Варламов

Перемена, действительно, разительная.

Если Брусков порывисто подвижен, безудержно расточителен

в жестах,— Курослепов тяжел на подъем, каменно неподвижен,

весь охвачен неодолимой сонной одурью. Давно нечесанная

патлатая борода, на голове — не волосы, а свалявшаяся шерсть,

войлок. Глаза подернуты сонным туманом, пленкой: Курослепов!

Не зря так прозван.

Бездельные вялые руки с пухлыми пальцами висят плетьми.

Толстые ноги едва носят грузное тело непомерно ожиревшего

ленивца. Ходит мелкими шажками и как можно меньше. Больше

сидит. И то вечно клонит его на боковую. Как сядет, если даже

на садовую скамейку, сразу примерится — нельзя ли прилечь?..

И одет во все затрапезное: поношенные, растоптанные сапоги,

мятые широченные штаны, измусоленный, засаленный жилет,

а под ним длинная (до колен!) холщовая рубаха навыпуск. А ку¬

пец-то зело богат.

Выходил из дому и тут же, тяжело кряхтя, опускался на

крыльцо. Вперял красные заспанные глаза в зрительный зал

и начинал:

— И чего это небо валится? Так и валится, так и валится.

Или это мне во сне, что ли? Вот угадай поди, что такое теперь

на свете, утро или вечер?

И зевал, широко разверзя пасть и протяжно воя. Зевал так,

что у зрителей сводило скулы. Начинал рассказывать свой дур¬

ной сон про то, как много дров навезли в аду, чтобы грешников

поджаривать. Тут раздавался бой часов. И Варламов принимался

считать:

— Раз, два три, четыре...

По пьесе неисправные часы бьют пятнадцать раз. В спектакле

тоже били пятнадцать раз. Но и после этого, в наступившей ти¬

шине, Варламов продолжал считать:

— Шестнадцать, семнадцать...

Так — до двадцати, а то и дальше, пока, утишая счет и поса¬

пывая, не вздремнет. Зрители покатывались со смеху. Куросле¬

пов был уморительно глуп и несуразен. Варламов словно задался

целью показать, до чего же может быть чрезвычайна бестолочь

человеческая, до какого уродства могут дойти застой и убожество

ума, тупость чувств безнадежная.

Очень были хороши сцены Курослепова с дворником Сила¬

ном, роль которого играл Давыдов. (Впоследствии Давыдов играл

Хлынова.) Как и в других случаях, встреча этих двух актеров

один на один доставляла огромное удовольствие не только зри¬

телям, но и самим Варламову и Давыдову. И, кажется, не скры¬

вали того от зрителей. А те чувствовали это и охотно входи¬

ли в круг полного актерского взаимопонимания на сцене.

Варламовский Курослепов вяло бранил Силана по праву хо¬

зяина, так же вяло размахивал перед его носом своими оплыв¬

шими бессильными кулаками. А Силан наступал на Курослепова

с метлой в руке. Вечно вздорили, но беззлобно, по укоренившей¬

ся привычке. Перебранка стала для них приятным занятием, раз¬

влечением. Два старика, каждый из которых считает себя умнее

другого. И опять шли в ход полуслова, бурчание, бормотание,

в которых они находили и передавали не меньше смысла, чем в

писаном тексте ролей:

— Вот я тебе...

— Ах ты такой-сякой...

Хороши были и сцены Курослепова с городничим уездного

Калинова — старым воякой Градобоевым. Эту роль играл один

из бывших учителей Варламова (казанских времен) П. М. Мед¬

ведев, который был принят в Александринский театр в качестве

актера и режиссера.

Варламов слушал хвастливые россказни Градобоева, приправ¬

ленные дикими нелепицами, открывши рот, как малое дитя страш-

ную-страшную сказку. Охал и вздыхал, сердился на других, когда

перебивали Серапиона Мардарьича.

Если в образе купца Русакова можно было увидеть живую

старину в русской действительности, еще сильную и даже нрав¬

ственно цельную, стойкую, — то в купце Курослепове эта же ста¬

рина изветшала, выродилась именно нравственно, лишена жизне¬

способности, околевает. Трудно предположить, что Варламов буд¬

то бы отдавал себе сколько-нибудь ясный отчет в исторической

и общественной сущности этих двух образов и потому были та¬

кими разными его Русаков и Курослепов.

Нет, он не мог исходить из каких-либо общих соображений

и умственных выкладок. Не умел. Не в этом стихия его таланта.

Дело куда проще и, если на то пошло, куда плодотворнее: он уди¬

вительно чутко понимал правду пьесы, правду образа и логику

его жизни, действий и поступков в сюжете пьесы, в связях и

во взаимоотношениях с другими лицами. Шел изнутри образа,

от его частных и личных данных, а делать общие выводы и за¬

ключения — предоставлял зрителям. И они легко делали такие

выводы, широкие обобщения, — так были ярки и ясны, много¬

значны варламовские частности.

В конце пьесы Курослепов, но варламовскому толкованию, от

изначальной вялости и сонной одури переходил к полному рав¬

нодушию ко всему, нравственному и духовному небытию, хотя

плоть его еще некоторое время будет существовать. Но только

для того, чтобы есть и спать. Курослепов — уж так сложилось

все — отдает бразды правления делом и домом дочери своей Па¬

раше и ее возлюбленному Гавриле. Без особой радости, но и безо

всякой горечи сделав последние распоряжения, Варламов вдруг

поворачивался к зрительному залу и испуганным шепотом спра¬

шивал:

— Сколько в нынешнем месяце дней? Тридцать семь, три¬

дцать восемь? Вона как больно длинен...

Не с Градобоевым, а со зрителями разговаривал: