В царстве глины и огня

XII

Застольная, большая сарайнаго вида комната, съ грязнымъ поломъ, срубленная изъ барочнаго лса, неоштукатуренная и ничмъ неоклеенная, съ черными закоптлыми стнами, кишла народомъ, явившимся обдать. Тутъ были мужчины, женщины и дти. Все это толпилось около котловъ, вмазанныхъ въ широкую печку, помщающуюся въ углу комнаты, усаживалось на скамейки за длинный во всю комнату, ^наскоро сколоченный изъ досокъ столъ, на которомъ уже были разставлены большія глиняныя и деревянныя чашки съ налитыми щами, лежалъ хлбъ, нарзанный увсистыми кусками, и деревянныя ложки. Пахло прлью, кислой капустой, било въ носъ жилымъ запахомъ. Столъ былъ ничмъ не покрытъ. Надъ нимъ носились и ползали тысячи мухъ. Рабочіе все прибывали и прибывали. Нкоторые явились съ своими чашками и ложками. Шумъ и гамъ отъ говора были страшные. Матка-стряпуха, грязная кривая старуха, босая, съ подоткнутымъ за поясъ подоломъ платья и съ засученными по локоть рукавами, стояла около котловъ и наливала уполовникомъ щи въ подставляемыя ей чашки. Это явились къ обду порядовщики и порядовщицы, длающіе кирпичъ, обрзчицы, складывающія высохшій кирпичъ-сырецъ въ «елки», приготовляя его для отправки на обжиганіе въ печь, и мальчишки-погонщики. Земляники харчевались отдльно и имли свою матку. Тутъ-же въ застольной была и Дунька. Она обыкновенно ла съ Матрешкой изъ одной чашки. Получивъ отъ стряпухи щей и запасшись хлбомъ, Дунька и Матрешка услись на кончикъ стола и принялись хлебать. Щи были жидкія, солонина измочаленная и «съ душкомъ», тмъ не мене он ли съ большимъ апетитомъ.

— Вдь вотъ винца-то выпьешь хоть чуточку, совсмъ особь статья выходитъ. Вотъ и башка посл вчерашняго трещать перестала и на ду потянуло, а много-ли мы съ тобой выпили-то? Всего на всего крючокъ, говорила Дунька Матрешк.

— Еще-бы… Не даромъ-же наши мужики опохмеляются, отвчала та.

— Много безобразно, а немножко выпить такъ куда какъ хорошо! продолжала Дунька. — Вдь я вотъ все утро словно изломанная работала, а теперь совсмъ полегчало и на душ стало чудесно.

— Хлбъ сыръ, хлбъ солодовый! слышится у мужчинъ, усвшихся около большихъ чашекъ. — Эй, матка! Смотри, какой хлбъ. Вс корки отстаютъ и самъ онъ ровно замазка. Ты смотри у насъ!

— А ужъ на хлбъ жальтесь хозяину. Такую муку прислалъ, что просто срамъ. Вся, вся солодовая, отрубей въ ней пропасть. Мучаешься, мучаешься съ хлбомъ — не выпекается да и что ты хочешь. Хоть плачь.

— Мука плоха, да и сама лнишься промшивать. Видишь, комки какіе!

— А ты приди прежде да посмотри, какъ я около тста-то ломаюсь, а потомъ и говори. Словно ломовая лошадь. Комки отъ подмочки. Мука подмоченная, въ ней ужъ комки-то. Словно желваки какіе свалялись. Да это еще послдняя мука, а новая, что хозяинъ прислалъ, такъ еще хуже. На стну ползете, когда изъ той муки хлбъ испеку. Я вотъ сегодня посл обда мсить тсто буду, такъ придите да посмотрите. Вы хозяина за бока, а не ко мн приставайте. Онъ вамъ муку поставляетъ. Мое дло сторона, не хочу я смутьянства, а только и мшки неполные, нтъ въ мшкахъ настоящаго вса.

— Зачмъ-же староста такую муку принимаетъ? Гд староста? Старосту сюда! Гд Демьянъ Уваровъ? раздавались голоса.

— А староста вашъ сегодня со вчерашняго безъ заднихъ ногъ валяется. И къ обду не явился, отвчала стряпуха. — Зачмъ такого выбираете? Сами виноваты.

— По боку Демьяна! По боку! Ну его, къ лшему въ болото! Новаго выберемъ, говорили мужики. — Подохнешь при его пріемк харчей.

— Да и слдуетъ, слдуетъ, подхватили женщины. — Вонъ щи-то какія! Ложкой ударь — пузырь не вскочитъ, а все изъ-за того, что солонину жилистую и тухлую принимаетъ. Ншто отъ сухой и тухлой солонины можетъ быть наваръ? А староста пьетъ да пьетъ. Вы допросите его прежде, на какіе шиши онъ пьетъ. Три дня въ недлю человкъ пьяный валяется, такъ, знамо дло, харчи не могутъ быть хороши. Ему на пропой нужно. Хозяинъ сунетъ ему при пріемк рубль-цлковый, такъ онъ и песокъ вмсто муки радъ принять. Щи… Ншто это щи? Да и матка-то тоже… И матку-то пора по ше!

— Ну, ужъ на счетъ щей, хадды, вы зарылись! Это вы врете! взвизгнула матка-стряпуха. — Понятное дло, кто съ воскресенья знки нальетъ, такъ тому какія хочешь щи подай, такъ он будутъ неладны. А щи вкусныя-превкусныя.

— Какъ ты смешь насъ пьянствомъ корить? Сама пьяница. Съ Демьяномъ-то старостой вы вмст и пьете, крикнула ей какая-то женщина.

— А ты видла? Ты замчала? Докажи, когда я была пьяна? подскочила къ ней стряпуха.

— Вчера подъ кустомъ сидла и съ Маланьей сороковку охолащивала.

— Сороковку-то на двоихъ? Господи Боже мой! Такъ вдь я не каторжная. И мн въ Христовъ праздникъ чуточку выпить надо. А что насчетъ щей, то прямо скажу: зарылись. Съ похмельной головы зарылись. Ужъ на счетъ хлба я ничего не скажу, а щи дай Богъ всякому… Сама куска не домъ, а артельный котелъ я берегу.

— Да, бережешь ты себ на сороковки. Хозяинъ сшильничаетъ, староста сшильничаетъ и утянетъ, матка хорошіе куски солонины на сторону продастъ, такъ ншто могутъ быть щи хорошія! кричали женщины.

Началась общая перебранка.

— Старосту по ше! Демьяна по ше! Будетъ ему насъ пропивать! Пусть Антипъ будетъ старостой! Антипъ божескій мужикъ. Онъ будетъ по божески… галдли на одномъ конц стола мужчины.

— Такой-же и Антипъ будетъ, ежели не хуже! Гд онъ, Антипъ-то? Тоже сегодня на работу не явился и въ трактир кутитъ, откликались съ другаго конца стола мужики. — Хозяина надо за бока. Подставь ему голову-то, такъ не то еще будетъ. Падалью станетъ кормить. Бери кусокъ солонины, бери кусокъ хлба. Прячь, ребята. Хозяинъ на заводъ придетъ, такъ мы ему эти куски въ носъ и сунемъ. Пусть фрикаделекъ-то пожуетъ. Муку ему обратно, солонину обратно!

— Капуста промозглая! визжали женщины.

— Все обратно! А много будетъ куражиться и не захочетъ обратно брать, такъ къ становому! Становому пожалимся! Пусть доктора вызываетъ, пусть освидтельствуетъ. А потомъ ходока выбрать да къ мировому. На то мировой есть. Я по заводамъ-то хожу десятый годъ, такъ ужъ эти порядки-то знаю, ораторствовалъ рыжій мужикъ. — Что хозяину-то въ зубы смотрть! Смотри ему въ зубы, такъ онъ на шею сядетъ и ноги свситъ.

— Фабричный инспекторъ еще, братцы, есть… Онъ обязанъ… напоминалъ кто-то.

— И фабричному инспектору прошеніе! продолжалъ рыжій мужикъ. — Солдатъ-Мухоморъ напишетъ. Онъ грамотный, тонко грамотный… Письма пишетъ, такъ какъ по маслу…

— Да и Зиновій напишетъ. Гд Зиновій?

— Я здсь! откликнулся молодой парень съ подстриженными усами и въ розовой ситцевой рубах.

— Напишешь?

— Въ лучшемъ вид напишу.

— Пиши. Завтра-же пиши. Мы тебя за это попоимъ пивомъ артелью.

Щи отхлебали и потянулись съ той-же посудой за кашей. Стряпуха наваливала въ чашки кашу-размазню, сваренную съ саломъ. Кашу тоже начали критиковать.

— Затхалью пахнетъ. Свиньи не будутъ сть. Какая это крупа? Эта крупа, ежели птицъ на птичьемъ двор кормить, такъ и то не годится! поднимались голоса.

— Крупа плоха, изъ рукъ вонъ плоха. Это и я артели скажу, поддакивала стряпуха. — А что насчетъ щей…

— Молчи, вдьма! Становой разберетъ.

— Инспектору! Инспектору! Что тутъ становой? Становой прідетъ, накричитъ. Инспекторъ лучше! раздавался споръ.

— Главное, хозяина за бока! Хозяину кусками въ нюхало тыкать. Что ему въ зубы-то смотрть! Смотри, какой я кусокъ солонины припряталъ. Ншто это солонина? Вареная, и то за версту пахнетъ.

Обдали не въ одной застольной. Нкоторые рабочіе, въ особенности женщины, вышли съ чашками на крыльцо и хлебали на крыльц и около крыльца. Мальчишки-погонщики, кончившіе сть раньше другихъ, выбжали къ нимъ на крыльцо и сообщили, что завтра насчетъ харчей съ хозяиномъ разговаривать будутъ, а потомъ и начальству жаловаться станутъ.

— Да и давно пора на него, подлеца, пожаловаться! загалдли хлебающіе на двор. — На пріемк кирпича за тысячу — тысячу триста требуетъ, свою тысячу о тринадцать сотъ завелъ, а самъ порядовщиковъ гнилью кормитъ. Вдь ужъ терпли, пока у него тысяча изъ двнадцати сотъ была, а теперь, наткось, тринадцать сотъ въ тысяч захотлъ, ненасытная его утроба! Завтра-же, не дожидаясь его самого, послать ходоковъ къ становому! Пусть жалятся!