В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

– Ну, тут у вас и дух, девки...
– вспомнив "Петра Первого", процитировал из любимой книги Казарян.

– Это не у нас, это у них. Или у вас, - отпарировал врач.

Не забинтованы лишь глаза, но они были закрыты.

– Человек-невидимка, - сказал Ларионов.

– Когда заговорит?
– спросил Смирнов.

– Через две-три недели, не раньше.

– А Француз?

– Завтра можете допросить.

– Теперь вот что. Мне нужны одежда и обувь Самсонова.

– Тоже завтра. Старшина-кастелян будет к восьми часам утра.

...Делать больше в этой конторе было нечего, и они поехали на Петровку. В машине Казарян мерзко хихикнул.

– Хи-хи, - произнес он, - хи-хи.

– Жаль, что из больницы уехали, - заметил Ларионов. Можно было бы тебя сдать.

– Не та больница, Сергей, - ухмыльнулся Смирнов.
– Ему в Кащенко надо.

– Хи-хи, - не унимался Казарян.
– Хи-хи.

– Ты чего?
– уже обеспокоенно вопросил Ларионов.

– А ничего. Картины разные выдумываю, - ответил Казарян.
– Стилягу того из трамвая вспоминаю. Как он без лондонки остался. Единственный потерпевший.

– Хи-хи, - мрачно подытожил Смирнов.

Борода был поклонником многочисленных талантов Казаряна-старшего, а Романа, которого он знад с титешнего возраста, любил, как любят непутевых сыновей.

– Ромочка, запропал совсем, дурачок, - говорил Борода, нежно держа Романа за рукав и задумчиво разглядывая небритую (щетина у Казаряна по-армянски росла, с дьявольской скоростью) личность блудного сына.

– Работы много, Михаил Исаевич, грустно поведал Роман.

– Зачем тебе работа, Рома? Ты был замечательным бездельником, остроумным, обаятельным. И все тебя любили. А теперь что? Скучный, усталый, злой. Бросай работу, Рома, что это за работа - жуликов ловить!

Борода подмигнул Александру, давая понять, что шутит и широким жестом пригласил в зал. В ресторан ВТО после двенадцати ночи, в ресторан ВТО после спектаклей.

Дом родной. Знакомые и полузнакомые все лица, перекличка от стола к столу, общий шум, общий крик, общие шутки, общий смех. И выпить с устатку, и пожрать от пуза, и потрепаться, и поругаться. Заходи, друг, заходи!

Борода устроил их в фонаре за маленьким (чтобы не подсаживались) столиком. Неярко горела старомодная настольная лампа под домашним оранжевым абажуром, освещая жестко накрахмаленную полотняную скатерть. Смирнов положил руки на стол и понял:

– Надо руки помыть, - и пошел в уборную.

Официантка Галя благожелательно ждала заказа.

– Пожрать нам, Галюща, так, чтобы в полсотни влезть, - распорядился Казарян.

– А выпить?

– И денег нет, и не надо.

– А то принесу?

– Не надо, - твердо решил Казарян.

– Устал, Ромочка?

– Озверел, Галочка.

Вернулся из сортира Смирнов. Ларионова они не уговорили, он к семейству рвался. Да и не уговаривали особо, им вдвоем побыть надо было. Казарян в ожидании тоже положил руки на стол, брезгливо на них глянул, сказал с сожалением:

– Неохота, но следует помыть, - и удалился. Александр оглядел маленький фонарный зал. Уютно, доброжелательно, покойно. Он вытянул под столом ноги, закрыл глаза и тотчас открыл их: звякнул поднос. Быстроногая Галочка расставляла закусь. Возвратившийся Казарян благодарно поцеловал ее в затылок:

– Кио в юбке, волшебница, радость моя...

Мелкие маринованные патиссоны для аппетита, свежий печеночный паштет под зажаренным до бронзового благородного блеска лучком, крепенькие белые грибы, деленная острым кухоным ножом на куски загорелая тушка угря. И три бутылки "Боржоми". Галя красиво расставила на столе все это и пожелала:

– Кушайте, ребятки.

Роман разлил боржом по фужерам. Вода бурлила, исходя пузырьками. Одни пузырьки прилипали к стеклу и сплющивались, теряя идеальную форму шара, другие мчались вверх и, домчавшись, самоуничтожались, взрываясь мельчайшими брызгами. Попили бурливой водички, отдышались, пряча благодетельную отрыжку и посмотрели друг на друга.

– Третьего Алик отпустил, - сказал Смирнов.

– Зачем?

– Ты что, Алика не знаешь?

– Меня он на ринге не отпускал. Добивал, если была возможность.

– Так то на ринге.

– Давай поедим, а?
– предложил Казарян, и они приступили к еде. Не торопясь, истово, поглощая все подряд. Но поглотить все не удалось: к их столу, волоча за собой стул, подходил Марик Юркин, характерный комик, восходящая звезда. Восходящая звезда была миниатюрным милым пареньком, которая, напиваясь, превращалась в большую скотину. Сейчас же - почти трезв. Поставил стул к их столику, ухватил за руку пробегавшую мимо Галочку и заказал репликой из анекдота:

– Галчонок, сто грамм и вилку!
– и улыбнулся всем, и оглядел всех, ожидая ликующей реакции. Поймав вопросительный взгляд Гали, добавил серьезно: - Поторопись, родная.

– Мы разговариваем, Марик, - строго объяснил Роман.

– Вы не разговариваете, а едите, - резонно заметил Марик.
– А разговаривать будем втроем.

Объявилась Галя, держа в одной руке графинчик и рюмку, в другой вилку. Демонстративно бросила все это перед Мариком, который тут же налил рюмку, вилкой пошарил в грибах, выбирая грибок посимпатичнее, нашел, выпил, закусил и выдохнул удовлетворенно.

– Все?
– поинтересовался Роман.

– Минуточку, - одернул его Марик и налил из графинчика вторую. Последнюю. Он бусел на глазах. Выпил, грозно глянул на Романа.
– Ты как со мной разговариваешь, сопляк?

– Готов, - понял Роман, встал, за шиворот поднял Юркина, взял его под мышку (под правую руку), левой рукой захватил стул и направился к выходу, к понимающему швейцару Тихону. Марик болтал ногами (аккуратно) и языком (непотребно), но никто на это внимания не обращал: привыкли, что каждый день Юркина в конце-концов выкидывают. Роман сдал его Тихону и вернулся.

– С чего это он так сломался?
– поинтересовался Александр.

– Не умеет. А гулять хочет, как знаменитость из легенды.

– Что делать будем?
– помолчав, задал главный вопрос Смирнов.

– Отпустил его Алик или он сам сбежал - не имеет значения, Саня.

– Имеет. Если Алик его отпустил, то опознавать не будет.

– Зачем тебе третий? Грабежом этим пусть район занимается. А Самсонова нам отдадут. Чует мое сердце - он.

– Самый глупый. Дурачок подставленный, - вспомнил Костины слова Александр.

– Вот мы и займемся дурачком.

– А кто его подставил?

Галочка принесла филе по-суворовски. Алик поцеловал ей локоток и попросил: