Век перевода (2006)

Певцу

Откуда твой восторг, певец, — и что же значит Твой взгляд лягушке вслед сквозь золоченье слез? Она перед тобой как по ступеням скачет Невидимым — легко и с лапками вразброс… Зачем ты светлячка поймал — и смотришь нежно На блеск его огня и плоти изумруд? И в муху ты влюблен: она кружит поспешно, А после вдаль летит, в неведомый приют… Да ты же — голова в короне из бурьяна, В короне, что из трав колючих сплетена! В душе твоей — и змей, и ангел постоянно, Не зря в густых кустах слоняется она! Там хочет отыскать свое изображенье, Что Он с собой носил — в какой-то давний век; Друг другу слали вы когда-то сновиденья, Он был еще не Бог, ты был не человек. Вы — родственники с Ним; и сходство-то какое: Туманы-близнецы в единой пустоте! Тогда не знали вы — что Божье, что людское, Кому из вас царить в небесной высоте. Июлем древним пьян, доселе пьян от жара, Ты травам только что послал свою хвалу… И что же ты нашел, трудясь привычно-яро? Жука иль стрекозу? А может быть, пчелу? Люблю тебя за всё — бессилья обаянье, Безумье без вины, былого дальний зов! Гляди: бледнею я и гибну без роптанья, Сказав тебе «люблю» — последнее из слов.

«Не мешкают грозы…»

Не мешкают грозы, А чуда — не жду; И умерли розы У милой в саду. Я брел к ним хромая, В болотах скользя… Прийти к ним — я знаю! — Вторично нельзя.

В небылое путь, проложенный грезно

Раскраснелось на небе — ближе к самому краю, Раскраснелось — но напрасно и себе же вопреки… Очертанья деревьев в облаках наблюдаю, Но зачем глазам деревья, что настолько далеки? Я ищу в небылое путь, проложенный грезно. В миг любой мы в даль уходим, лиц нам мало в миг любой… Я ласкать тебя жажду, мне ласкать тебя поздно, И не тщусь увидеть что-то, глядя в сумрак за тобой. Далеки твои губы — и близки несказанно! Сердце, хрупкое от горя, ты сломаешь, коль сожмешь… Помнишь сад с его высью, ниже — клочья тумана? Был туманом — чуждый кто-то; на меня он сном похож. И про нас — вспоминаешь? — там листва зашепталась, Зашумела на деревьях, нас, блестя, смогла понять. Но в устах твоих — холод, там таится усталость… Так давай же в сад вернемся — дни умершие искать! Там — тропинка, что рядом со знакомой черешней… Вспоминаешь ли дорогу — ту, что шла сквозь целый свет? Будь же в прежнем наряде и с прическою прежней! В сад пойдем. Войдешь ты первой, ну а я — тебе вослед…

Лунной ночью

Ночь дышит мраком — душистым, жарким, Цветною пряжей дрожит она, И, бирюзовым сияньем ярким Венчая небо, царит луна, — То листья тучек дрожащих красит Она лучами, то снова гасит; То отблеск лунный пронзит волну, Что одинока во тьме долины, — Падет подобьем стального клина, Как якорь — с неба и в глубину! Я вдоль родного когда-то брега Плыву на лодке ночной порой; И лодка просит себе ночлега, Под дубом хочет сыскать покой, Но слышу — плачут цветы в печали: Здесь нет приюта! плыви же дале!.. Здесь сны бесцветны и жизнь — впотьмах, Тебя здесь лиры не встретит пенье, Крестами стали твои стремленья, Всё, что любил ты, — сегодня прах! Мой челн-скиталец, плыви свободно! Не одинок я, во тьме спеша Меж стен ракитных дорогой водной, — Со мною лодка, ее душа! Себя — не лодку — в потоке вижу: Мы с ней едины — нельзя быть ближе! Но облик сердца да будет скрыт: От взглядов чуждых должно таиться, Что кровь из сердца вовсю струится, Что сердце плачет и так болит! О! дунул ветер, и всё заметней Запела флейта — тростник речной! О! вот и дуб мой, мой дуб столетний — Шумит печально он надо мной! Но мне — я знаю — теперь из дуба Креста не сделать, не сделать сруба: Другие души под ним теперь Прохладу ищут палящим летом; А я — бездомен на свете этом, Мне не откроют радушно дверь! О! мчатся зимы, и вёсны мчатся, Тускнея, солнце глядит на мир, И звезд небесных лучи темнятся, И всё темнее волны сапфир! Кем я родился? И в чем причина, Что рядом с домом моим — пучина, Что недоступен приют людской, Земля далёко, а гибель — ближе? Плыви до смерти, мой челн, плыви же! Пусть нас обнимут волна с рекой!.. Ночь дышит мраком — душистым, жарким, Цветною пряжей дрожит она, И, бирюзовым сияньем ярким Венчая небо, царит луна, — То листья тучек дрожащих красит Она лучами, то снова гасит; То отблеск лунный пронзит волну, Что одинока во тьме долины, — Падет подобьем стального клина, Как якорь — с неба и в глубину!

КОНСТАНТЫ ИЛЬДЕФОНС ГАЛЧИНСКИЙ {256} (1905–1953)

Уста и полнолуние

А вот и ночь, и танцы снов, и в небе — полумесяц вновь, как половинка от секрета, — так говорил я в давний час, когда такой же месяц гас, гас над тобою в час рассвета. Взглянув на небо, на огни, ты попросила: «Измени сей месяц; ждет он исполненья». И — полнолуние! И вдруг отсек луны зеркальный круг уста от уст без сожаленья.

Помоги

Помоги мне, мокрая долина, исцели погодою нежданной, жизнь настрой мне, как орган старинный, — пусть она звучит трубой органной. Жизни суть запрячь в трубу любую — как собаки, трубы чтоб скулили. Пальцам дай страданье — пусть тоскуют, чтоб не только очи слезы лили. Беды нас какие бы ни ждали — пусть погибель мира впереди, — никогда не будешь ты в печали, если крик найдешь в своей груди. Вытащит, как раненого с поля, даст твой крик спасение тебе. В зове помощь слышится и воля, и вершина милости — в мольбе.

ПАВОЛ ОРСАГ ГВЕЗДОСЛАВ {257} (1849–1921)

«Род человечий! Вижу я, скорбя…»

Род человечий! Вижу я, скорбя: Ты ныне — враг Христовым повеленьям; Велел любить Он ближних с умиленьем, Сердечно, беззаветно, как Себя. Зачем же Он, страдая и любя, Нас подарил спасительным ученьем? Брат брату угрожает истребленьем, Жестоким адским пламенем губя. Нет ни в морали, ни в культуре прока, Когда тебя так ослепила страсть, И ты, как зверь, злодействуешь жестоко. Венец из звезд носи, коль хочешь, всласть: Благую весть забыв во тьме порока, До вести злой сумел ты ныне пасть.

ТОДОСЬ ОСЬМАЧКА {258} (1895–1962)

Шкура

Из лачуги за тихим леском — Той, где дверь за порог завалилась, — Мне к парадному входу в «губком» Принести свою юность случилось: Как на вилах, нацеплена там, Кровенеет мужицкая шкура, Чтобы лаяли псы по кустам, Чтобы лисы скулили понуро… Средь растущих до неба дорог Пробегают в чулочках девчата, Голубиною стайкою ног На Крещатик влетают крылато. Эти ноги белы и чисты — Так белеют, как лилии ранью, Словно выпили воду цветы От степей зоревого купанья. Кто ж содрал эту шкуру с отца, Нацепил ее прямо над нами И твердит — мол, свобода с крыльца Развернула багряное знамя? Душегуба не видно теперь, Только знаю: он рядом таится; Коль в толпе не скрывается зверь — Для кого ж эта шкура дымится? Помню: детство плеснули во тьму, В степь из миски мужицкой пролили! Ныне ведаю я, почему Здесь детей никогда не любили; Почему — догадался я — мне Материнской любви не досталось И луна молодая в окне Мне кнутом в этом детстве казалась… Знаю я, почему за забор Меня гонят, как пса, неустанно, Почему свой бунтующий взор От земли поднимать я не стану. От моих, от мужицких корней Свирепеют иные — я знаю, Но мое озлобленье сильней: В нем вулканная сила взрывная!.. Веет ветер степной на «губком» И, на улицу брызгая кровью, Развевает в просторе слепом Эту шкуру, как будто коровью…

МИХАЙЛО ОРЕСТ {259} (1901–1963)

Киеву

Ты скрыт теперь за преградою, О мой величавый град, — Одной для души отрадою Стал памяти аромат. Ты нам — святое знамение, Ты небом отмечен был; Святилось твое рождение Любовью нездешних сил. Увидишь — даю в том слово я — Без счета весен и лет, Ты встретишь рожденье новое, Росистого утра свет. Лучи над твоими склонами, Небес твоих чистых синь Приснятся мне, утомленному Ушедшей жизнью. Аминь.

«В долине светлый дым клубится…»

В долине светлый дым клубится, Стремясь в объятья высоты, И взор не может не плениться Легчайшим маревом мечты. Цветов, пахучих зелий дрёма, Ручей серебряный в траве, А в тайной дали окоёма — Струится миро по листве. Под крова дремлющего своды Что я сумею принести? Что мне оставили невзгоды, Что сам оставил я в пути? Я, как зерно в волнах потока, С позором встретился и злом, Избиты бурями жестоко Щит сердца и ума шелом. Но вера путь мне указала, Я в тьме скитаний не зачах — И вдруг пред взглядом воссияла, В чистейших утренних лучах, Та долгожданная долина, Простор пьянящих светлых чар, Где для усталых рук судьбина Готовит, знаю, дивный дар. Зарою эхо нестерпимой Минувшей боли, прежних бед — И в ясности неугасимой Вступлю в обетованный свет. Стремясь к приюту и привету, Пойду я радостным путём На дым, что воспаряет к свету — Из рая в рай, из дома в дом.

НИКОЛАЙ ШОШУНОВ {260}

ГОВАРД ФИЛЛИП ЛАВКРАФТ {261} (1890–1937)

Грибы с Юггота

I. Книга

Тот дом стоял во мраке и пыли Аллей старинных; из далеких стран Соленым морем пахнущий туман Ветра к причалу с запада несли. Я в окнах дома, проходя вдали, Заметил, любопытством обуян, Нагроможденья книг, что, как бурьян, От пола и до потолка росли. Загадкой очарован, я проник В хранилище, нарушив древний сон, И, в руки взяв одну из старых книг, Рассказом был как громом оглушен. Я поднял взгляд, дыханье затая, — И жуткий хохот вдруг услышал я.

II. Погоня

По улицам я бешено бежал, Прижав находку страшную к груди, Сквозь переулки; сумрачный причал За мной уже остался позади. Я всё пытался скрыться в глубине Кирпичных стен и с окнами, и без; Последнею надеждой были мне Спасительные проблески небес. Никто не видел, как я взял ту вещь, Но эхом смех преследовал меня; Ночной лишь сумрак, темен и зловещ, Меня мог спрятать, книгу сохраня. Я в страхе мчался, книга жгла ладони, А сзади топот — будто от погони.