Внезапный выброс
Шрифт:
— Роман, если у вас родится мальчик, назови его Всеволодом, а дочку — именем матери.
У Тригунова родились девочка и мальчик. Он назвал детей, как обещал отцу. Но тот не дождался внуков, видимо, не суждено было.
Едва Тригунов переступил порог, жена сразу почувствовала: Роман чем-то встревожен. «Неужели опять осложнения? — подумала она. — Но ведь я всего полчаса назад звонила дежурному и он заверил, что все наладилось и идет как нельзя лучше. Да и Роман, если бы что не так было, с шахты не уехал бы. Тут что-то другое…» Но Даша, как повелось у них, расспрашивать мужа ни о чем не стала. Она твердо придерживалась правила: не надоедать, ничего не выпытывать, Если любит и доверяет — расскажет сам. Не сейчас — так потом.
Сева подал отцу пижаму, домашнюю обувь и помог переодеться. Саня занялась ванной. Даша хлопотала на кухне. И хотя никто из них видимых восторгов не выражал, все были рады, что отец все-таки вырвался и несколько
Семью он называл «тылом», Если уезжал с шахты, чтобы отоспаться, говорил товарищам: «Отбываю в «тыл» на отдых». Если нужно было переодеться, заявлял: «Отправляюсь в «тыл» на переобмундирование». Но главное, что находил Тригунов в своем «тылу», — атмосфера любви и доброжелательства каждого к каждому. Ее, эту атмосферу («При моем попустительстве», — шутил Тригунов), создала Даша, и он был глубоко благодарен ей за это. Да, «тыл» у Тригунова был надежным и каждый раз после побывки в нем он ощущал в себе какую-то особую душевную устойчивость, и все его действия и поступки приобретали предельную ясность и целенаправленность. И сейчас, хотя его пребывание в «тылу» ограничилось несколькими часами, душевная боль, вызванная воспоминаниями о матери, брате, отце, отступила, ушла вглубь. Тригунов снова обрел ту форму, какая так необходима была ему, чтобы нести бремя руководителя горноспасательными работами.
Открывая дверь командного пункта, Репьев еще не знал, что скажет Тригунову, но, застав его одного, решил: надо выложить все начистоту.
— Товарищ командир отряда…
Тригунов не пошевелился.
— Товарищ командир отряда, — после показавшегося слишком долгим ожидания более громко напомнил о себе Репьев.
— Да, да, — отозвался Тригунов.
— Пострадавшая Манукова — моя невеста…
Тригунов, стараясь вникнуть в слова неожиданно оказавшегося перед ним респираторщика, повторил их про себя. И когда смысл тех слов стал ясен ему — вышел из-за стола, крепко пожал Репьеву руку. И они, два взрослых человека, два мужчины, стояли друг против друга, не зная, как им выразить свою радость. Тригунов радовался тому, что не ошибся в Репьеве, что тот оказался настоящим парнем, хорошим горноспасателем, что у него хватило силы воли, силы духа, просто сил выдержать удар судьбы, не дать сбить себя с ног. Репьев радовался предстоящей встрече с девушкой, дороже которой у него никого не было. Никого на всем белом свете! Репьев даже не подозревал, что она так дорога ему. Он понял это, когда в его руках оказалась ее отклеившаяся фотография.
— Товарищ командир, — первым нарушил молчание Репьев, — передали, что через оставшуюся угольную пробку уже разговор слышен, вот-вот выбьются, а нашему отделению аж через смену очередь…
— Согласен. Разрешаю. Примкните к отделению Сыченко. Скажите: командир направил. Ну, — ни пуха ни пера!
Тригунов сел на свое место и включил рацию.
— Идем на пробой, — сообщил Гришанов.
И Тригунов замер, ожидая той единственной вести, которая лишь и могла вознаградить его, его товарищей — горноспасателей, шахтеров, инженеров — всех, кто вел борьбу с последствиями внезапного выброса; вознаградить за напряженную, на пределе физических и духовных сил работу, за опасности, подстерегавшие их, за часы и дни тревог и сомнений. Такие вести щедро дарили Тригунову высокое наслаждение чувством исполненного долга, с лихвой возвращая все, что как непременный залог требовала от него его беспокойная служба.
Глава XXXI.
ВСТРЕЧА
Отделение Репьев догнал в околоствольном дворе. Сыченко недоверчиво выслушал его и вызвал командный пункт. Получив подтверждение, набычился. Прикомандирование Репьева он расценивал как недоверие к нему, практику. «Я хоть и практик, — в душе возмущался он, — но десять таких ученых за пояс заткну. Тоже мне фигура! Горноспасатель — без году неделя. Только и делов, что техник». Репьев догадывался о причине нескрываемой неприязни к нему Сыченко, но ни в чем разубеждать его не стал. Может, в другое время он и попробовал бы как-то успокоить командира отделения, — мол, никакого подвоха против тебя не затеваю. Но сейчас не до него было. Репьев думал о Марине. Он видел ее перед собой в платье из голубой шерсти, в том самом, в каком она была с ним у подруги на вечеринке. И туфли на ней те самые, замшевые. Она показалась ему такой реальной, близкой, что Репьев рванулся ей навстречу…
— Чего на пятки наступаешь? — выругался Сыченко. — Не терпится на мое место стать?
«Нужно мне твое командирство!» — отмахнулся Репьев.
— Притопали, — объявил Сыченко, направляясь в камеру, где обосновалась база.
Репьев огляделся. Шагах в тридцати от базы стоял санитарный поезд: электровоз, два герметичных, с красными крестами на бортах, вагончика и один — обыкновенный. Вагончики медицинской службы имели эллиптические, застекленные небьющимся
стеклом, окна, были обеспечены устройствами, поддерживавшими постоянные температуру и давление. В них имелись полумягкие откидные сиденья, пружинные кронштейны, на которые можно установить носилки с пострадавшими; ингаляторы, аппараты искусственного дыхания, приборы, стимулирующие работу сердца. Внутри вагончики были окрашены белой эмалью и ярко освещены. В первом из них Репьев увидел одетых в белые халаты мужчину и женщину. Они устанавливали разборный операционный стол. «Не для Марины ли?» Павел приотстал, но тут же, подстегнутый этой неожиданной мыслью, рванулся за отделением. «Профессор Плямочкин, — почтительно кивнул фельдшер, когда Репьев поравнялся с ним. Но то, что сюда, на тысячеметровую глубину, спустился широко известный хирург, не только не успокоило Репьева, а еще больше встревожило его. Он не раз думал, что Марины и ее друзей уже нет. День ото дня, словно подготавливая его к неизбежному, мысль эта приходила в голову все чаще и чаще. И Репьев начал было свыкаться с ней. А теперь, когда Павел точно знал, что Марина жива, когда, казалось бы, ничего с ней уже не могло случиться, это еще пока неясное предчувствие новой беды, так неожиданно завладевшее им, опять разбередило в нем острую боль, только что приглушенную было радостью.— Суши весла! — смехом встретил друга Кавунок. — Весь лавровый лист Капырин и командир взвода захватили, а нам, товарищ Сыченко, приказано сидеть туточки и прочищать носовые отверстия. — И сразу стал серьезным: — Пробились. Разбирают проход. Чтоб не терять времени, командир взвода решил пересмены не делать. Нам приказано находиться в резерве.
Репьев из камеры, где была база, незаметно вышел на откаточный, направился к «падающей печи». «Пробились. Разделывают проход», — тихо повторил он слова Кавунка и, закрыв ладонью светильник, остановился у входа в «падающую печь». Внизу вспыхнуло созвездие плавающих огоньков, послышалось шарканье резиновых сапог и вскоре вылез командир взвода. Гришанов был зол, белки глаз ходили из стороны в сторону. Опасаясь подвернуться под горячую руку, Репьев выключил свет, стал между рамами крепи. Оборачиваясь, то и дело поглядывая вниз, Гришанов выдавливал сквозь зубы невнятные слова. Репьев вслушался: тот бранил кого-то.
— Ос-сел. Ху-же ос-ла!
Приближавшийся огонек качнулся больше, чем обычно. Гришанов рванулся ему навстречу.
— Уронишь, давай помогу…
— С-сам…
Покачиваясь, на откаточный вышел высокий, плечистый шахтер, покрытый толстым слоем угольной пыли. Откинувшись назад, он бережно нес кого-то завернутого в байковое одеяло. «Она!» — подсказало Репьеву все то же предчувствие новой беды.
— Посторонись, парень! — оттер его о дороги шахтер, направляясь к поезду. Следом, едва поспевая за ним, спешил Комлев. Он был озабочен.
— Кто? — догнал его Репьев.
— Манукова.
— Что с ней? Травма?
— Простуда, — проронил Комлев, распахивая дверцу санитарного вагончика.
Вслед за Мариной туда же внесли Комарникова.
Марлевым, смоченным в спирте тампоном Комлев бережно снимал черную, из крови и угольной пыли, кору, а потом осторожно надавливал на освобожденные от нее места пальцем, и палец, не встречая противодействия, глубоко погружался в рыхлое, водянистое, с чугунным отливом тело, оставляя глубокие вмятины. Плямочкин пристально наблюдал, как они заполняются, исчезают. И чем медленнее заполнялись вмятины, тем сосредоточеннее становился профессор, Потом он отозвал Комлева в дальний угол вагончика.
— Ваше мнение, коллега?
— Ампутировать, И немедленно, — вынес окончательный приговор Комлев.
— А может, — уходя в свои мысли, заговорил Плямочкин, — ногу Комарникова пока отнимать не будем? Риск есть. Большой риск. Цена ошибки — жизнь. — Профессор стал еще сосредоточеннее. — Но ошибку надо исключить. Полностью. Верно, коллега?
Когда поезд приближался к рудничному двору, Плямочкин обнадеживающе похлопал Комлева по колену:
— Знаете, кажется, мне все-таки удастся вырвать вас, вы будете на моей кафедре!
Услышав такое, Комлеву полагалось изобразить восторг, бурно проявить безграничную признательность, горячо заверить, что он приложит все силы, и в меру своих скромных способностей… И если бы Плямочкин сказал то, что он сказал, хотя бы до этого выброса, непременно, — пусть и не такие уж пылкие, — но были бы и восторг, и признательность, и заверения. А сейчас… Комлев еще не мог объяснить, что произошло с ним за минувшие семь суток, но чувствовал: произошло!
Ему вспомнилась одна игрушка. Подарок отца. Немудреная игрушка: гладкий, ограниченный бордюром круг, на нем — металлический шарик, а в сторонке от центра круга — гнездо для него. Смысл игры заключается в том, чтобы посадить шарик в гнездо. Комлев-малец менял положение игрушки, шарик метался из стороны в сторону, описывая совершенно немыслимые траектории, то и дело ударялся о пластмассовый бордюр, отскакивал от него, останавливался, крутился на месте, снова начинал метаться по кругу. Вспомнив сейчас ту игрушку, Комлев сравнил себя с металлическим шариком, который, вдосталь намотавшись, прочно сел в свое гнездо.