Весь Нил Стивенсон в одном томе. Компиляция

Констебль плечом отодвигает Пима и вступает в таверну, где все квохчут, точно куры в курятнике, когда фермер войдет после наступления темноты.

— Оставайтесь здесь, сэр, — говорит Лес Холгейт Симону Бересфорду. — Джентльмену вроде вас неприлично показываться в таком месте. Оставайтесь у двери и следите, кто выходит.

И сам бежит вслед за констеблем. Так что, оставив на улице мастера Пима и Симона Бересфорда (который готов сквозь землю провалиться, что вообще оказался в таком месте), констебль, Лес Холгейт и я бежим через таверну к лестнице на второй этаж. Мы не шумим, но посетители подняли такой гвалт, что все наверху, верно, уже всполошились. Девки в таверне прячутся под столы, но поняв, что констебль не по их душу, либо возвращаются к работе, либо на всякий случай выбегают в потайную дверь.

Мы бежим по крутой лестнице: констебль, Лес Холгейт и я. Здесь совсем не темно: осеннее солнце бьет в открытое оконце. На втором этаже, как я, верно, уже вашей милости рассказывала, узкий длинный коридор с комнатами по обе стороны: сперва две большие, где можно собираться компаниями, а потом четыре каморки для более близких встреч. Нам нужна каморка Мораг — первая портьера справа за комнатой для собраний. Из всех четырех она самая большая, по три шага в длину и ширину, на полу тюфяк, завешенное окно выходит на улицу.

Мы пробегаем мимо двух комнат для собраний — в обеих двери открыты, так что свет из окон бьет в коридор, обе пусты (сейчас день, а там сидят больше при свечах). Я, как велел Лес Холгейт, тяну констебля за рукав и ругаюсь на чем свет стоит.

Мы добегаем до каморки Мораг, и Лес Холгейт отдергивает портьеру. Незастекленное окно завешено лишь тонкой тряпицей, так что мы видим все, как если бы стояли на ярмарочной площади. Констебль, Лес Холгейт и я втискиваемся в проем, я квохчу, как рассерженная наседка, — но тут вижу, что происходит в комнате, и у меня пропадает голос.

Ваше величество, не знаю, где взять силы, чтобы описать представшее нашим глазам. Ибо в каморке не Мораг с сэром Эдвардом, а сэр Эдвард с кем-то совершенно иным. По вчерашнему поведению Мораг я заподозрила что-нибудь подобное, но думала, это будет другая девица.

Нет. Это мужчина, и они с сэром Эдвардом предаются любви, а у нас за такое отправляют на виселицу. Мораг здесь вообще нет — она просто предоставила им для свидания свою каморку. Оба мужчины застывают на миг, смотрят на нас троих и отскакивают друг от друга.

У Леса Холгейта вид изумленный, но едва ли он понимает, как все ужасно. Тристан рассказывал мне, что в их-де эпоху только самые истовые фанатики (в основном из церковных сект, которые в наше время еще и не появились) по-настоящему ненавидят мужеложников. В его дни мужеложество законно и неосуждаемо — даже в Лондоне! Так что, я чай, Лес Холгейт не знал, что перед ним двое покойников. Если мы сразу не подкупим констебля очень крупной суммой.

Но, скажу по чести, сильнее всего меня поразило даже не это, а то, с кем именно сэр Эдвард любился. Ибо то был прославленный муж. Весьма прославленный.

Из коридора доносится шум: кто-то идет по лестнице, и в изумленной тишине отчетливо слышны его торопливые шаги. Констебль стоит, разинув рот, и наконец произносит: «Глазам своим не верю. Герольды и хронисты раздуют из этого такой скандал, какого еще не знала Англия». А я ничего с собой поделать не могу, таращусь на тех двоих. Особенно на одного. Ибо этот мужчина — этот прославленный муж — мой возлюбленный. И до сей минуты я была убеждена, что у него нет от меня тайн.

Шаги слышны уже не на лестнице, а в коридоре. И внезапно вбегает Тристан Лионс, хватает Леса Холгейта и тащит к лестнице. «Ублюдок безмозглый», — шипит он, но тут же снова поворачивается, отталкивает констебля и видит двоих на убогом соломенном тюфяке. Указывает на моего ненаглядного (который сидит голый рядом с сэром Эдвардом и смотрит на меня круглыми глазами) и вопрошает:

— Кто это?

Уж не знаю, откуда у меня взялись силы ответить.

— Это, — говорю, — Кристофер Марло.

Тристан хмурится:

— Кристофера Марло нет в живых. Его убили в тысяча пятьсот девяносто третьем в кабацкой драке. Это практически единственное, что я о нем знаю.

Мы с Китом смотрим друг на друга, ну чисто деревенский дурачок и деревенская дурочка — вот уж не думала я, что в нас найдется столько глупости на двоих.

— Инсценированная смерть, — говорю я, а грудь сжимается, как в тисках. — Мы разыграли ее для удобства. Он шпион и…

— Грейси, — тихонько предостерегает Кит.

— Уж конечно, потом все выплыло, и теперь уж каждая собака знает, что ты шпион, — говорю я, а потом объясняю Тристану: — Меня тогда только перенесли из Ирландии, и уж так я его полюбила, а он — меня, что мы ни в чем не могли друг другу отказать.

И его прекрасные карие глаза сверлят меня, когда я выдаю секрет, хранимый многие годы даже (молю меня простить) от Вашего величества.

— То была величайшая магия в моей жизни. Он сказал, ему нужно создать видимость раны, такой, чтобы даже врач счел его мертвым. И я наложила на него такие защитные чары, что, когда его ударили ножом, он не умер, хоть и был на краю могилы. И я унесла его к себе и тайно выходила.

И как же на меня по-прежнему смотрели эти глаза, и как же я смотрела в них!

— И восемь лет, — продолжала я, — мы втайне любили друг друга. Я знала, что у него есть другие увлечения, и не ревновала. Но вот так обмануть меня, Кит… в моем собственном доме…

Кит не успел ничего ответить, а я — ничего добавить, ибо Тристан втолкнул меня в каморку и схватил констебля за шиворот. Констебль все время смотрел на этих двоих, и я, хоть не слушала его, сейчас поняла, что он повторял снова и снова, как-де их казнь, а равно и само открытие потрясет до основания и город, и всю страну.

Тристан легонько похлопал констебля по щекам, дабы привести в чувство, и сказал: «Этих двух содомитов отпустить немедленно и без всяких условий». Сэру Эдварду он велел: «Одевайтесь. И уж заодно сразу откройте кошель. Вы щедро вознаградите констебля за его милосердие, а тот… — и он развернул констебля лицом к себе, — в благодарность никому ни слова не скажет о том, что сейчас было».