В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

– Санкцию на обыск, Галочка.

– Сорок три шестьдесят, - ответила догадливая Галочка и, получив от Казаряна две бумажки по двадцать пять, ушла за кофеем. Заметав филе, они откинулись на стульях и закурили.

– Решили колодец до воды копать?
– огорченно понял Роман.

– А куда деваться?

– Альку прижать надо.

– Прижмешь его, как же! Сначала отпустил, а потом милиции сдал? Мы же благородные, мы слово держим.

– Тогда свидетели.

– Свидетели от страха того паренька не видели, они на пистолет смотрели. Алька-то бил, прицеливался куда ударить и, ясное дело, рассмотрел его. Если даже паренька найдем, на честном, без подтасовки проведенно опознании свидетели его не отыщут.

– А мы с подтасовкой, Саня.

– Противно. У меня предчувствие, что паренек из твоих подопечных.

– У меня не предчувствие, а уверенность. Даже знаю кто: Стручок, Виталий Горохов. Так что давай с подтасовкой.

В окно бешено стучали. Роман отодвинул занавеску. С улицы Горького на них смотрело лицо, кошмарное от того, что прижалось носом, губами к немытому стеклу. Восходящая звезда помостков и экрана, обнаружив их, ликовала - кривлялась и грозила.

Вдруг оказалось, что завтра - Первомай. Праздники пришли и прошли. Льдина на Чистых прудах превратилась в серый пятачок. Алик отвлекся, глядя на этот пятачок.

– Ну?
– поторопил его Александр.

Алик еще раз посмотрел на фотографию. Даже в черно-белом изображении угадывался выдающийся румянец Стручка.

– Молоденький какой, - сказал Алик.

– Ну?!
– поторопил Александр.

Туго забинтованная пасть Николая Самсонова молчала. Гражданин со звонкой фамилией Француз оказался мелким хулиганом, сявкой, которого Колхозник использовал втемную, на одно это дело, и теперь выйти по-быстрому на концы можно было только через Стручка.

– Не знаю я этого паренька, Саня.

– Ты смотри, смотри внимательнее!
– злобно приказал Александр.

– А чего смотреть? Не знаю, значит, не знаю.

– Эх, Алька, Алька, а еще друг называется!

– Я тебе, Саня, друг, а не майору милиции.

– А Саня - майор милиции, и больше ничего.

– Если так, то жаль.

Александр поднялся со скамейки, встал и Алик. Стояли, изучали друг друга. Два здоровенных амбала. Александр покачался на каблуках, сказал на прощание:

– Стыдно тебе будет, чистюля, когда свидетели его опознают.

– Их дело - опознавать, мое - стыдиться.

– Хреновину-то не надо нести.
– Александр вырвал фотографию из рук Алика, спрятал в карман.
– Я слово в сорок пятом дал Ивану Павловичу извести всю эту нечисть. И изведу.

Алик ткнул пальцем в смирновский пиджак, в то самое место, где лежала теперь фотография, улыбнулся во все свои тридцать два зуба, спросил:

– Паренек этот - нечисть?!

– Если ты его выгородишь, станет нечистью.

– Запомни, тетка, если ты меня обманешь, я тебя за укрывательство упеку! Сроком на два года!
– пообещал Казарян.

Наштукатуренная баба всплеснула руками:

– За что, за что? Я ж тебе в прошлый раз все выложила, все, как есть! Он мне двадцать шестого сказал, что к бабке в Талдом поедет, и больше я его не видела.

– Нет его в Талдоме.

– А я-то тут при чем?

– Насколько я понимаю, ты матерью ему приходишься? Мне память не изменяет?

– Да где ж мне теперь с ним управиться?
– Баба негромко зарыдала.

– Непохмеленная, что ли?
– спросил Казарян, глядя в окно. Во дворе девочка, которая совсем недавно была в шубке, копалась лопаткой в снежной луже, кружилась теперь вокруг своей оси, хотела, чтоб вздымался подол легкого платьица.

– Не ты меня поил, не тебе спрашивать, - басом обиделась баба.

– Ну, тогда извини. Но помни, когда он объявится, звони мне тут же по телефону.

– Кровинушку свою в тюрьму упрятать? Так, что ли?!
– баба постепенно наглела.

– Тогда выбирай. Или кровинушку, или тебя. А то и тебя и кровинушку вместе.

– Да я разве что говорю?

– Говоришь, говоришь!
– Казарян резко поднялся с дивана и локтем зацепил полочки со слониками. Слоны попадали, как на сафари.
– А, черт! Генка Иванюк не заходил?

– Не заходил.

Казарян осторожно расставил слоников по местам. Баба тоже встала, придирчиво поправила салфетку. Ожидала, когда он уйдет.

– Я тебя навещать буду, - пообещал Казарян.

– Куда от тебя денешься?
– баба открыто радовалась его уходу.

Он распахнул дверь и солнце ударило ему в глаза. Посреди двора продолжала крутиться девочка.

Иванюк-младший с ходу раскололся:

– Вчера вечером приходил. Денег просил.

– Что ж ты мне не позвонил? Мы же договорились, Гена!
– вскричал Казарян. Он вскинул руки, с поднятыми руками походил по богато обставленной иванюковской столовой, изображая огорчение от такой неумелости своего сообщника. Развлекал себя Казарян.

– Я звонил, я сегодня все утро вам звонил, а вас не было!
– Гена стоял, колотя себя кулаком в грудь, гудевшую от ударов.

Казарян уже сидел на стуле, воткнув локти в колени и руками обнимая многодумную голову.

– Что тебе Стручок говорил?
– не поднимая головы, спросил Роман.

– Говорил, что домой ему возвращаться сейчас никак нельзя. Хотел было у бабки пожить, но боится, что там найдут. Пристроился у одних, но там платить надо.

– Где это - "у одних"?

– Не знаю. Правда, не знаю.

– Ты ему денег дал?

– Дал. Двести рублей.

– Откуда у тебя деньги?

– Мама ко дню рождения подарила. Мне тридцатого восемнадцать лет исполнилось.

– Совершеннолетний ты теперь у нас. Значит, сажать тебя по всей строгости можно.

– Вы все шутите. А мне жить как?!

– Так, чтобы не было мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы. Так, чтобы мы тебя не сажали. Усек, Геннадий Иванюк?

Геннадий Иванюк усек.

Иванюк-то усек, а Виталий Горохов - нет. Смешно, но Стручок, как большой, лег на дно. А то пусть его район ищет. Ведь трамвайный грабеж их дело.

– ...Лидия Сергеевна для верности по поводу самсоновского башмачка целый научный симпозиум собирала. Его каблучок. Стоял под сосной Николай Самсонов в тот вечер. С "вальтером" в руках. Так-то, - как бы не отвечая на романовские вопросы, по сути дела до конца ответил на все Сергей Ларионов.