Век перевода (2006)

XXXVI. Непрерывность

В вещах старинных есть незримый след Той сущности, прозрачной как эфир, Которая пронизывает мир И служит связью тех и этих лет. И это — непрерывности печать, Секретный ключ, открыть способный дверь В закрытый мир, где прячется теперь Минувшее — его не увидать. Но в час, когда вечернюю зарю Багровый провожает небосклон, Встают века, что впали в мертвый сон, Но не мертвы, а живы. Я смотрю И в странном свете вижу: вот она — Твердыня лет, где стены — времена.

ЛИТЕРАТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ

СЕРГЕЙ ПЕТРОВ (1911–1988) Неизданные переводы

КЛЕМАН МАРО {262} (1497–1544)

О пяти степенях в любви

В пятнадцать лет вас Бог оборони! Пять я в любви начислил степеней. Взгляд первою бывает искони, Второй — беседа, поцелуй за ней, Потом желание обнять нежней. Я степени последней не начел. А в чем она? — Немеет мой глагол. Приди, однако, вы в мои покои, Быка я за рога возьму, хотя и гол, И покажу вам, что это такое.

ТЕОДОР ДЕ БАНВИЛЬ {263} (1823–1891)

Кролики

На травке кролики в лесу Резвятся нежно и невинно, И пьют они взасос росу, Как налегаем мы на вина. Тот бело-, а тот сероух; Бродяжки эти издалече. От них исходит тминный дух, Они ведут такие речи: «Мы кролики. Невежды мы, Неграмотнее нет народа. Мы носим то среди зимы, Что подарила нам природа. Мы не гадаем по звездам, Мечтою не стремимся к далям, А также в область старых дам Не следуем мы за Стендалем. Нам Достоевский незнаком, И мордочки у нас не строги, И, уж конечно, мы ни в ком Не ищем разных психологий. В сапожках ходим меховых — Мы только кролики лесные. За неименьем таковых Не пишем в книжки записные. И Кант нам попросту никто, Никак в его идеи вгрызться Нам не желательно. Зато Мы Лафонтена-баснописца Глубоко чтим. Но предпочтем Молчанье, нежели нам станут Так излагать ученый том, Что даже наши уши вянут. Полезем за Елену в бой, Готовы выкинуть коленце, Но песни нет у нас такой, Что пели древле митиленцы. Фиалку песенкой простой Мы забавляем без огласки, А тонкость купно с красотой — Пусть ими лакомятся ласки. Ах, наша песенка тиха; Ее лужайкам подарив, мы Не брезгуем в конце стиха — Уж вы простите — ставить рифмы. И Шопенгауэру назло, Которого мы не читаем, Жизнь, свежий воздух и тепло Великим благом мы считаем. Вдыхая сладкий дух сосны, Не в тесноте и не в обиде, Мы кролики и мы нежны, В тени на задних лапках сидя».

АНРИ КАЗАЛИС {264} (1840–1909)

Ночной ураган

Вздымался на дыбы вал, словно жеребец, По воздуху мотал раскидистою гривой. Я море в час грозы увидел наконец, Я, что привык ходить в долине молчаливой. Выл ветер и вопил, раскатывая зов, И океан скакал на скалы, свирепея. От этих ужасов, от черных сих валов Дышалося душе свободней и вольнее. Луна безумная, скользнув по небесам, Вдруг осветила ночь сиянием туманным. И в дали были лишь свирепый лай и гам Да выкрики и рев над пенным океаном. Природа вечная — знать, и тебе страдать, Знать, и твоей душе известен час кончины. Не в этих бурях ли ты будешь век рыдать И в ветрах бешеных всегда кричать с кручины? И ты страдаешь, Мать, ты, кем мы рождены, Мы, что порой мрачней грозы твоей полночной, Подобные тебе во всем твои сыны, Как ты, изменчивы, измучены, порочны.

РОВЕР ДЕ МОНТЕСКЬЮ-ФЕЗАНСАК {265} (1855–1921)

Фо

Нет в жизни ничего прекраснее, слаще и величественнее таинственного.

Шатобриан

Японцы выбрали эгидою от бед Таинственную тварь и странное растенье: Грибы, которые — ни зверь земной, ни цвет, А к ним нетопырей, что вживе схожи с тенью. Не в сих ли символах уразуметь дано, Что счастье не бежит к свободам бирюзовым, А только к ласковым и непонятным зовам С вопросом, шепчущим: «Да где и в чем оно?»

Капли

О светлячочки, Вы — точно точки В ночи, и вновь Гореть вы рады, Как световклады В саму любовь. Вы на полянке, Мои светлянки, Огни полей! И как вы падки Зажечь лампадки Ночных лилей! И, как дождинки, Ронять звездинки Привыкли вы, Их с высей сея, — Рой эмпирея На ткань травы. От светоока Блестит осока, Мерцает лес, И зелень нивы Глядит ревниво На синь небес… Рой искроточек Я на листочек Собрал — и вот Здесь, на поляне, Так мил Диане Ваш хоровод, Когда несутся С огнем сосудцы Из темноты, Огнепрыгуньи, Светомигуньи, Светоцветы.

Молитва слуги

Я запер зал опять и поприбрал покои, — У барского добра без сна мне ночевать. У пса — и у того есть время для покоя: Врастяжку на плите он может почивать. Закрыл водопровод, поставил в шкаф посуду, И платье вычистил, и лампу я зажег, И в тихой темноте под лестницею буду Теперь ронять слезу на черствый свой кусок. Мне отдых, Господи, сужден лишь на кладбище, Впервые для меня зов будет мил и прав, Когда откликнусь я, лежа в гробу на днище, Тебя, о Господи, хозяином назвав.

ПОЛЬ ЖЕРАРДИ {266} (1870–1933)

Черный охотник

Стрелок теней, схвативши в руки Свой лук, с колчаном за спиной Проходит лес, где дремлют звуки, Когда густеет мрак ночной. Ему собачьи очи светят, А черный пес с ним рядом — бес. Его зачуют и заметят И волк, и вепрь, укрывшись в лес. Трясясь от страха, в чаще горной Охотник черный с черным псом Идут так тихо ночью черной, Не видя ничего кругом. Пес бродит травами густыми, И в ночь уставился стрелок; Из дали следует за ними Большой бродячий огонек. Стрелок и пес ночи и тени Всегда пройдут наперерез, И человек — во тьме видений, А черный пес с ним рядом — бес.

ФРИДРИХ ГЁЛЬДЕРЛИН {267} (1770–1843)

Эмпедокл

Ты жизни ищешь — брызжет искателю В лицо огонь подземный божественный. И, содрогаясь от желанья, Ты низвергаешься в пламя Этны. Царица так же гордо жемчужины В вине топила. Пусть! Но зачем же ты, Поэт, свой дар — твое богатство В чашу кипящую тоже кинул? И всё ж святым пребудешь мне, дерзостный, Как власть земли, тебя восприявшая. Не удержи любовь — и я бы Ринулся в бездну вослед герою.

Вечерняя фантазия

Под сенью мирно пахарь у хижины Сидит, и мил и люб ему дым родной, А путнику гостеприимно Колокол сельский звонит под вечер. Суда уж, верно, тянутся к гавани, В далеких градах весело рыночный Смолкает шум; в беседке тихой Перед друзьями сияют яства. А что же я? Трудом да наградою Живет всяк смертный, чредуя радостно Труды и отдых. Что ж не дремлет Лишь у меня только в сердце жало? В вечернем небе розы рассеяны, Весна в цвету, сияет мир золотом. Спокойно. О, меня вздымите, Тучи багряные, — пусть на высях В сияньи сгинут страсть и страдания! Но прелесть, слыша просьбу безумную, Исчезла. Смерклось. И, как прежде, Вновь одинок я под небом темным. Приди ж, дремота! Слишком ведь многого Взыскует сердце. Минешь ты, молодость, Мечтательницей неуемной, — Старость же мирной и светлой будет.

Возвращение на родину

Зефиры! вас, посланцев Италии, Меж тополями речку любезную, Волнистость гор и вас, вершины, В солнечном блеске я снова ль вижу? Приют спокойный, в мечтах являлся ты Во дни отчаянья мне, грустящему, И ты, мой дом, и вы, деревья, Давние други мои по играм. Давно, давно уж покой младенческий Пропал; исчезло счастие юности, Но ты, о родина, священно — Терпица, ты мне одна осталась. И потому растишь ты детей своих, Что вместе ваши горе и радости, И в снах неверных манишь, если, Странствуя, бродят они далёко. Когда в груди горячей у юноши Заснут желания своенравные, Смирясь пред роком, — тем охотней Грехоотпущенник возвратится. Прости же, юность, и ты, любви тропа В прекрасных розах! Вы, тропы странника, Прощайте! Жизнь мою возьми ты, Благословив, о, отчизны небо!