В раю

— Юлия, — сказал он, — к чему это послужит: тут ты ничего не поделаешь. Когда я прижимаю тебя к моему сердцу, когда сливаются уста с устами и лежит рука в руке…

— Тише, — сказала она, улыбаясь и вырываясь из его объятий. — Я не затем отослала Франциску, чтобы помочь вам забыть торжественное ваше обещание. Будем благоразумны, милый мой друг; это наша обязанность. Сидите смирно, вместо того чтобы смотреть на меня, и попробуйте меня выслушать. Знаете ли, что вы поступаете крайне невежливо, не слушая даже самых дельных слов единственно потому, что глаза ваши, несмотря на наше давнее знакомство, все еще стараются меня изучать.

— О Юлия! — воскликнул Янсен с грустной улыбкой. — Если б слова твои могли нам помочь, если бы разум, чувство и энергия благороднейшей из женщин не были бессильны перед бессмысленным упрямством богов и людей!.. Но говори, я зажмурюсь и буду слушать, — прибавил он и, закрыв глаза руками, уселся на софу.

— Знаете ли что? Вы и ваш юный друг страдаете одним и тем же недугом, — сказала она, прислоняясь к подоконнику.

— Не понимаю, какое сходство нашла ты между моим положением и положением Феликса.

— Оба вы явились на свет слишком поздно; оба вы ходячие анахронизмы, как отзывается сам о себе ваш друг в последнем своем письме. Жажда деятельности, обуревающая Феликса, и ваш художественный пыл, мой милый друг, не находят себе должного применения. Вдумываясь в окружающее, я часто говорю самой себе: где народ, государь, век, которые оценили бы эту силу духа, приискали бы этому творческому уму соответствующие задачи, могли бы его достойно вознаградить и воздать ему заслуженную дань удивления? Где поэт, который прибил бы сонет к дверям его мастерской? Где тот восторженный почитатель, который расставил бы шпалерами толпу, когда он идет мимо, как это случалось во времена древности? О, дорогой мой, я готова проливать кровавые слезы, когда подумаю, что, признанный лишь небольшим кружком приятелей и восторженных учеников, ты здесь только прозябаешь. Жизнь твоя проходит совершенно бесцветно. Тупая злоба и близорукое невежество избрали тебя целью ожесточенных своих нападок… Всякий раз, когда предстоит создать что-либо для украшения публичной площади или какого-нибудь здания, жалкие художники, недостойные развязать ремень от сапога твоего, бегают задними ходами и темными закоулками, чтобы отнять у тебя славу и первенство и отодвинуть тебя на задний план. Не качай попусту головой: я знаю твои убеждения в этом отношении, — знаю, как мало ценишь ты славу, приобретаемую угодливостью толпе; знаю, что ты охотно отдаешь ее в удел тем, для которых чужд божественный голос искусства. Но скажи сам: если б, например, сооружение памятника NN. (Янсен домогался получить эту работу, но ему, по обыкновению, было отказано) предоставлено было тебе, — да и потом продолжали бы давать тебе заказ за заказом, — то как общественное положение, так и настроение духа были бы у тебя совершенно иные. Не говоря уже о том, что тогда ты мог бы закрыть эту фабрику, как ты ее называешь, и не делать своим резцом ни одного штриха иначе, как по наитию твоего творческого духа.

Юлия говорила с возрастающим увлечением; Янсен с восторгом смотрел на ее сверкающие глаза и пылающие щеки; но, сделав над собою усилие, спокойно отвечал:

— Ты рассуждаешь умно и справедливо, но все-таки не отыскала самого больного места. Все, что ты говоришь, прочувствовано мной уже в ту пору, когда я стал осмысленно относиться ко всему окружающему. У меня был всегда свой собственный, независимый взгляд на художественные произведения. Я никогда не ценил слишком высоко похвалы и восторги толпы и все-таки стал тем, чем неминуемо должен был сделаться, даже если бы не желал этого. Воспрепятствовать этому было точно так же не в моей власти, как и помешать появлению моему на свет. Вообще говоря, условия, в которых я нахожусь, несравненно выгоднее тех, в которых находится Феликс. Понятно, что всякая внешняя деятельность одинаково закрыта для нас обоих. Наше время неспособно относиться сочувственно ни к великим произведениям искусства, ни к великим гражданским подвигам, к которым направлены все силы и стремления моего друга. Но я могу, по крайней мере, сам видеть и показать небольшому кружку приятелей наглядные результаты деятельности моего духа, тогда как дух Феликса проявляется только тем, что ставит его в разлад со всеми существующими порядками и условиями. Озираясь вокруг, я вижу, что немые существа, созданные моим резцом, остаются моими спутниками на всю жизнь. Я воображаю себя отцом, у которого много дочерей, составляющих его гордость и близких его сердцу: как ни тяжела была бы для него разлука с каждою из них, но с году на год ему становится все безотраднее и безотраднее на душе, видя, что ни одна из этих дочерей не выходит замуж, что все они бесприютны, хотя и находятся под его кровом. Разумеется, утешаешься тем, что судьбы не переспоришь. То, что выпадает нам на долю, поневоле принимаешь и переносишь как удел, ниспосланный свыше; но то, что исходит от самого человека…

При этих словах Янсен внезапно вскочил с места, схватил себя за волосы и подступил так близко к своей возлюбленной, что Юлия невольно отступила на один шаг.

— Феликс прав, — сказал он, — другого исхода нет. Надо выбрать одно из двух… Мы сделаемся свободными только по ту сторону океана. Юлия, если ты только в состоянии решиться, если тебе наше счастье так же священно, как и мне….

— Мой друг, — прервала его Юлия, — я знаю, что вы хотите сказать. Но чем серьезнее отношусь я к вашему… к нашему счастью — тем упорнее настаиваю я на том, чтобы мы распорядились с собою как можно практичнее, прозаичнее, попросту сказать — по-мещански. Ваш друг рожден путешественником, искателем приключений, может быть, даже завоевателем, а наш мир с вами заключается в этой мастерской. Разве мы можем взять ее с собою на корабль? Не думаете ли вы встретить у янки и краснокожих более тонкое эстетическое чувство, нежели здесь, у наших дорогих соотечественников? Нет, милый Янсен, я думаю, что, вооружась мужеством и благоразумием, мы можем завоевать свободу и независимое положение и по сю сторону океана. Вам, мужчинам, свойственно отчаиваться, мы же, женщины, не так легко расстаемся с надеждой. Притом же пробный наш год еще не окончился.

— Ты хочешь, чтоб я еще надеялся? — воскликнул Янсен. — Если б я находился в когтях тигрицы, ты бы с большим правом могла советовать мне не терять надежды и положиться на судьбу. Но от этой женщины я не могу ждать снисхождения. На свете нет ничего беспощаднее лживости — холодной, разукрашенной, обдуманной, бессердечной, всегда притворяющейся лживости! Ненависть и злоба могут охладиться, наконец, с ними есть средства бороться, их можно одолеть и обезоружить. Но какую можно иметь надежду на успех там, где все лишь фальшивая игра и притворство; где враг рассчитывает на внешний эффект и воодушевляется, разыгрывая взятую им на себя роль. В этой жалкой натуре погасло с юных лет всякое чувство искренности, жизнь ее только роль, ее любовь и ненависть только лишь подходящая к обстоятельствам костюмировка. Нравиться людям и получать хорошее жалованье — вот самые задушевные ее стремления, самые высокие и священные ее понятия. Ей лестно казаться перед собою и другими угнетенною невинностью, обобранною женою, матерью, у которой насильно отняли ребенка, потому что она видит в этом залог сочувствия и успеха в обществе. Она отвергает все мои мольбы и предложения с достоинством беспорочной добродетели, с высокомерным гневом, вызванным моею безнравственностью, потому что знает, что я скорее соглашусь навсегда отказаться от счастья здесь, на земле, чем отдать ей ребенка. Если б ты прочла письма, которые я писал к ней в течение последних недель… Казалось, они смягчили бы даже тигрицу. А эта женщина… прочти, что она мне отвечает. Я вел втайне от тебя эту переписку, в надежде, что мне удастся принять все неприятности на себя и повергнуть к твоим ногам конечный, счастливый результат моих усилий. Я хотел, чтобы тебя миновало все горькое и недостойное; я унизился до мольбы: каких слов ни употреблял я, чтобы смягчить ее! Читай же, какой отголосок нашел я в этом каменном сердце, и скажи тогда, нужно ли в моем положении иметь особенную наклонность к отчаянию, для того чтобы утратить всякую надежду?

Он быстро подошел к большому шкафу, отомкнул ящик и вынул несколько изящных, надушенных писем, потом лег на диван и стал неподвижно глядеть в потолок.

В это время Юлия перечитывала письма. Они были написаны мелким, ровным и разборчивым почерком и таким слогом, который можно было признать за образец дипломатического искусства. В них на первый взгляд не замечалось никакой вычурности в выражениях, никаких эффектных жалоб и сетований. Совершенно безыскусственно и просто в них выражалась решимость писавшей покориться своей несчастной судьбе, так как она чувствовала себя слишком слабою и имела сердце недостаточно закаленное для того, чтобы вступить в борьбу, где противником ее был муж, которому она отдала все в жизни. На это она могла, впрочем, решиться, пока дело шло только о личном ее счастье, жертвовать которым она считала себя вправе. Но жертвовать ребенком — было сверх ее сил. Может наступить день, когда в этом ребенке пробудится потребность в материнской любви. Она не хочет, чтоб кто-нибудь был вправе сказать: у матери твоей не было сердца; она отдала тебя в чужие руки. Эти места, повторявшиеся в каждом письме, отличались особенно тщательною отделкою. В них было что-то театральное, что-то вроде заключительной эффектной выходки, которая вставляется обыкновенно в конец пьесы. Последнее, написанное лишь недавно, письмо оканчивалось следующими словами: «Я знаю все, что тебе хотелось бы так тщательно от меня скрыть. Тебя побуждает добиваться полного развода вовсе не желание прервать раз навсегда всякую связь с прошедшим и возвратить также и мне свободу, — вовсе не в этом причина твоей торопливости. Если бы допустить, что у меня такой именно характер, какой ты мне приписываешь, то я могла бы, нисколько не насилуя себя, жить так, как будто я не имею по отношению к тебе никаких обязанностей, тем более что на сцене я не ношу твоей фамилии. Нет, я знаю, почему всякое промедление в этом деле для тебя так невыносимо. Ты попался в опасные сети. Если бы моя прежняя любовь к тебе не говорила во мне сильнее оскорбленного самолюбия, то я бы ничего так пламенно не желала и ничему бы всеми силами так не содействовала, как твоей женитьбе. Она оправдала бы меня в твоих глазах, благодаря ей, в тебе пробудилось бы наконец сознание, что ты прогулял свое счастье, что ты оттолкнул единственную, верную подругу, чтобы вскормить на груди своей змею. Но мною руководят не личные интересы, а бескорыстные побуждения. Сознаюсь откровенно, я действую, впрочем, отчасти и в собственных моих интересах. Надежда дожить до той минуты, когда ты снова ко мне вернешься, слишком заманчива, чтобы не сделать для этого всего, что в моих силах. Отдать наше дитя этой чужой для него особе, которая, говорят, так же умна, как и хороша — так же хороша, как и бесчувственна!.. Этого тысячу раз благословенного ангела, являющегося мне во всех сновидениях, — отдать этой змее».

Юлия как-то невольно прочла вслух эти последние строки. Овладевшие ею чувства негодования и отвращения были так сильны, что она не могла докончить письма: оно выпало у нее из рук.

— Милый мой, — сказала она, — ты совершенно прав… Соглашаюсь с тобою; тут ничего не поделаешь! С такой фальшивой натурой добром ничего не добьешься, а силою мы ничего делать не можем. Что же? Неужто нам следует сдаться, сложить оружие и оставить вечную надежду? Нет! Я чувствую только, что мне не остается никакого выбора: я должна или победить, или умереть в борьбе с этою женщиною.

Янсен вскочил и схватил ее за руку.

— Юлия, — воскликнул он, — ты возвращаешь мне жизнь. Не правда ли? Мы не дадим ей торжествовать… Нет, лучше бежать отсюда на край света, туда, где рука ее нас не достанет, лучше, прижав тебя к своему сердцу и с ребенком на руках, убежать к янки и краснокожим…

Юлия отрицательно покачала головою.

— Нет, нет, нет, — воскликнула она. — К чему добровольное изгнание? Хорошо, что мне уже стукнул тридцать первый год. Иначе этот юный мечтатель увлек бы меня, в конце концов, за собою и мы совершили бы величайшую глупость, которая не преминула бы сделать обоих нас несчастными. Нет, милый мой ваятель, место твое не по ту сторону океана. Ты не поддался пошлому современному движению Старого Света, но еще неизвестно, в какое положение стал бы ты в отношении течения, господствующего в Новом Свете? А если бы пришлось покинуть искусство и жить только для жены и ребенка? О, как скоро стала бы для тебя тяжким бременем жена, для которой пришлось бы принести такую жертву! Если бы наконец ты сам и удовлетворился такою жизнью, неужели думаешь, что она удовлетворила бы меня? Правда, я созналась тебе, что люблю этого человека, этого вспыльчивого, злого, доброго, несравненного Ганса Янсена; но я хочу увидеть его великим, всеми уважаемым, гордым и счастливым, по крайней мере, насколько возможно быть счастливым в этом жалком свете. Я хочу любить его не только как хорошего отца семейства и нежного мужа, но так же как великого художника, который заслуживает любовь и восторженное почтение не только своей жены, но и всего остального мира. Теперь же, милый Янсен, будь так добр, брось эти письма в печку и обещай мне никогда более не заниматься подобной корреспонденцией. Я же, со своей стороны, обещаю тебе посвятить дни и ночи размышлению о том, каким образом нам сделаться свободными. Если год пройдет прежде, чем мы добьемся до чего-нибудь путного, тогда я все равно буду твоя. Я не стану смотреть на то, что скажут люди, — Бог будет на моей стороне. Я уже довольно пожила на свете и знаю, что может себе позволить честная женщина и какой ответственности подлежит она за свои поступки.

ГЛАВА VII

Так же и у других героев нашего рассказа улетело, в течение осени, то райское настроение духа, в котором мы их застали в начале нашего знакомства.

Розенбуш по-прежнему ежедневно ходил в свою мастерскую; но проку из этого было немного: он кормил своих мышей, вынимал из футляра флейту, но не играл на ней, а только лишь чистил и смазывал ее и стоял по целым часам перед недавно оконченною картиною Люценского сражения, испуская тяжелые вздохи, вовсе не походившие на победное ликование. Он давно уже приготовил полотно, на котором предполагал изобразить въезд Густава Адольфа в Мюнхен, думая заинтересовать этим сюжетом даже кружок артистов. Но на полотне этом не было проведено еще ни одного штриха. Правда, температура его мастерской была такова, что музам было бы трудно в ней ужиться, по-видимому, в ней должны были замерзнуть и сладостные звуки флейты. Даже мыши, которые по природе своей были более привычны к подобным невзгодам, невесело сидели в проволочном своем домике и, как видно, чувствовали себя не особенно хорошо; между тем как друг и покровитель их, закутанный в средневековой плащ, шагал взад и вперед по комнате, и всякий раз, когда подходил к холодной печке, бросал на нее сердитый взгляд, как на предателя-друга, верного лишь до тех пор, пока его держишь в тепле. Деньги, вырученные за рисунки в «Иллюстрацию», были давно уже израсходованы. Правда, антикварий, вероятно, дал бы ему порядочную сумму за коробку в серебряной оправе, когда-то принадлежавшую генералу Илло; но променять такую драгоценную древность на вязанку дров Розанчик ни за что не решался. Обратиться в таких обстоятельствах к Эльфингеру, у которого самого ничего не было, и открыть ему свое безвыходное положение не позволяла художнику гордость, да притом же это было бы совершенно бесполезно. Когда его заставали расхаживающим взад и вперед по холодной комнате и выражали по этому поводу свое удивление, он всегда отвечал, что слишком полнокровен и не переносит жары. «К тому же, — прибавлял он, — я нахожусь теперь в поэтическом настроении и работаю над эпическою поэмою: «Удивительные любовные похождения шведского капитана с Густавою фон Блазевиц». Занятия поэзиею всегда бросают в жар, если только тень лаврового листа не охлаждает чела, на котором от трудной работы, подбора рифмованных стихов выступают крупные капли пота…»

К обеду он снимал обыкновенно свой плащ и отправлялся к Анжелике, у которой было и тепло, и уютно. Добрая девушка вела по-прежнему трудолюбивый и спокойный образ жизни, продавала один цветок за другим по дешевой цене, но в верные руки, рисовала портреты детей нежных родителей, которые не могли делать больших затрат на художественные произведения, но все же хотели украсить гостиную курчавыми головками своих ребят. Хотя она менее всего имела поводов тосковать о том, что «лето красное прошло», но все-таки она заметно упала духом. Быть может, она сердилась на шалости, бездельничанье и любовные похождения рыжеволосого соседа, который со времени штарнбергской поездки украдкой лишь обменивался со своей возлюбленной взглядами и письмами (отец узнал о штарнбергских приключениях и сделал за это тетушке Бабетте порядочную сцену); или была опечалена горестными обстоятельствами, в которых находилась Юлия. Может быть даже, что заразительный пример ее прелестной подруги пробудил и в Анжелике весьма извинительное стремление к исполнению подобным же образом земного назначения женщины. Как бы то ни было, истинная причина ее грусти оставалась неизвестною. Сама она никогда не жаловалась, а, встречаясь с Янсеном, постоянно даже казалась веселою. Но от Розенбуша не ускользнула перемена в расположении духа Анжелики. Ему приходилось теперь чаще прежнего, и притом в гораздо более резком тоне, выслушивать выговоры за праздное препровождение времени и недостойные мужчины безалаберные его любовные похождения. По этому поводу она высказывала ему такие неприятные вещи, что всякий другой на его месте выбежал бы из комнаты. Он же, вместо того, с печальным видом кающегося грешника поливал цветы, мыл ее кисти и в заключение утверждал, что он чувствует себя как нельзя лучше именно в те минуты, когда она его распекает. «Никогда не буду я так глуп, чтобы исправиться, — говорил он ей, — потому что в ваших глазах я интересен только моими недостатками. Хороших моих качеств вы не признаете, так как терпеть не можете лирических произведений адажио и мышей». Анжелика невольно смеялась, и затем, пожимая плечами, со вздохом прекращала разговор.