уже въ семь часовъ покончила съ работой. Усталая, разбитая, шла она отъ шалаша, зашла въ казарму, вынула изъ своего сундука полотенце и отправилась умывать лицо и руки на рку.

«Лучше завтра пораньше встану и отправлюсь на работу. Поналечь, такъ пять тысячъ кирпичей я все-таки къ обду успю окончить. Штукъ триста пятьдесятъ или триста только и доработать-то осталось», думала она, подходя къ рк и опускаясь на плотъ.

XIV

Въ восемь часовъ прозвонили шабашъ и къ ужину — и отъ шатровъ потянулись порядовщики и порядовщицы и обрзчицы, направляясь къ заводскимъ жилымъ постройкамъ. Отъ глиняныхъ выемокъ шли земляники; отъ мельницъ брели мальчишки-погонщики, предварительно пустивъ лошадей пастись на потоптанныя лужайки и поросшіе травой откосы, находящіеся между глиняныхъ выемокъ. Все это брело усталой походкой, выпачканное липкой глиной, съ потными лицами. Большинство, прежде чмъ отправиться въ застольную, шло на рку умываться. Тутъ на плоту, наклонясь надъ водой, плескались мужчины и женщины. Нкоторые не имли полотенецъ и утирались рукавами рубахъ, подолами платьевъ. Шутокъ не было слышно — усталость была слишкомъ велика. Даже вчный шутникъ Леонтій, встртившись съ Матрешкой, только ударилъ ее по плечу и спросилъ: «будешь завтра до обда работать?» Получивъ утвердительный отвтъ онъ прибавилъ: «дура, что не почитаешь праздникъ», и умолкъ.

Въ застольной опять щи съ солониной, опять плохо пропеченный хлбъ, опять ропотъ на плохую пищу, на стряпуху, на старосту, на хозяина. Староста Демьянъ все еще былъ въ отсутствіи, пьянствовалъ въ трактир; Антипъ, котораго за обдомъ прочили въ старосты на мсто Демьяна, вытрезвился и находился въ застольной. Антипу тотчасъ-же предложили быть старостой при пріемк провизіи. Вышелъ рыжій лысый мужикъ, поклонился ему и сказалъ:

— Просимъ тебя, Антипъ Терентьичъ, поработать на товарищей. Смни намъ Демьяна, будь благодтелемъ. Пьянствуетъ человкъ на пропалую, за харчами не смотритъ, отъ хозяина всякую дрянь принимаетъ.

— Просимъ, просимъ! Кланяемся! закричали ужинающіе мужчины и женщины.

Антипъ согласился съ радостью и тотчасъ посл ужина повелъ трехъ-четырехъ вліятельныхъ рабочихъ въ кабакъ угощать пивомъ.

Посл ужина большинство рабочихъ отправилось спать въ казарму или подъ навсы. Нкоторые вышли за ворота, въ томъ числ и Дунька съ Матрешкой. На этотъ разъ не было слышно ни звуковъ гармоніи, ни псни. Грызя подсолнечныя зерна, Дунька и Матрешка услись на скамеечк, позвывали и смотрли на рку, на противуположный берегъ, на которомъ виднлись полосы начавшей уже желтть ржи, выколосившагося овса. Солнце уже сло и начали спускаться сумерки. Повяло холодкомъ. На рк показался паръ. Сумерки постепенно все сгущались и сгущались. То тамъ, то сямъ на неб зажглись одинокія звздочки. Становилось сыро. Разговоръ у Дуньки съ Матрешкой какъ-то не клеился. Дунька звнула во весь ротъ, спрятала обратно въ карманъ только-что вынутую машинально горсть подсолнечныхъ зеренъ и сказала: