Век перевода (2006)

Изгнание блядей

Прочь, бляди! Хватит члену моему! Теперь он должен ублажать свою жену. Официально предложить вам рад Искать иное бремя для услад. Или купить покрытый шкурой воз И влиться с ним в армейский наш обоз, Иль ярмарки и рынки объезжать, Или кухаркой у магната стать. Ведь ваша жизнь возможностей полна, А рассчитался с вами я сполна И на прощальной той ночной попойке Раскладывал вас на буфетной стойке. Какого ж дьявола? Уж я женат немножко! Прочь, бляди, прочь, и скатертью дорожка!

СЕРГЕЙ ШЕСТАКОВ {249}

РОБЕРТ ГЕРРИК {250} (1591–1674)

Не люби

Кто любви бежать привык, Мой, должно быть, ученик. От неё напастей боле, Чем хлебов созревших в поле. Вздохи, стоны, слёз поток — Все не счесть их, как песок. То огонь, то холод жжёт, Часты обмороки, пот; За ознобом жар, волненье — Вот любовников мученья. Трудно, — надо ль говорить, — Даме сердца угодить: Каждодневно, как луна, Переменчива она. Лжив, бездушен, вреден, зол Вожделенный женский пол. Меньше бы любить нам всем Или не любить совсем.

Уныние в связи с недугом Сафо

Зачахнут и нарцисс, и ноготки; И примулы увянут лепестки; Тюльпан головку свесит, — что-то есть В нем от девицы, потерявшей честь; Фиалка сникнет, лик залив слезами: Пост у нее одно с похоронами; Узрев Сафо в унынии, навеки Сомкнет, простившись, маргаритка веки.

Рубины и жемчуга

Спросили: где, зари красней, Растет чудесный лал? — На губки Юлии моей Я молча указал. Спросили: где растет жемчуг? — Сказал своей любви: Открой уста, мой нежный друг, Жемчужины яви!

Договор с Юлией, или торжественное заявление

Что сердце ранишь мне насквозь, Как будто вечно быть нам врозь? — Я клялся (зря ты не кори!), Что через день, иль два, иль три Вновь буду у твоей двери. А коль не веришь клятве той, Тогда прими зарок другой: Средь алых роз твоих ланит Слеза росинкою блестит, И высохнет она навряд Скорее, чем вернусь назад; Я, прежде чем пойду, прощен, Наполовину возвращен.

На ее плач

Она в слезах, и кажется залитым Огонь любви, что жег ее ланиты.

Маргариткам — не закрывайтесь так быстро

Не закрывайтесь быстро так, — Медлительная ночь Еще не гонит день во мрак Иль солнце с неба прочь. И бархатцев не скрылся цвет — Их сумрак не страшит; Еще звезды пастушьей свет Поля не серебрит. Вот очи Юлия сомкнет, Что дарят благодать, И всем решить придет черед: Жить или умирать.

Об Электре

Возлюбленная встала с ложа — Как это на зарю похоже; А встала и уже одета — Восход напоминает это.

Электре (II)

Любой могу принять я вид — Как Зевс, когда в нем страсть кипит; Не так приду к тебе, несмелой, Как он явился пред Семелой. К чему мне молния и гром? — Часы в беседах проведем. Потом одежды сбросим враз, Чтоб наготой насытить глаз. На ложе для любовных дел Сплетем клубок из душ и тел И утолим свое желанье Неслышным ласковым лобзаньем.

Сочинение

Слова Любви сплетайте, словно нити; А те, что стыдно говорить, — пишите.

ДЖОРДЖ ГЕРБЕРТ {251} (1593–1632)

Странствие

Я долго шел к высокому холму Моей надежды. О, как же тяжек путь к нему! Пройдя тропою узкой между Отчаяния бездной и скалой Гордыни злой, На луг Мечтаний с множеством цветов Я вышел вскоре И здесь остаться был готов; Но недосуг… Дорогу торя, Пройти я смог сквозь заросли Забот Не без хлопот. И в пустошь дикой Страсти я ступил; Порой богата Та местность. Но угас мой пыл, — Всего я здесь лишился злата; Лишь «ангел», что зашил мне друг-портной, Всегда со мной. …И вот холма достиг я наконец! К заветной цели, К надежде, где пути венец, Карабкаюсь я еле-еле… Увы! Там в озере вода одна — И солона. Как жала ос, меня пронзила боль, — Везде страданье; Я возопил: «О, мой Король! Ужель мне слезы — наказанье?» …Потом лишь мною в сердце был прознан Самообман. Мой холм был дальше. Прочь отсюда, прочь! Мне крик навстречу: «Живым тот путь не превозмочь!» «Коль так отвратно всё, — отвечу, — И смерть прекрасна на пути моем, И тихий дом».

СЕРГЕЙ ШОРГИН {252}

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС {253} (1874–1958)

Одинокий путь

Коль Одинокий Путь позвал — не изменить ему, Хоть к славе он ведет тебя, хоть в гибельную тьму. На Одинокий Путь вступил — и про любовь забудь; До смерти будет пред тобой лишь Одинокий Путь. Как много путей в этом мире, истоптанных множеством ног, — И ты, по пятам за другими, пришел к развилке дорог. Путь легкий сияет под солнцем, другой же — тосклив и суров, Но манит тебя всё сильнее Пути Одинокого зов. Порою устанешь от шума, и гладкий наскучит путь, И ты по нехоженым тропам шагаешь — куда-нибудь. Порою шагаешь в пустыню, где нет годами дождя, И ты, к миражу направляясь, погибнешь, воды не найдя. Порою шагаешь в горы, где долог ночлег у костра, И ты, с голодухи слабея, ремень свой жуешь до утра. Порою шагаешь к Югу — туда, где болот гнилье, И ты от горячки подохнешь, и с трупа стащат тряпье. Порою шагаешь на Север, где холод с цингою ждут, И будешь ты гнить при жизни, и зубы, как листья, падут. Порой попадешь на остров, где вечно шумит прибой, И ты на пустой простор голубой там будешь глядеть с тоской. Порой попадешь на Арктический путь, и будет мороза ожог, И ты через мрак поползешь, как червяк, лишившись навеки ног. Путь часто в могилу ведет — не забудь; всегда он к страданьям ведет; Усеяли кости друзей этот путь, но всё же тебя он влечет. А после — другим по костям твоим идти предстоит вперед. С друзьями распрощайся ты, скажи любви: «прощай»; Отныне — Одинокий Путь, до смерти, так и знай. К чему сомнения и страх? Твой выбор совершен; Ты выбрал Одинокий Путь — и пред тобою он.

Баллада об одноглазом Майке

Поведал мне эту историю Майк — он стар был и одноглаз; А я до утра курил у костра и слушал его рассказ. Струилась река огня свысока, и кончилась водка у нас. Мечтал этот тип, чтоб я погиб, и строил мне козни он; Хоть ведал мой враг, что я не слабак, — но гнев его был силен. Он за мною, жесток, гнался то на Восток, то на Запад, то вверх, то вниз; И от страшных угроз еле ноги унес я на Север, что мрачен и лыс. Тут спрятаться смог, тут надолго залег, жил годы средь мрака и вьюг С одною мечтой: клад найду золотой — и наступит врагу каюк; Я тут что есть сил землю рыл и долбил ручьев ледяной покров, Я тут среди скал боролся, искал свой клад золотой из снов. Так жил я во льдах — с надеждой, в трудах, с улыбкой, в слезах… Я стар; Прошло двадцать лет — и более нет надежд на мидасов дар. Я много бедней церковных мышей, обрыдли труды и снега; Но как-то сквозь тьму — с чего, не пойму — всплыл забытый образ врага. Миновали года с той минуты, когда взмолился я Князю Зла: Чтобы дал он мне сил, чтобы долго я жил, чтоб убил я того козла, — Но ни знака в ответ и ни звука, о нет… Как всё это было давно! И хоть юность прошла, память в дырах была, — хотел отомстить всё равно. Помню, будто вчера: я курил у костра, над речкой была тишина, А небо в тот час имело окрас рубиновый, как у вина. Позже блеклым, седым, как абсент или дым, надо мною стал небосвод; Мнились блики огней, и сплетение змей, и танцующих фей полет. Всё это во сне привиделось мне, быть может… Потом вдалеке Увидел пятно; спускалось оно, как клякса чернил, по реке: То прыжок, то рывок; вдоль реки, поперек; то на месте кружилось порой, — Так спускалось пятно; это было смешно и схоже с какой-то игрой. Туманны, легки, вились огоньки там, где было подобье лица, — Я понял вполне, что это ко мне тихо двигалась тень мертвеца. Было гладким лицо, как крутое яйцо, гладким вроде бритой башки И мерцало, как таз, в полуночный час средь змеящихся струй реки. Всё ближе блеск, и всё ближе плеск, всё видней мертвец и видней; Предстал он в конце предо мной в кольце тех туманных, дрожащих огней. Он дергался, ныл; он корчился, выл; и я не успел сбежать, Как вдруг он к ногам моим рухнул — и там так и остался лежать. А далее — в том клянусь я крестом — сказал мне этот «пловец»: «Я — твой супостат. Я знаю: ты рад увидеть, что я — мертвец. Гляди же теперь, в победу поверь, тверди же, что месть — сладка; Гляди, как ползу и корчусь внизу, средь ила, грязи, песка. Если время пришло — причиненное зло исправить люди должны; И я шел потому к тебе одному, чувствуя груз вины. Да, я зло совершал, и тебя я искал — тут и там, среди ночи и дня; Хоть я ныне — мертвец, но нашел наконец… Так прости же, прости меня!» Мертвец умолял; его череп сверкал, его пальцы вонзились в ил; Уйти я не мог — лежал он у ног; он ноги мои обхватил. И сказал я тогда: «Не буду вреда тебе причинять, скорбя. Хоть безмерна вина твоя, старина, — ну да ладно, прощаю тебя». Глаза я протер (может, спал до сих пор?), стряхнул этот сон дурной. Сияла луна, освещала она пятно средь воды речной; Спускалось пятно туда, где темно, где лунный кончался свет, Вниз и вниз по реке; наконец вдалеке исчез его тусклый след. Седого и дряхлого Майка рассказ я слушал почти до утра. Потом он уснул, и по-волчьи сверкнул стеклянный глаз у костра; Отражал этот глаз в предутренний час небесного свет шатра.

ВЛАДИМИР КОРОТКЕВИЧ {254} (1930–1984)

Баллада о тридцать первом сребренике

Так он продал Христа. И за это ему отвалили Тридцать звонких монет, без обману, — был правилен счет; А еще — тридцать первый (его накануне отлили) Полновесный динарий Каиафа вручил от щедрот. Ни за что. Просто так. Сувенир, или дар пустяковый, Или попросту щедрой была у Каиафы рука: Дал «на чай» он за тот поцелуй — хладнокровный, суровый, — На который ответил апостол ударом клинка. Коль свиней разводить разрешал бы закон иудеям — Много лучшей наградою стало бы стадо свиней. И несчастье не в том, что был продан «сын божий» злодеем, — В том, что продан живой человек. Что бывает страшней? Словно зайца, который бежит от погони кровавой И к ногам твоим жмется, спасения ищет с тоской, Сдать охотникам лютым — чтоб он перед смертной расправой Завизжал, когда двинут его за ушами рукой. И распятый затих. А Иуда ликующей своре Крикнул: «Кровью омылась греха и измены гора! Что же я натворил? Кровь невинную продал, о горе!» — В грязь с размаху швырнув ненавистную горсть серебра. Понял он, что погиб и что проклят навеки отныне: Не касался его очищающий дождь проливной… Петлю он завязал на брезгливо дрожавшей осине — И ногой посильней оттолкнул от себя шар земной. А монеты собрали и дали горшечнику-скряге За участок земли, что погостом общественным стал (Где покой обретали прервавшие век свой бедняги — Там доходных домов нынче высится целый квартал). Даже скалы заставит заплакать история эта… Тридцать первый серебреник тщетно искали потом: Некий мытарь увидел, куда откатилась монета, В грязь ногою вдавил — и потом утащил к себе в дом. Нес динарий удачу, умножилась прибыль стократно; Скупердяй богател, без конца пополнялась казна. Стал не только богатым — бессмертным. Оно и понятно: Для того чтоб повеситься, все-таки совесть нужна. Он каменья швырял и глумился вовсю над распятым, Львам бросал христиан и поганил Христовых невест, А потом окрестился и стал богомольцем завзятым, И доносы строчил, и костром возвеличивал крест. Громче римского папы орал на соборах о вере… Но когда угодил к сарацинам в неволю потом — Первым крикнул «Аллах!», и надсмотрщиком стал на галере; Тех, кто веру не предал, стегал беспощадным кнутом. С сотней лиц, с кучей рук, был как идол индийский, как Шива, Выл у тронов и плах, словно злобный натасканный пес, Городские ворота врагу открывал суетливо, «Молот ведьм» написал, написал на Джордано донос. Лишь измену не предал и тех, кто платил за измену Перед всяким мерзавцем был рад пресмыкаться в пыли, Доносил на отца и на сына, и нощно и денно, Доносил на друзей, что его под обстрелом спасли. Но гляделся — святым. И один за другим, как бараны, Звали люди его правдолюбцем, во мраке — лучом: «В правоте убежденный, в жестокой борьбе неустанный, Как за правое дело он бьется огнем и мечом!» Был источником вечных раздоров — всё новых и новых, И змеиным поклепом шипел, возмущая умы; И никто не сказал ему слов наших предков суровых: «Мы измену поймем — но изменников вешаем мы». Был фискалом, шпиком. Лез повсюду — и низом, и боком. И в гестапо служил, и в охранках, к стенаньям глухой… Ныне «наш гуманизм» защищает в боренье высоком. Что ж дивиться тому? Генофонд у злодея такой. Он людей палачам за столетия сдал — миллионы. И живет он, живет. И приходится вам ко двору. Ваших деток берет к себе на руки он умиленно; Речь с трибуны орет, хлещет водку у вас на пиру… Только сыщет момент — расползется чумою по свету, Сдаст на муки друзей и былое предаст божество. Почему же вы, люди, не бьете уродину эту? Почему не плюете вы в подлое рыло его? День приходит. Пора вырвать злобное сердце у гада! В гроб свинцовый его! пусть сгниет вместе с жалом подлец! И расплавить скорей тридцать первый серебреник надо. А иначе — несчастье Земле. А иначе — конец.

БОЛЕСЛАВ ЛЕСЬМЯН {255} (1877–1937)

Лес

Что припомнишь ты в час накануне кончины, Когда память твоя, в ожиданье пучины, На прощанье весь мир обнимает земной? Может, юности день, самый давний, чудесный — Ибо день этот в край отлетел поднебесный, Ибо он не угас и порою ночной? Или явятся вдруг чьи-то смутные лица? Или лишь одному суждено появиться, Только это лицо ты успеешь узнать? Иль с могильною тьмой в поединке суровом Свою память запрешь ты скрипучим засовом И не станешь, скупец, ничего вспоминать? Иль увидишь сквозь мглу — как зеленое злато — Лес, что видел мельком, мимолетом, когда-то, Лес, что ныне опять увидать суждено?.. И, глазами скользнув по небесным просторам, Ты покинешь сей мир, глядя радостным взором В неожиданный лес, позабытый давно!..