В ритме сердца

И в подтверждение своим твёрдым словам он сгребает меня в свои жаркие объятья, с неутомимой жаждой соединяя наши губы.

И всё! На этом всё!

Весь мир замирает, пока в моей голове раскатистым эхом отдаются семь букв.

Моя Лина.

Всего два слова — и моё сердце разгоняется до каких-то заоблачных оборотов, а страсть яркой вспышкой затмевает мой разум, превращая весь страх, тревоги, обиды и злость на Адама в сплошную, однородную, не имеющую больше никакого значения массу.

Всего два слова — и я буквально слышу, с каким оглушительным грохотом разлетается моя броня из предостережений и обещаний самой себе не поддаваться назойливым мыслям о том, что для него я значу нечто больше, чем очередная подсевшая на его чары «детка».

Всего два слова — и я расплываюсь в мужской стальной хватке. Прогибаюсь навстречу, отвечая на поцелуй с той же лютой жаждой. Обвиваю его бёдра ногами, а шею — руками, ощущая подушечками пальцев, как лихорадочно горит его кожа. Впрочем, как и моя, что будто источает невидимый жар, поглощающий весь кислород между нами.

Мы целуемся жадно и неистово. До головокружения, до дрожи, до опустошившихся лёгких. Переплетаем языки в безумном танце, сотканном из наслаждения и страсти. Кусаем губы, тут же зализывая сладостные раны. Стонем, рычим, что-то шепчем. Точнее, только Адам. Я на внятную человеческую речь не способна. Могу лишь целовать, изгибаться, прижиматься к его телу как можно теснее и плавно двигать бёдрами, потираясь о всю длину его члена.

Мне даже не удаётся расслышать нарастающий рокот грозы и почувствовать резкий спад температуры, пока я наслаждаюсь и мучаюсь от волны возбуждения, что охватывает весь низ живота, вспыхивает и разряжается каскадами огня по жилам и артериям.

— Похоже, шторм ходит за нами по пятам, дикарка.

Лишь с мириадами дождевых капель, обрушавшихся на наши головы, я наконец впускаю в себя его хрипловатый голос, а затем вскрикиваю, когда Адам, продолжая сладко покусывать мои губы, приподнимает меня с балюстрады и быстро направляется к входу в особняк.

Мы врываемся в коридор дома слегка промокшие и по-прежнему плотно прижатые друг к другу, и мне до смерти хочется продлить это по возможности дольше. Я как изголодавшаяся диетчица, что до последнего решительно отказывалась от заветного блюда и теперь, дорвавшись до него, не в силах остановиться.

— Чёрт, Лина, ты нереальная… — перекатывающиеся вибрации его шёпота спускаются с моего лица к шее, и он вдыхает так глубоко и жадно, словно желает вобрать в себя частичку меня. — Как же ты пахнешь… Ты меня с ума сводишь, ведьма… Слышишь? Нахрен лишаешь рассудка!

Это он мне говорит? Серьёзно?!

Той, что от его неистового напора и «притяжения» опять проваливается в пучину вожделения, в самый круговорот похоти, увлекающей в полнейшее безрассудство?

Я вновь словно под кайфом нахожусь и готова смиренно позволять делать с моим тело всё, что ему заблагорассудится. Пребывая в беспамятстве, я даже пропускаю момент, когда Адам освобождает меня из своих рук и ставит обратно на землю.

Очнувшись, понимаю, что стою, прислонившись спиной к стене, и ерошу жёсткие, чёрные как ночь волосы Адама, который каким-то немыслимым образом опустился передо мной на колени.

Да я должно быть сплю и вижу сюрреалистический сон или просто брежу наяву о том, что этот наглец, вечно смотрящий на меня свысока, предмет воздыхания всех женщин и крупная акула бизнеса, пал передо мной ниц.

Это невероятно! Ошеломляюще! До агонии возбуждающе! И…

Боже!.. Да всех слов мира не хватит, чтобы передать это совершенно новое, обволакивающее меня состояние радости, значимости и полёта, когда я наблюдаю за тем, как этот красивый, точно греческий бог, Дьявол отводит мою ногу в сторону и начинает вести губами от колена по внутренней поверхности к сердцевине бёдер, не отрывая от моего лица своего полного алчного желания взгляда.

— Я очень хочу узнать твой вкус, дикарка… — Адам едва ощутимо проводит кончиком языка в нарочитой близости от горячего центра, посылая в мой мозг пикантный трейлер о том, что меня ждёт, стоит лишь только попросить его об этом. — А затем хочу трахать долго, неоднократно, без возможности перевести дыхание. Хочу упиваться тобой до тех пор, пока от тебя не останется ни одного живого места и ты к чертям не сорвёшь свой нежный голосок от криков о просьбе остановиться. И мне будет крайне интересно проверить твою выносливость. Если ты трахаешься так же, как и бегаешь, то нас с тобой определённо ждёт грандиозный марафон, — испробовав на вкус кожу правой ноги, он задирает ткань платья вверх и переводит всё внимание своего дразнящего языка к левой, осуществляя те же коварные действия.

Чёрт! Чёрт! Чёрт!!!

Я умираю!

Даже сейчас, позволяя смотреть на себя сверху-вниз, Адам не только не дарует мне и крупицы власти над своей важной персоной, но и неумолимо уничтожает мой прежде непоколебимый настрой одержать победу в нашем с ним негласном состязании. Принимая его снисходительные, скупые ласки, я ощущаю себя безвольной куклой, готовой прокричать всё что угодно, лишь бы только он овладел мной прямо в коридоре его отцовского дома.

Чёрт, Николь! Проснись! Одумайся! Стоило ему разок назвать тебя «особенной», и всё — сразу позабудешь о том, как зарекалась не сдаваться? Это же не ты! Не ты! Ты никогда не сдаёшься!

— Адам… пожалуйста… остановись… — прошу я, хотя в шелестящем голосе звучит истошный клич об обратном.

— Не об этом ты должна меня просить, дикарка, — он сопровождает своё призывное урчание невесомым касанием пальца к моей плоти, вынуждая меня впиться зубами в свой кулак, чтобы не заорать от удовольствия во всё горло. — Мы можем не возвращаться на этот грёбанный приём и приступить к делу прямо в эту же минуту, — подначивает Адам, нагло считывая мои потаённые фантазии. — Я чувствую, как сильно ты хочешь. И что именно. Моя развратная кошечка… Ты хоть сама осознаёшь, что за пошлые шалости витают в твоих мыслях? Лично меня ты приятно удивляешь, и я уже жду не дождусь, когда смогу все их исполнить.

Каждое произнесённое им слово отдаётся нестерпимым жаром между бёдер, а всё тело напоминает вулкан, что горит, трещит, взрывается, и потому, чтобы сдержать упорно рвущиеся наружу запретные фразы, я до крови прикусываю свой язык, аккомпанируя спасательный акт утробным, разочарованным стоном.

— Знаешь… Я уловил твою внутреннюю страсть, ещё когда ты танцевала на сцене. Ещё тогда каждое твоё дерзкое движение, будто задевало меня болезненными языками пламени. Я думал, дело только в твоём воздействии на меня, но нет… Дело в тебе, дикарка, ты хранишь в себе так много неиспользованной сексуальной энергии, что могу предположить: у тебя давно не было секса. И я хочу узнать. Скажи мне, Лина, сколько? Четыре-пять месяцев? Полгода? Или даже больше?

Как насчёт «никогда», Адам?

Конечно, кто в нашем современном мире хотя бы на секунду допустит в своих мыслях вероятность о том, что в самом порочном стриптиз-клубе города может работать двадцатилетняя девственница?

Правильно: никто.

И, наверное, перед всеми грандиозными и крайне изнурительными планами Адама на мой счёт было бы неплохо сообщить ему эту интимную деталь, которую его пленительная и считывающая чужие эротические фантазии сила почему-то не способна распознать самостоятельно. Но мой затуманенный мозг отвлекается от этой немаловажной темы, цепляясь за сказанное Адамом предложение чуть ранее.