Век перевода (2006)

ЭСАЙАС ТЕГНЕР {268} (1782–1846)

Языки

Греческий Музе всех ты милей, ее родное наречье. Жил ты в устах у харит и олимпийских богов. Преданно, словно хитон к деве-купальщице, льнешь ты И не скрываешь ты чувств, мыслям давая простор. Латынь Голос твой резок и чист, как звоны мечей закаленных, Твердо и властно звучит — завоевателя речь. Горд, непреклонен и нищ, половиной Европы из гроба Повелеваешь, и тут римлянин слышен опять. Итальянский Томность и сладость в тебе, ты голос изнеженный флейты, В пении вся твоя суть, каждое слово — сонет. Голубь влюбленный, воркуй о радости и о томленьи. Только беда, что поют лучше всех в Риме скопцы. Испанский Верно, красив ты и горд. Я не знаю тебя, но иные, Так же не зная, тебя в Швеции превознесли. Французский Скачешь ты, вздор лепеча, и врешь, комплиментами сыпля, Но пустословье твое лестно и сладостно нам. Если ты между сестер перестал нам быть за царицу, Светскую даму зато мы почитаем в тебе. Но пощади нас — не пой, так только глухие танцуют: Ноги проворны у них, такта же им не слыхать. Английский Ты, о язык для заик, где каждое слово — зародыш, В речи твоей всегда по полуслову взаглот. Всё-то в стране у тебя машинным движется паром. Ну-ка, дражайший, пристрой двигатель и к языку. Немецкий Груб, здоров, мускулист — в лесу взращенная дева, Гибок притом и красив. Только вот ротик широк. Да поживее бы быть. Флегму оставь, чтоб начало Фразы нам не позабыть, прежде чем кончишь ее. Датский Мне ты не по душе. Для северной силы ты нежен И северянин еще ты для приятства южан. Шведский Славы геройской язык! Благородство и мужество в слове! Чище металла твой звон, поступь же солнца верней. Ты на вершинах живешь, где бури беседуют с громом, Создан он не для тебя — низменный дола соблазн. В море скорей посмотрись и чуждые смой ты румяна С черт своих мужественных, если ты не опоздал.

Давным-давно

Скажи, ты помнишь, как в апреле Пришла блаженная пора, Когда сердца у нас горели Взаимным пламенем с утра? Часов утраты не считаю, Злой бог какой-то счел их, но Во глубине души вздыхаю: «Давным-давно! Давным-давно!» Потом пришла пора иная: Ты холодна. Зачем — Бог весть. Но был я счастлив, вспоминая, И мнилось: друг мне всё же есть. Жать руку и искать участья Мне было все-таки дано, И в этом тоже было счастье, Но как давно! Давным-давно! Ужель теперь не только милой, Но даже друга нет? Дохни На угли, на костер остылый, Скажи: в нем есть еще огни! Верни же мне себя былую, Со мной будь снова заодно И поцелуй, пока тоскую: «Давным-давно! Давным-давно!»

ГУСТАВ ФРЁДИНГ {269} (1860–1911)

Такова жизнь

Радехонек, заяц, пришипясь, сидит: «Черникою я закусил — и сыт». Лиса из-за кустика зайку хвать! Рада-радешенька: «Вот благодать!» Сиди себе знай, наедайся. Вот песня про зайца. И, морду себе облизав, лиса Идет на досуге гулять в леса. В лесу охотник с ружьем проходил. Выстрелил он и в лису угодил. Скакнула лисица в последний раз… Вот и весь лисий сказ. Охотнику нынче сам черт не брат: «Потешил я душу! Уж рад так рад!» А дома-то в кофий исподтишка Карга подсыпает ему порошка. И помер он, выкушав кофий охотненько. Вот быль про охотника.

Ренессанс

«Украшены ножны, как будто Лемносский сработал их бог! И мастер же ты, Бенвенуто! А ну, покажи клинок!» Стоял, улыбаясь, Челлини, Приятелей внемля гул. «Нам гордость Феррары ныне Яви!» И клинок блеснул. «Вот это — всем шпагам шпага! Я с ней везде устою. С такой поможет отвага Пробиться в любом бою. В бесстыжих глотках заколет Насмешку клинок стальной. Я буду биться, доколе Не рухну к стене спиной. Искусство свое и подругу Сумею я с ним защитить И, держа на эфесе руку, В честь верного друга пить». А та, что вином обносила, Бледнела молча, но вдруг Зарделась она и спросила: «А кто же твой верный друг?» Ответил он: «Дружба в море Бежит, как Тибра струя, А друг мой в беде и горе, Верный мой друг — это я». И поднял с подноса кружку, И в ножны клинок вложил, И обнял со смехом подружку, И целовал, и пил.

Что есть истина

«А что есть истина?» — наместник римский Спросил; однако, ключ к загадке сей Храня безмолвно и зажав зубами, В подземный мрак спустился Назорей. Но истина профессорам премногим Вполне ясна. Какая благодать! Их — легион, они ответ сумели Скептическому римлянину дать. Как странно всё ж, что истина едина, А так менять умеет цвет и вид. Что истинно в Иене иль Берлине, То в Тейдельберге только удивит. И словно слышу — Гамлет водит за нос Полония игрою в облака: «Вот это выглядит совсем верблюдом, А это так похоже на хорька».

БУ БЕРГМАН {270} (1869–1967)

Синьор Джакомо

Таскает хлам по базару с любой весенней поры. В калено-синее небо красные рвутся шары. Берите мячи и дудки! Тяните на счастье билет, который хромым размером сочинял безвестный поэт! Ах ты, заморский бездельник! Черномазый ты чародей! Знакомьтесь, синьор коробейник, с рукой и песней моей. И у меня есть дудка, и я на базаре стою, наигрывая покуда старую песню свою. Но шарики отвязались, дали тягу уже давно, улетели с весенним ветром в голубое небо на дно. Видел мальчик, как плавал шарик в выси солнечно-разлитой. Этот шарик был мой последний, тот, который надут мечтой. По ухабистой прозе таскаю с предсказаньем стихи вразнос, всем пишу билеты на счастье, а себе писать не пришлось.

Credo

Мой Бог, ты ясный день и свет. Так просвети мой дух и взор, вложи мне в душу твой завет, спустись ко мне с небес и гор. Боюсь, как смертного греха: сразит тебя моя тоска — не в день борьбы, не в день стиха, а в ночь, которая близка. Устало зыблется наш след. И кто ж я, если получу от черной тени тот ответ, что свету был не по плечу? А если всё, что я любил, сбежит под страхом бед и нужд, тогда прости! Ведь это был тот, кто неведом мне и чужд.

Узник

Сидел я ночью в тишине, но был обут. До полночи осталось только пять минут. Шаги послышались на улице, и тут пробило полночь, и я понял: «Заберут!» Звериными шагами шел вокруг конвой, звериный взор пронзал, как нож во тьме ночной. Уволокли под улюлюканье и вой на следствие и на расправу под землей. Сидел я годы, но я вытерплю напасть, поклонов силе всё равно не стану класть. Они ждут попусту. Честь знает свою часть, и правде пережить дано любую власть. Да будет Бог твой то, что сделает сильней тебя и не отдаст на милость дикарей. За тени принимаю я теперь людей, а человеческое вижу у теней. Ко мне приходят тени в гости с давних пор. Джордано Бруно тихо всходит на костер, и Марк Аврелий руку дружески простер к юроду жалостному с Галилейских гор. А подлость с глупостью есть двойни тьмы и зла. Как лапы осьминожьи, вьются их дела. Пусть время нам тюрьма, но кой-кому дала судьба, чтоб вознестись над временем, крыла. Чти память тех, чья кровь за правду пролита, вой черни прегради презрением щита. И помни, не страшась ни копий, ни креста, что правда даже и распятая свята.

НИЛЬС ФЕРЛИН {271} (1898–1961)

Эксцентричный лорд

На самой последней миле по курсу ост-вест-зюйд-норд, усадьбою в Миднайт Хилле жил-был эксцентричный лорд. В Китае живал он и в Индии, знавал африканский зной, а волосы заиндевели, когда вернулся домой. Искал он повсеместно, в трущобах любой страны давным-давно известное — что всё и ничто равны. Ходил он охладелый, глядел как бы поверх крыш, а ночью то и дело дымился в трубке гашиш. На зорьке самой обычной, пока петух не будил, под дубом лорд эксцентричный последний вздох испустил. То было весной. Веселая галдела в селе молодежь, цвели анемоны, но голые руки дуба кидало в дрожь. На футы и дюймы привычной и точной измерен рукой, отправился лорд эксцентричный вкушать последний покой. И в алчной и грозной глине его поглотила тишь… Вовек не закурится, ныне и присно, в трубке гашиш. Живет он прахом во гнили, а небо над ним светло, а солнце светит могиле, а солнце светит в село. Как встарь, у британских прибрежий стрижи и чайки кружат, и те же бамбуки, те же в далекой стране шуршат. Таков был лорд эксцентричный в поместье родовом. Поместье мясник столичный купил и надстроил дом.

Бог весть…

В автобусе или в чайной отличны от прочих лиц: излучается необычайный свет из глубин глазниц. Иконоборцы! И ночью в промерзлой воде они трепещут, но ищут воочью неведомое искони. Мы рады бы их под засовы, но их удержать не моги: и мельницы им, и совы — извечные наши враги. На речах воспаряют в небо… Мы тоже бы вознеслись, но нам поближе к земле бы: уж тут не грохнешься вниз.

Большая комета

Сперва замолкло всё село: проклятую комету как по заказу принесло на ужас белу свету. Вот знамение, что разгул ведет к воротам ада. Час Божьей милости минул, и поразмыслить надо. Довольно сирых притеснять и гнать их от порога! Пора законы исполнять и даже верить в Бога. Засели за календари и со слезой во взоре вздыхали — черт их подери! — что мир-де иллюзорен. И били бедняку поклон с улыбкою елейной, и без обвесу десять ден трудились в бакалейной. Смиренней и тупей овец в Писание глядели. Но им сказали наконец: «Прошло уж три недели». И закричали тут они: «Нет, мир еще прекрасен! Что ж горевать нам в эти дни из-за церковных басен? Луг серебрится от росы, и зайка скачет шалый… Давай-ка, старые весы тащи скорее, малый!» И снова шум у торгашей, забыты сразу беды, и снова бедняков взашей, а знатных — на обеды. И на пирушке старики хмельную речь держали, и пили годам вопреки, и над молвою ржали. И говорили — вот комедь! — сопя взасос сигарой: «Оборони и окометь нас плеткой и гитарой! Что страхи! Плюнь да разотри! Не так уж скверно это. Теперь за месяц раза три является комета. Она то здесь, то там, копьем пронзая небо тупо. А мы за день насущный пьем, и нам Господь — заступа».