В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

его. И вот более месяца он все пишет с помощью давно придуманной им на

случай слепоты машинки, при завязанных глазах. Теперь, по позднему времени,

ему и думать нельзя о возвращении. Холод и блеск снега доконали бы совсем его

зрение. Но для него никогда не пропадает время. Он уведомил меня, что в слепоте

начал писать собственную свою поэму22. О содержании ее не хочет говорить до

времени. Вдохновение так в нем животворно, что в короткое время успел

написать он половину (около 800 стихов). Если конец будет таков же, как и

начало, прибавляет он в письме, то эта поэма сделается лучшею, высокою,

лебединого его песнию. После примется он за перевод "Илиады"23, из которой

успел уже перевести две песни. Затем займется окончанием элементарного своего

курса воспитания24, который сам признает за важное творение. Вот истинный

жрец муз, несмотря на преклонность лет и недуги старости. <...>

21 мая 1852. <...> В этом же выпуске "Известий" напечатана первая часть

большой статьи моей о Жуковском25, которую начал я до известия о его кончине,

а только по случаю 5-го издания сочинений его. Мне очень любопытно слышать о

ней отзыв твой. Я старался избежать всех обыкновенных форм критики, или так

называемых разборов. Моя главная цель -- распространить как можно более

собственных идей моих об искусстве и поэзии, а также доказать, что на

Жуковского надобно смотреть не просто как на романтика или на отличного

переводчика, а как на поэта в высшей степени самостоятельного и

повиновавшегося особому призванию, для которого он был послан к нам в

Россию. <...>

17 июня 1852. <...> Я очень обрадовался, что в первой статье моей о

Жуковском ты покритиковал только крутой переход мой к нему от Ломоносова.

Надобно тебе чистосердечно признаться, что, говоря о влиянии поэзии (не стихов

и не языка их) на общество, я от Ломоносова до Жуковского не вижу никакого

движения. Карамзин и Дмитриев были гладкие стихотворцы, но так же без

аромата и без глубины чувства, как все их предшественники, исключая

Державина, которого я везде выгораживал. Дело в том, что мне хотелось не

разбирать сочинения Жуковского, а говорить о нем как о творце нового в России

мира. И в других двух статьях того же держусь я. Боюсь одного: не отзовется ли

это чем-нибудь смешным или бессвязным? За истину оснований моих я не робею,

потому что готов отстаивать их против целого света. Пишу я, как ты знаешь,

прямо набело. От этого легко запутаться или недосмотреть чего. Иной и совсем

ничего не поймет тут. Пожалуй, скажут: да где же тут Жуковский-то? Ты

постарайся стать на мою точку зрения и свежим глазом подмечай, не кривляюсь

ли я в своей походке. Так же искренно скажи, попадаются ли тут хоть изредка

свежие мысли о предмете, которых не умели высказать другие. Не пересыпал ли я

сверх нужды метафизических толкований? Их я не люблю и очень боюсь, а вижу,

что от них не убережешься. Говорить теперь же о подробностях жизни

Жуковского было бы нескромно. Разбирать его стихотворения не ново. Читать

возгласы в роде Давыдова -- пошло (заметил ли ты, как мы не согласны с ним? Он

уверяет, что после Карамзина, очистившего язык литературный, или книжный,

Жуковский дошел до какого-то языка народного; а я тут же утверждаю, что ни у

кого нет столько слов книжных и церковнославянских, как у Жуковского). Я все

сосредоточил на идее значения поэзии Жуковского в России. Для меня он творец

поэзии у нас, -- более творец, нежели Пушкин. Он снял покров со всего. В его

храме зажглись свечи на алтарях божеств всех народов древнего и нового мира.

Будь у меня талант Вильмена -- я готов бы написать несколько книг о значении

Жуковского в русской литературе. Пушкин высказал только себя, а Жуковский

принес себя в жертву пользе нашей и, отказавшись от славы, весь век трудился

для нашей пользы. Конечно, великое дело прибавить к поэтам всемирным новое

имя, как сделал Пушкин; но для общего блага выгоднее лицом к лицу свести на

одну доску всех поэтов мира, как поступил Жуковский. Может быть, его и

забудут, но то, что он внес в нашу литературу, развило ее неимоверно. Это разлив

Нила, который ушел опять в свои берега; а между тем без него зачахла бы целая

страна. В самом деле, до него пятьдесят лет писали сотни поэтов, а все только

повторяли друг друга, каркали, как вороны: явился Жуковский -- и все оживилось

и расцвело.

Кто не проникнулся Жуковским, как Пушкин, Дельвиг и Баратынский, тот

не приобрел истинного чутья в поэзии. Посмотри на Кукольника и всю фалангу

новых поэтов: что это за люди? Отчего и сам Давыдов, усиливаясь хвалить

Жуковского, говорит о нем, как говорил бы Плаксин с братиею? Оттого, что эти

люди не возлелеяли в сердце убеждения к истинной красоте поэзии Жуковского.

Они его знают по обязанности, а не по любви. Мы, люди двадцатых годов, жили в

стихах Жуковского, как нынешняя молодежь живет в цирке и других подобных

тому местах. Когда я стал знать жену мою, ей до меня никто не выяснил, что

такое в поэзии Жуковский? А теперь она его наизусть знает и чувствует, что в нем

за сокровища для сердца и освящения всякой мысли. Значит, не потому он хорош,

что в двадцатых годах не было для нас другого поэта, а потому, что и нынешнему

поколению стал он росою, если бы верхогляды потрудились наклониться к этим

перлам, сошедшим на землю с неба. <...>

3/15 июля 1859. Париж. <...> 20-го мая, через Гейдельберг и Карлсруэ, мы

прибыли в столь славящийся и для меня особенно памятный по письмам

Жуковского Баден-Баден. Здесь я отыскал человека, служившего покойному