В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

честь 50-летней Жуковского музы. Гостей собралось на вечер к нему человек 80,

мужчин и дам. Канцлер ваш почтил этот праздник своим присутствием. Сперва

граф Блудов прочитал Вяземского стихи, написанные в честь Жуковского и

напечатанные в "Академических ведомостях". Потом пропели "Боже, царя

храни!", далее были петы шуточные стихи Вяземского, в честь Жуковского же.

Вот отрывки из них:

Он чудесный дар имеет

Всех нас спаивать кругом:

Душу он душою греет,

Ум чарует он умом

И волшебно слух лелеет

Упоительным стихом.

Рефрен:

Наш привет ему отраден,

И от города Петра

Пусть нагрянет в Баден-Баден

Наше русское ура!

После того положили составить род протокола собрания. Заглавие: 29

января 1849 г. Все присутствовавшие, начиная с великого князя наследника, на

этом листе подписали свои имена (кавалер и дама). Положено: отправить этот

лист подлинником к Жуковскому18. <...>

16 марта 1849. <...> Я уже толковал тебе, почему о Крылове всякий бы,

кто хоть несколько знал его, написал интересный рассказ. Это было лицо в

высшей степени по всему, как говорится, рельефное. Жуковский, Баратынский и

подобные им люди слишком выглажены, слишком обточены, слишком

налакированы. Их жизнь и отношения совпадают в общую форму с жизнию и

отношениями всех. Притом же Крылов жил и умер без роду и племени. Нечего

церемониться, какой бы смешной случай ни пришлось рассказать. Попробуй это

сделать с Карамзиным, например. Претензий не оберешься. <...>

14 апреля 1849. <...> Сегодня в No 9, книжке 1 "Москвитянина" 1849 г.

прочел я презанимательную статью о детстве Жуковского19. Полагаю, что ее

писала Анна Петровна Зонтаг, племянница поэта. Для меня тем это драгоценно,

что дает материал для биографии Жуковского в такой период, когда я не знал его

лично. Конечно, и тут не высказано многое, даже существенное, -- но спасибо и за

то, что есть. Советую тебе прочитать это все со вниманием. Упоминаемый тут

Афанасий Бунин был отцом нашего славного поэта. Как трогательно видеть, что

Жуковского мать и жена Бунина неразлучно жили в теснейшей дружбе до смерти,

которая приняла их в свои объятия почти вдруг, разделив только 12 днями. <...>

21 мая 1849. <...> Ты полагаешь, будто Жуковский читал и дополнил

статью "Москвитянина". Этого не может быть, да и надобности не было. Зонтаг,

вероятно, сама все помнит и может написать о детстве его еще более. Вяземский,

напротив, полагает, что эта статья, по нескромности, даст Жуковскому на

некоторое время неприятное впечатление. Он говорит, что все это можно писать

только об умершем авторе, а человеку живому неприятно, когда без ведома его

разоблачают семейные его тайны. <...>

10 сентября 1849. Едва ли основательно предположение твое, чтобы

дюссельдорфский профессор20, будучи не во всем согласен с другими

толкователями Гомера, ввел Жуковского в столь смешные промахи, какие

усиливаются в переводе найти редактор и сотрудники "Отечественных

записок"21. При немецких пособиях, какие теперь есть для чтения Гомера, не

только профессору немецкому или даже простому немцу -- дилетанту русскому

невозможно сбиться с надлежащего пути разумения текста. Оттого-то и смешны

мне толки о переводе Жуковского, о смысле и вообще о значении слов. Эту

трудность всякий школьник победил бы, принявшись за перевод Гомера. Критике

следовало бы говорить, везде ли Жуковский счастливо воспроизвел на русском

языке поэзию Гомера. Ведь Жуковский сам не без основания сказал, что его

переводы получают характер оригинальных созданий от восприемлемости души

его поэтических красот подлинника. <...>

21 сентября 1849. Все, что ни говорим мы друг другу о труде Жуковского,

сходится в заключении на одно. И я и ты утверждаем, что для верности перевода

необходимо прежде всего знать по лексикону значение каждого слова и еще по

грамматике употребление его. То и другое вполне сообщено было Жуковскому

комментариями дюссельдорфского эллиниста. Но тут не кончена история

поэтического перевода. Как поэт, Гомер часто позволяет себе то, что и у нас

позволяли себе Крылов и Пушкин. Этого вполне никому нельзя почувствовать,

кроме поэта же. Вот тут-то Жуковский и становится камнем преткновения для

критика-прозаика. Его судить могли бы только равные ему поэты, каковых у нас

ныне не имеется. <...>

15 марта 1850. <...> Сообщу тебе недавно поразившие меня слова

Жуковского из письма, полученного мною на днях (с некоторого времени он стал

писать ко мне аккуратно по два раза в месяц, прося, чтоб и я делал то же). Вот эти

слова: "Наука жизни есть признание воли Божией -- сперва просто признание, что

она выше всего и что мы здесь для покорности; потом смирение в признании,

исключающее всякие толки ума или страждущего сердца, могущие привести к

ропоту; потом покой в смирении и целительная доверенность; наконец,

сладостное чувство благодарности за науку страдания и живая любовь к Учителю

и его строгому учению. Вот четыре класса, которые необходимо должны мы

пройти в школе жизни". <...>

15 сентября 1851. <...> Жуковский два раза писал мне в последнее время.

Он был наготове к отъезду сюда; но за два дня до путешествия напал на здоровый

его глаз (другой давно ослабел) ревматизм: ему завязали глаза и начали лечить