В раю
Шрифт:
— Как? Вы предлагаете мне помочь вам, безбожному искусителю? — воскликнула старая дама, отчасти со смехом, отчасти с ужасом. — Mais decidement vous tournez a la folie mon cher Schnetz![74] Разве вы забыли, что я, pour ainsi dire,[75] в нравственном отношении заступаю у Ирены место ее матери, что я отвечаю за все впечатления и случайности, которым может подвергнуться Ирена в Мюнхене? И вы хотите, чтобы я убедила ее посетить общество, где бывают женщины de la plus basse extraction[76] — конторщицы, гризетки, натурщицы, одним словом, общество, которое, как бы оно ни было интересно и оживлено и как бы ни было предпочитаемо нашему кружку негодными мужчинами, будет все-таки оставаться, в сущности, mauvais genre.[77]
Во все время этой с жаром высказанной речи на лице Шнеца выражалась какая-то смесь гнева, сожаления и досады. Когда дама
— Трудно было бы, разумеется, переделать понятия и убеждения особы ваших лет, насквозь пропитанной придворной атмосферой, но тем не менее я должен буду просить вас не употреблять выражения mauvais genre относительно общества, в которое я имею честь приглашать мадемуазель Ирену. Ввести молодую, глубоко уважаемую мною особу в такое общество, где бы она могла быть шокирована и оскорблена чем-нибудь грубым, недостойным, — не в моих правилах. В этом отношении я смотрю на вещи едва ли не строже вас, несмотря на то, что на вас лежат, как вы говорите, материнские обязанности. В оное время, когда я принадлежал к кружку здешней аристократии, которая здесь, конечно, не лучше и не хуже, чем в других столицах, мне приходилось слышать такие бальные разговоры, которых в нашем, далеко не щепетильном, раю не могла бы извинить даже и маскарадная свобода. Конечно, на аристократических балах болтали по-французски без малейшей запинки, но зато двусмысленности скользили у нас среди светской болтовни также без всякой запинки. Это считалось даже bon-genre.[78] Что же касается до поступков нашей haute extraction[79] в нравственном отношении, то лучше об них и не говорить… Вам самим достаточно хорошо известна придворная хроника. Вы знаете, как легко самые утонченные великосветские манеры уживаются с крайнею разнузданностью нравов. Самые чистокровные аристократы, по отношению к прекрасному полу, точно так же стараются пользоваться его слабостью, как это делают и плебеи… Даже в большинстве случаев совесть оказывается у них покладистее, чем у плебеев, а между тем подобным господам вы без боязни поручили бы мадемуазель Ирену на целый котильон. Кстати, если угодно, я вам напомню о том, что пришлось вынести вам самим от ваших кавалеров во время танцев. Например: барон X, который…
Тут Шнец наклонился и стал что-то нашептывать на ухо старой графине, несмотря на все старания ее освободиться от насильственной его сообщительности.
— Mais vous etes affreux![80] — воскликнула она наконец и стала отмахиваться от него носовым платком, как если б ее преследовал целый рой назойливых комаров.
— Тысячу раз прошу извинения, — сказал Шнец, обращаясь снова к Ирене. — C’est contre la bienseance, de chuchoter en societe.[81] Вы видите, что я еще не совсем забыл катехизис светской благопристойности, хотя, признаться, нередко грешу против него. Я имел намерение убедить графиню в том, что хотя здешняя Boheme, из среды которой я выбрал себе кружок приятелей, состоит тоже из человеков, а не из ангелов, но что тем не менее в ней нельзя рассчитывать встретить людей, которые могли бы послужить объектом для практического изучения распущенности нравов и анормальности культурных явлений общественной жизни нашего столичного города. А между тем некоторые из членов высшего здешнего общества отлично пригодились бы для этой цели.
Старая графиня быстро встала со своего места. Она вся покраснела и, с трудом сдерживая свое негодование, поспешно простилась с обществом.
Обращаясь к Ирене, помогавшей ей закутаться в бархатную шубу, графиня сказала ей с улыбкою, которая должна была выражать материнскую заботливость:
— Ce cher Schnetz, il a toujours le petit mot pour rire. Впрочем, ma mignonne faites ce que vous voulez. Je m’en lave les mains.[82] Прощайте, барон! A tantot![83] Прощайте, Шнец, ренегат, противный человек! Напрасно я до сих пор постоянно спорила против общего о вас мнения. Теперь я убедилась сама, что у вас самый злой язык в целом городе.
Уходя, она ударила его по руке, по-видимому, в шутку. Но Шнец не мог не заметить, как охотно рука ее дала бы ему более чувствительное внушение, если бы это дозволено было приличием.
ГЛАВА II
Едва графиня оставила, в сопровождении Ирены, комнату, как барон накинулся на Шнеца.
— Ну, нечего сказать, — воскликнул он. — С вами надо держать ухо востро. Ради самого неба, скажите мне, кой черт дернул вас завязать подобный разговор с этой старой придворной мумией?
Шнец, как ни в чем не бывало, невозмутимо смотрел на дядю Ирены, теребя себя, по обыкновению, за ухо.
— Неужели вы думаете, что она меня поняла! — сказал
он.— Странный вопрос! Мне кажется, что вашим речам менее всего можно поставить в вину недостаток ясности. Впрочем, дорогой мой, между нами говоря: я хоть и нахожу вашу идею свести поссорившихся молодых людей в маскараде очень хорошею, но не могу одобрить ваши приемы. Правда, что мою племянницу сильно покоробило известие об отъезде в Америку. Чтобы удержать близ себя собирающуюся улететь птичку, она готова ухватиться за всякое средство, как утопающий хватается за соломинку; но подумайте, как затруднили вы ей дело тем, что подняли вопрос о бале в присутствии старухи. Меня следовало также оставить в стороне. Теперь, когда она меня спросит по совести, как дядю и как опекуна…
— По совести? Смею спросить, о какой совести идет теперь речь: о дворянской или же общечеловеческой?
— Гм! Я думаю, что по этому вопросу мы, как старые лагерные товарищи, могли бы сойтись во взглядах. Многое, что я, как старый холостяк, считаю позволительным, я не могу тем не менее допустить как опекун, так сказать, в силу моего официального положения. К тому же, в отношении нравственности, существуют две совершенно различные точки зрения: одна для мужчин, а другая для женщин. Правила, которыми должен руководствоваться один пол — неприменимы для другого.
— То-то и беда, — горячо возразил Шнец, бросая свой хлыст на ковер. — Оттого-то мы и не приходим ни к какому соглашению по важнейшим социальным вопросам. Мы вечно пробавляемся ложью, крайне узкими полумерами и недостойною уклончивостью. У нас всегда есть про запас двойная мера и двойной вес. Оба пола сознательно морочат друг друга. Никогда не выскажутся они напрямки, начистоту. Ни у кого не хватает мужества открыто стоять за свое мнение, никто не смеет высказать правдивое решительное слово. Оба пола носят личины и стараются провести друг друга разными увертками. А между тем все знают друг о друге всю подноготную и потому, глядя друг другу в глаза, должны были бы разразиться громким смехом над этой бесплодною, хитросплетенною ложью. Вся эта пошлая глупая комедия, этот «хороший тон хорошего общества» производит зевоту как в мужчинах, так и в женщинах, а потому оба пола, каждый по-своему, стараются вознаградить себя за испытанную скуку, в клубах или в других более нескромных местах, или же с глазу на глаз, где сбрасываются и маски, и корсеты… Черт побери всех этих трусов! Общество до тех пор не излечится окончательно, пока мужчинам и женщинам не надоест эта ребяческая комедия, пока они не сделают без задних мыслей, каждый со своей стороны, шага для откровенного взаимного сближения, с твердым намерением постараться жить друг с другом просто, честно, откинув в сторону излишние щепетильность и чопорность, положив в основу своих житейских отношений строгую истину, на которую, если нагота покажется чересчур неблагопристойною, всегда, разумеется, можно успеть набросить покрывало.
Поручик продолжал еще довольно долго витийствовать на ту же тему. Барон дал ему полную свободу высказаться. Только когда Шнец, наговорившись вдоволь, взялся уже за фуражку, чтобы уйти, дядя Ирены сказал:
— Все это хорошо, мой милый, в теории, на практике же приходится поступать совершенно иначе. Пока свет не усвоит себе правильных взглядов, нельзя пренебрегать предрассудками тупоумного большинства. Теперь, когда эта старая сплетница знает обо всем, нельзя сказать, решится или нет наша барышня посетить «райский вечер», на котором ей придется увидеть двусмысленных дочерей Евы и, может быть, даже повстречаться с девушкой, преследовавшей как тень нашего Феликса. Эта рыжая кельнерша явится, пожалуй, на вечер черт знает в каком костюме и опять натворит чудес, которые разрешатся чем-нибудь вроде смертоубийства.
Шнец остановился, отнял руку от дверного замка, который уже собирался было нажать, чтобы выйти, и, пристально взглянув на барона, снова зашагал по комнате.
— Вы говорили про кельнершу, — сказал он, ухватив барона за плечо. — Черт возьми! Да знаете ли вы, кто такая эта кельнерша, добросовестно ухаживавшая за Феликсом, в то время как другие сожалели о нем только издали? Эта кельнерша, это дитя народа, общество которой настолько неприлично для молодой баронессы, — ваша дочь и кузина собственной вашей высокорожденной племянницы.
Барон отступил на два шага назад.
— Treve de plaisanteries, mon cher![84] — пролепетал он, стараясь улыбнуться. — Что за безумный роман подносите вы мне теперь? Я сам… вдруг — ха-ха-ха! Прелестный фарс!
— Поздравляю и вас, и девушку с веселым настроением духа, возбужденным неожиданным этим открытием, — сказал Шнец. — Действительно, все дело разыгрывается далеко не так трагично, как это неминуемо бы случилось, если бы мать кельнерши была до сих пор еще в живых. К счастью для вас, бедная покинутая… (при этом подойдя к совершенно оцепеневшему барону, он назвал мать Кресценс по имени) — эта жертва двойственной нашей морали, уже более года тому назад как умерла; сама девушка и не подозревает, что ее дражайший родитель ведет в одном городе с нею веселую, холостую жизнь.