В раю

Барон опустился на софу, руки его повисли как у мертвеца, и только блуждавшие без цели маленькие его глазки свидетельствовали о том, что он еще жив. Шнец между тем шагал взад и вперед по комнате, стараясь производить как можно менее шума, как будто опасаясь потревожить сильно расстроенного своего приятеля, который в течение целых десяти минут не в состоянии был произнести ни слова.

— Позвольте закурить папиросу, — пробормотал сквозь зубы Шнец, чтобы прервать молчание. — Кажется, хозяйка не намерена более показываться…

В эту минуту дверь боковой комнаты растворилась и на пороге появилась Ирена, бледнее чем прежде, с таким печальным, глубоко взволнованным выражением лица, что Шнец посмотрел на нее с удивлением.

При первом скрипе двери дядя Ирены вскочил, как будто под влиянием электрического сотрясения, схватил Шнеца за руку и, шепнув, что намерен кое о чем переговорить с ним наедине, не глядя на Ирену, поспешно выбежал из комнаты.

Ирена, казалось, не удивилась этой торопливости. Она быстро подошла к окошку, у которого стоял Шнец, и сказала:

— Вы не шутя приглашали меня на маскарадный бал?

Он отвечал, что ему доставит большое удовольствие проводить Ирену, в особенности теперь, когда после всего, что было говорено на этот счет, в согласии принять его предложение он видит явное доказательство искренней дружбы и уважения к его особе.

— Можно будет явиться туда в домино и в маске? — спросила с растерянным и озабоченным видом Ирена.

Шнец отвечал, что на бал можно явиться только в каком-либо характерном костюме. Ирена нашла четырехдневный срок при таких условиях недостаточным. Шнец предложил, ввиду того, что она уже связывается c Boheme, явиться на бал цыганкою, и обещал доставить, через посредство своих друзей-артистов, необходимые для костюма материи. Коралловые и жемчужные ожерелья и монеты для головного убора, по его мнению, найти было нетрудно; он взялся даже указать магазины. Наряд цыганки, сказал в заключение поручик, имеет в данном случае за собою то преимущество, что придется нацепить на себя лишь несколько лоскутьев, между тем как кожу, брови и волосы можно выкрасить, а тогда Ирену так же точно нельзя будет узнать, как если б на ней была надета недозволенная на этом балу маска.

— Сам я, — прибавил Шнец, — явлюсь, как и всегда, в испанском костюме, Рыцарем печального образа или же герцогом Альбой. Для меня будет как нельзя более кстати вести под руку гитану. На этот раз я рассчитываю произвести колоссальный эффект, так как меня вообще не привыкли видеть в обществе такой прелестной дамы.

С этими словами он поцеловал ручку будущей цыганки, чуть ли не с важностью испанского гранда, и хотел было удалиться, но Ирена удержала его вопросом:

— Та девушка… придет также на бал?

— Про какую девушку вы говорите?

Она молча осмотрелась вокруг себя.

— Я все слышала, — сказала она нерешительным, дрожащим от волнения голосом. — Стены здесь в гостинице так тонки, что поневоле приходится иногда услышать чужие разговоры. Прошу вас, скажите мне откровенно, правда ли это?

— Совершенная правда. Если бы вы несколько более знали действительную жизнь и окружающую вас среду, этот случай не мог бы так вас удивить. Впрочем, на этот раз обстоятельства сложились еще довольно благоприятно. Дед сторожит теперь найденную внучку, и притом так ревностно, что, конечно, не отдаст ее родному отцу, если бы даже тот и пожелал этого. Девушка сча…

— Я знаю ее! — прервала его Ирена, краснея. — Тем не менее меня до крайности встревожила бы встреча с нею на маскараде. Причину расскажу я вам в другой раз, если только это будет вас интересовать.

Она замолчала… Видно было, что слезы готовы брызнуть у нее из глаз.

— Будьте совершенно спокойны, мадемуазель Ирена, — сказал Шнец, хватаясь за шляпу и палку, — этой девушки не будет на маскараде. Притом же Ценз стала теперь какая-то странная. С тех пор, как она живет с дедом, девушка так тщательно избегает встречи с прежними своими знакомыми, что ее никакими силами не удалось бы затащить к нам в рай. Но однако — adios!^[85] — как говорят испанцы. Не унывайте. Все устроится как нельзя лучше, много лучше, чем вы предполагаете.

Ирена стояла как окаменелая. Шнец пожал ей на прощанье руку и оставил девушку одну. Едва он вышел, как она разразилась потоком горьких слез.

ГЛАВА III

Пока в квартире старого барона происходил только что описанный разговор, в другом номере отеля шла также беседа о маскараде в раю.

Розенбуш давно уже собирался посетить русскую grande-dame, покровительницу искусств, и справиться о ее здоровье. Ему хотелось выказать себя молодым человеком, который, будучи свободным художником, в то же время знаком до тонкости с законами светского приличия.

Он нашел графиню в спальне, где пахло дубленой кожей и папиросами; самовар и пустая шампанская бутылка стояли на столике у кровати, разные ноты, портфели, французские книжки и фотографии были разбросаны по стульям. Нелида, в длинном шелковом пеньюаре, с кружевным вуалем, пришпиленным к темным волосам, как у монашенок, лежала в постели. Она казалась бледнее, чем летом. Когда она с милостивою улыбкою протянула художнику белую свою руку, он должен был внутренне сознаться, что графиня умела отлично воспользоваться болезненным своим состоянием. В своем вынужденном бездействии Нелида казалась ему гораздо привлекательнее, чем в обычном ей постоянном тревожном движении!

Графиня была не одна в комнате: близ ее кровати, на стуле, который она теперь предложила Розенбушу, перед тем только сидела уже знакомая ему певица, игравшая, по-видимому, у Нелиды роль компаньонки; с приходом Розенбуша она удалилась в глубину комнаты и стала мешать уголья в камине. Против кровати, в низеньком кресле, сидела другая, более молодая особа; Розенбуш видел ее впервые, и она сразу приковала к себе его взоры. Он не знал, была ли она дама или девица. Графиня не назвала ее фамилии. Округленность форм заставляла художника предположить в ней, скорее, женщину, чем девушку; но, с другой стороны, прелестные, нежные черты лица и блестящие темно-голубые задумчивые глаза имели в себе, казалось, что-то девственное. Отрываясь по временам от работы, она так наивно и с таким простодушным удивлением смотрела гостю прямо в лицо и так мило улыбалась, выказывая при этом ряд прелестнейших белых, как жемчуг, зубов, а потом так очаровательно в смущении опускала свою головку, причем густые каштановые волосы упадали ей на лицо, что легко воспламеняющийся Розенбуш весьма охотно подсел бы к ней поближе. В настоящем случае это было немыслимо, так как графиня совершенно овладела художником, засыпала его вопросами о том, как он поживает и что поделывает, обнаруживая притом особый интерес к наконец-таки благополучно оконченному сражению при Люцене. Обладая замечательным искусством убеждать каждого из своих собеседников в том, что его цели и стремления для нее особенно дороги, графиня так заинтересовала Розенбуша, что он в сердечном восхищении вовсе не заметил, что на нее несколько раз нападала зевота. Он болтал обо всем, что только приходило ему на ум: о своих картинах, о взглядах на искусство, о друзьях и наконец о предстоящем маскарадном бале в раю. Он рассказал, между прочим, что Янсен и его невеста будут в настоящих венецианских костюмах и что невеста Янсена будет одета совершенно во вкусе портрета Париса Бордоне, в красное бархатное, шитое золотом, платье, которое должно очень идти к прозрачной белизне ее кожи и к матовому, золотистому цвету великолепных ее волос.

При этом описании прелестная незнакомка опустила на колени свою работу и обратила на Розенбуша взор, в котором выражалось наивное любопытство ребенка, слушающего сказку.

— Вам этот костюм был бы так же как нельзя более к лицу, — сказал артист, обращаясь в первый раз к незнакомке. Она рассеянно засмеялась и вздохнула, но ничего не возразила.

Нелида быстро переглянулась с нею и спросила художника, в каком костюме думает он сам быть на балу.

— Мои ограниченные средства, — чистосердечно и прямо отвечал Розенбуш, — не позволяют делать больших расходов. Я оденусь капуцином, тем более что моя борода как будто создана для этой роли, и так как я при подобных случаях обязан угостить общество стихами, то на этот раз я отделаюсь тем, что произнесу торжественную проповедь.

— Проповедь ваша будет, разумеется, весьма остроумна и игрива, — сказала графиня. — Но в этом костюме a la longue^[86] должно быть жарко и неудобно. К тому же нелегко приискать соответствующий и удобный для танцев костюм вашей даме.

— К несчастью, я в настоящее время нахожусь в таком положении, что мне гораздо легче соблюсти обет целомудрия, чем почтенным отцам и собратьям моим по ордену. Единственная дама, на которую я, признаться, рассчитывал… Но я не смею во зло употреблять ваше внимание, рассказывая о личных моих делах.