Версты

Любуясь широкими выкрутасами киевского барокко, как не подосадовать, когда оно облепило, точно слоем жира, стройные, скромные стены княжеских храмов? Как ни дороги воспоминания

о национальном пробуждении Украины-Малороссии, они исчезают перед памятью о единственной, великой эпохе киевской славы. В этой славе все исчезает. Бесчисленные народы, проходившие но этим горам, культуры, сменявшие друг друга, имели один смысл и цель: здесь воссиял крест Первозванного, здесь упало на сла-вянеко-варяжские терема золотое небо св. Софии. И этого нам не забыть, пока стоит Русь. Впрочем, в Киеве об этом забыть невозможно. Северянин-великоросс, привыкший к более скромным историческим глубинам, не верит глазам своим, видя, в какой сохранности и блеске встречает его византийский и княжеский Киев. Спас на Берестове, Кириллов, Выдубпцкпй, Михайлов-Златоверхий монастыри — стоят, вплоть до самых куполов своих, с XI или ХП века, лишь снаружи приукрашенные не в меру ревностной рукой современников Могилы и Мазепы. II венец всему — неповрежденная впутрп, девственно чистая св. София.

Быть может, южно-русский домонгольский храм, гармоничный и стройный, не является еще совершенным образом русской идеи храма, достигнутым на Владимирском и Новгородском Севере. Но в св. Софии — едва ли не единственный раз па русской земле — воплотилась идея греческая. Я говорю не о знаменитых мозаиках ее п их религиозной символике, но о самом пространстве. Здесь земля легко и радостно возносится к небу в движении четырех столпов, и свод небесный спускается ей навстречу, любовно об'емля крыламп парусов своих. Здесь все полно завершенным покоем, достигнутой мерой, свободой в законе, безконечностью, замкнутой в круг. Тем, кто не видел иной, великой св. Софии, кажется, что лучше не выразить в камне самой идеи православия .

Большинство киевских мозаик — как, впрочем, и римских— не представляют самых совершенных образцов византийскаго искусства, хотя по богатству и сохранности своей делают Киев одним из главных центров его изучения. Но последние годы под слоем известки —? в Софийском соборе, в Спасе на Берестове — вскрыли ряд фресок-икон, выполненных в духе поразительного архаизма. С ними в Киеве чувствуешь себя на почве древнейшего христианского искусства — как в 5ап1а Мапа АгШдиа или перед лицом эн-кавстпческпх икон, — словно не даром вывезенных с Синая в Киев, как редчайшая драгоценность, епископом Порфирием. Здесь заря русского христианства встречается с зарей христианства восточного, сочетающего в искусстве своем заветы эллинизма и Азии.

11

Мы знаем, что русский Киев лпшь очень мало использовал культурные возможности, которые открывала ему сыновняя связь с матерью-Грецией. Говорят, что он даже торопился оборвать и церковные связи; рано утверждая свою славяно-русскую самобытность. Захлестнутый туранскон волной, он не сумел спасти во всей чистоте на счастливом юге очагов п русской культуры. Но в куполе св. Софии был дан ему вечный символ — не только ему, но и всей грядущей России.

О чем говорит :>тот символ'.'

Не только о вечной истине православия, о совершенной сфере, об'емлющей в себе многообразие национально-частных мпров. В нем дано указание и нашего особого пути среди христианских! народов мира.

В жпзнц России было не мало болезненных уклонов. В Москве нам угрожала опасность оторваться от вселенской жизни в гордом самодовленпн, в Петербурге — раствориться в германо-романскоя, т. е. латинской по своему корню, цивилизации. Теперь нам указывают на Азию п проповедуют ненависть к латинству. Но истинный путь дан в Кпеве: не латинство, не бусурманство, а оллпнство. Наш дикий черенок привит к стволу христианского человечества именно в греческой ветви его. и ато не может быть незначущей случайностью. Культура народа вырастает из религиозных корней, п какие бы пышные побеги п плоды не приносило славяно-русское пли ту-рано-русское дерево, оно пьет соки земли христианской — через восточно-греческие корни. Но религия не живет вне конкретной плоти — культа, культуры — п вместе с греческим христианством мы приобщились и к греческой культуре. Как германство — хочет оно этого иди не хочет — не может, не убивая себя, разорвать связи с латинским гением, так православная Русь не может отречься от Греции. В глубине христианской Греции — Византии живет Греция классическая, созревающая ко Христу, и ее-то драгоценный дар принадлежит нам по праву, как первенцам и законным наследникам.

Неизбежный и для России путь приобщения к Ренессансу не был бы для нас столь болезненным, если бы мы пили его воды из чистых ключей Грецип. Романо-германское, т. е. латинское посредничество определило раскол нашей национальной жизни', к счастью, уже пзжпваемый. Но безумием было бы думать, что духов-

пая жизнь России может расти иа «дпком корню» какой-либо сла-йянской или туранской исключительности.

Великое счастье наше и незаслуженный дар Божий — то, что мы приняли истину в ее вселенском средоточии. Именно в Греции, п больше нигде, связываются в один узел все пути мира. Рим ее младший брат и духовный сын, ей обязанный лучшим в себе. Восток и на заре и на закате ее истории — в Микенах и в'Византии— обогащает своей глубиной и остротой ее безукоризненную мерность, залог православия. Чем дальше, тем больше мы открываем в элли-низме даров Востока. Нам не страшен ни Восток ни Запад. Весь мир обещан нам по праву, нет истины, нет красоты, которой бы не нашлось места во вселенском храме. Но каждому камню укажет место и меру тот зодчий, который повесил в небе «на золотых цепях» купол святой Софии.

Е. Богданов

«ХОЖЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ» АФОНАСИЯ НИКИТИНА,

как литературный памятник

Древнерусская литература недоступна непосредственному восприятию современного, не только иностранного, но и русского читателя. Мы ее не понимаем и не умеем ценить ее, как литературу. Древнерусскую икону теперь «открыли», открыли не только физически, тем, что счистили с нее копоть и позднейшие краски, но и духовно: научились смотреть на нее, видеть и понимать, что она говорит. Но к памятникам древнерусской письменности мы продолжаем быть глухи и слепы.

На этом основаны специфические особенности науки «истории древнерусской литературы». Пишу в кавычках, ибо это «история литературы» очень странная, непохожая на другие. В этом легко убедиться, просмотрев любой учебник или университетский курс этой науки. Собственно, о литературе, "как о таковой, в этих учебниках и курсах говорится мало. Говорится о просвещении (точнее, об отсутствии просвещения), о бытовых чертах, отразившихся (точнее, недостаточно отразившихся) в проповедях, летописях и житиях, об исправлении церковных книг и т. д., словом — об очень многом. Но о литературе говорится мало. Существует несколько трафаретных оценок, прилагаемых к самым различным древнерусским литературным произведениям: одни из этих произведений написаны «витиевато», другие — «простодушно» или «бесхитростно». Отношение авторов учебников и курсов ко всем этим произведениям неизменно презрительное, пренебрежительное, в лучшем случае снисходительно - презрительное, а иногда и прямо негодующе - недоброжелательное. «Интересным» древнерусское литературное произведение считается не само по себе, а лишь постольку, поскольку отражает в себе какие нибудь бытовые черты (т. е. поскольку является памятником не истории литературы, а истории быта) или поскольку заключает в себе прямые или косвенные указания на знакомство автора с какими нибудь другими литературными произведениями (преимущественно переводными). От древнерусского автора почему то требуют непременно выражения «народного миросозерцания», примыкания к народной поэзии: если этого у него нет, — его презирают с оттенком негодования, если же это у него есть, — его похваливают, но, всетаки, с оттенком снисходительного презрения.

Нечего и говорить, что все эти особенности науки истории древнерусской литературы (в том виде, как эта наука отражается в учеб-

ХОЖБНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ

никах п университетских курсах) мыслимы лишь при допущении, что древнерусская литература не есть литература. В этом особенно легко убедиться, если в виде опыта попробовать подойти к новой русской литературе с теми же мерилами, которые применяют к литературе древнерусской: Пушкинский «Евгений Онегин» оказался бы интересен только потому, что отражает быт русских помещиков начала XIX в. и свидетельствует о знакомстве автора с Ричардсоном и Адамом Смитом Тургеневу пришлось бы поставить в вину, что он не примыкает к народной поэзии и лишен народного мировоззрения и т. д.. Конечно, в этих особенностях истории древней литературы повинно общее враждебное отношение русской интеллигенции к допетровской Руси, как к царству варварства, темноты и убожества во всех областях жизни. Но, казалось бы, «открытие» иконы, показавшее, что в допетровской Руси существовала высокая эстетическая культура и глубокая, отнюдь не варварская и не первобытная, а мистически и богословски осознанная религиозность, должно было бы поколебать это ходячее предубеждение против древней Руси. И если, тем не менее, история древнерусской литературы продолжает и по сие время относиться к своему предмету так же, как относилась раньше, то объясняется это конечно тем, что произведения древнерусской литературы до сих пор «открыты» еще только физически, а не духовно, что мы еще не умеем воспринимать их как художественную ценность.

Чтобы выйти из этого затруднения, у нас есть только одно средство. Надо подойти к произведениям древнерусской литературы с теми же научными методами, с которыми принято подходить к новой русской литературе, ко всякой литературе вообще. В этом отношении как раз в последнее время создано могучее средство научного исследования литературы. Это средство — «формальный метод». Применение этого метода к изучению древнерусской литературы раскрывает перед исследователем совершенно неожиданные горизонты: произведения, которые прежде было принято считать «бесхитростными», оказываются соткаными из «приемов», при этом, большею частью, довольно «хитрых». И каждый такой «прием» имеет не только свой смысл, свою цель, но и свою историю. Сразу меняется и все представление об истории древнерусской литературы: вместо той картины многовекового беспомощного барахатанья в сетях невежества, которой представляется история древнерусской литературы в ходячих учебниках, получается картина работы над разрешением формальных проблем. Словом, форма древнерусских литературных произведений оживает, получает смысл. А, постигая этот смысл, и начиная ценить чисто техническую, формальную сторону древнерусских литературных произведений, мы получаем возможность воспринимать и самую художественную ценность этих произведений. Конечно, для этого ценения одного формального метода, одного рассудочного понимания смысла и цели древнерусских композиционных и стилистических приемов недостаточно. Нужно еще раскрыть свою душу для восприятия, сделать ее доступной действию всех этих приемов, пере-

стать сопротивляться этому действию. А для этого надо порвать с ходячим предвзято-недоброжелательным и презрительным отношением к древнерусской культуре и заменить его отношением предвзято -доброжелательным.. Это есгь непременное условие ценения всякого искусства: острая ненависть к какому нибудь народу или культуре делает невозможным ценение искусства этого народа, и, наоборот, цепепие этого искусства становится возможным лишь тогда, когда мы, хотя бы условно, методологически, стараемся отнестись к данному народу любовно пли максимально - благожелательно.