Варламов

ничной отцовской любовью от ничтожных и подлых людишек,

устремляющихся, как бабочки на огонь, на его, русаковское бо¬

гатство. Русаков — Варламов сидел за столом сосредоточенный,

настороженный и чуть скошенным взглядом следил за своим со¬

беседником.

...И только после того, как Вихорев прямо и открыто пере¬

ходил к делу — «Влюблен, Максим Федотыч, влюблен, в Авдотью

Максимовну влюблен», — приоткрывал себя и Русаков — Варла¬

мов: «Полноте, ваше благородие, мы люди простые, едим пряни¬

ки неписаные, где нам! Ведь нас только за карман и уважают».

Он и тут сохранял душевную сдержанность и спокойствие.

Но говоря «мы люди простые», чуть заметно растягивал эти сло¬

ва, вкладывая в них затаенную гордость за «простоту» свою и

дочери. Весь характер исполнения этой сцены Варламовым под¬

черкивал драматическую силу третьего акта, в котором Русаков

узнает о бегстве дочери, а затем и встречается с ней. Вся сдер¬

жанность, мягкость, простота Русакова исчезали. На их место

являлись глубокое страдание, гневный порыв и отчаяние. Иным

становился Русаков. В не меньшей степени иным показывал себя

в этот момент и вдохновенный актер Варламов».

Нельзя отнести «Не в свои сани не садись» к числу лучших

произведений в литературном наследии Островского. Не случай¬

но ни разу, кажется, не ставилась эта пьеса на сцене советского

театра. А при своем появлении она подверглась справедливой

критике «Современника» за славянофильское направление, уми¬

ленное восхваление кондовых житейских порядков отчичей и

дедичей.

Шла она в Малом театре в 50-х годах с успехом, но не¬

долго, пока роль Дуни играла Л. П. Никулина-Косицкая.

Первая постановка в Александрийском (1853) прошла не

бог весть как. И только спустя тридцать лет, когда Русакова

стал играть Варламов, пьеса как бы возродилась. Впрочем, ча¬

ще, чем у себя в театре, играл ее во время своих летних га¬

стролей по стране.

Никакого не было ему дела до славянофильских идей пьесы.

С искренним увлечением выводил на сцену человека доброго и

душевного, милого и, пожалуй, слишком слезливого. Но хвалили

Варламова в роли Русакова все, без конца и единогласно. За

проникновенность чувств и неподдельную трогательность. А мо¬

жет быть, и самому Варламову, и критикам, и зрителям, и авто¬

рам театральных воспоминаний казалась эта роль такой примет¬

ной потому, что рядом с Русаковым вставал другой варламов-

ский купец.

Тит Титыч Брусков.

Этот — крепкий, кряжистый, ражий мужчина. С буйной и кур¬

чавой бородой и такими же волосами с медной рыжинкой, со злы¬

ми, сверкающими глазами. Жестами широкими, размашистыми,

чуть что — замордует, зашибет! Крикун и ругатель с круто про¬

соленной речью. Швырялся словами, что булыжниками. Одет,

как другие купцы, в поддевку, но под ней — густо малинового

цвета разбойничий жилет...

Нет, лихое слово про разбойничий жилет вырвалось не вдруг.

Было в этом Тит Титыче что-то ни дать ни взять от того недо¬

брой памяти ямщика, о котором в народной песне поется: как

зарезал на большой дороге богатых седоков, обобрал их дочиста,

зарыл мертвые тела в степи глухой, а сам в именитые купцы

вышел...

Вот каков был варламовский Тит Титыч Брусков по виду и

по духу — буян, озорник, убивец, человек необузданных страс¬

тей, в исступлении не знающий управы над собой.

Играл эту роль в обеих пьесах Островского, в которых дейст¬

вует Тит Титыч, — «В чужом пиру похмелье» и «Тяжелые дни».

Один и тот же характер, того же пошиба, те же замашки, гун¬

досый, с хрипотцой голос. Что ж о нем рассказывать?

— Никто, батюшка Тит Титыч, не смеет вас обидеть. Вы

сами всякого обидите!

Весь он тут!

«Еще только в предвкушении выхода артиста на сцену дума¬

лось: а какой он себе устроит грим?.. Но вот Варламов появился.

Впечатление получалось неожиданное, — пишет Э. Старк. — Сво¬

ей картинностью, своей какой-то причудливой монументальностью

давал без всяких слов яркое представление о той среде, откуда

вышло это настоящее чудище лесное.

Завел свои речи, истинно самодурственные речи, — какая гам¬

ма оттенков, какое разнообразие интонаций, из которых каждая

ярким светом озаряет потемки души Брускова, совершеннейшего

из всех самодуров Островского, махрового, можно сказать, само¬

дура... И какие переходы, какой юмор! Последний был так бле¬

стящ, что зрительный зал не смеялся, а буквально грохотал от

хохота, охватывающего всю публику как-то вдруг.

...В жесте и тоне бесподобно подчеркивал это очеловечение

существа, созданного по образу и подобию божьему и ставшего

нелепым только потому, что нелеп был весь уклад жизни, в ус¬

ловиях которой такие существа рождались и формировались.

Варламов — Брусков казался настоящим праздником сцени¬

ческого искусства, какой-то трубной хвалой великому лицедей¬

ству! Это была не игра, но вдохновенное творчество тут же, на

глазах восторженных зрителей!»

Должно быть, все это — совершенная правда, судя даже по

тому, что во всех статьях и воспоминаниях современников, как

только заходит речь о варламовском Тит Титыче, начинаются

одни восклицания и восторги. И нет разбора роли, описания того,

как играл ее актер. Но также неукоснительно — переход к Дру¬

гому купеческому образу, к Павлину Павлинычу Куросленову.