Внезапный выброс

Килёв вслушивался в размеренную речь Окатова, а думал об одном: «Где же взять две тысячи тонн? Две тысячи тонн суточной добычи!» О том же думал и Стеблюк, хотя для него, оперирующего масштабами республики, две тысячи тонн были уж не такой пугающей цифрой. Но Опанас Юрьевич был в свое время в шкуре генерального директора объединения и потому хорошо понимал его.

— За какой срок будут подготовлены рекомендации? — спросил он директора института.

— «Гарный», Опанас Юрьевич, еще недостаточно изучен, мы не располагаем исчерпывающими данными…

— Сколько времени потребуется институту на подготовку рекомендаций? — остановил Стеблюк уклончивого ученого.

— Два месяца.

Килёв поморщился. Его не так пугал этот срок — два месяца можно перекрутиться, — как будущие рекомендации. Килёв предвидел, что они будут такими — о добыче нечего и думать, в пору их выполнять.

Но не меньше, чем судьба «Гарного», генерального директора тревожила участь тех, кому предстояло отвечать за все, что на нем произошло. Одним из первых в ряду виновных — Килёв хорошо знал это — окажется Колыбенко, а Фролу Ивановичу не хотелось терять его. Большие надежды возлагал на главного «Первомайки» генеральный директор. Особенно с тех пор, как начало у него пошаливать сердце. Не раз, когда оно выкидывало очередной фортель, примерял он Колыбенко к креслу генерального директора, постепенно приучал (и уже вроде бы приучил) себя к мысли, что через несколько лет уступит ему это кресло. А тут такая петрушка! Килёв искал удобного случая, чтобы поговорить о Колыбенко с Опанасом Юрьевичем и с членами правительственной комиссии, с теми из них, с которыми был в добрых отношениях. И вот такой случай выдался.

Килёв откашлялся. Стеблюк стал внимательным. Ждал. Но Килёв, видать, не знал с чего начать, не мог переступить какого-то барьера. Опанас Юрьевич пошел ему навстречу.

— Что еще, Фрол Иванович, не дает вам покоя?

— Многое, Опанас Юрьевич. Ну, хотя бы… это непраздное любопытство. Как руководитель объединения, я должен знать заранее…

Стеблюк склонился над столом, пробуя угадать, о чем хочет спросить его генеральный директор. Тот обрел свою обычную форму, речь его стала плавной, гулкой.

— Скажите, — думаю, вы можете это сделать, — что ожидает Колыбенко, если, как все мы сейчас надеемся, спасательные работы завершатся благополучно?

Стеблюк откинулся на спинку кресла, поправил очки.

— Благополучно, говорите? То, что семеро шахтеров вот уже неделю почти находятся между жизнью и смертью, вы считаете благополучным? То, что матерей, отцов, жен, детей, сестер, братьев, друзей пострадавших седьмые сутки ни на секунду не отпускает страх за их жизни, вы считаете благополучным? И то, что государству нанесен ущерб на десятки тысяч рублей, вы тоже считаете благополучным?

Стеблюк налил нарзану, сделал два больших глотка, осторожно поставил перед собой стакан и заговорил тише, словно бы извиняясь за горячность, но в его голосе все еще слышались иронические нотки.

— За Колыбенко болеете? Это хорошо, Фрол Иванович, что вы сопереживать не разучились, о подчиненных радеете. Но и мы, те, что в комиссии, тоже, уверяю вас, не вурдалаки… — Взглянул на Килёва и круто изменил тон разговора: — Понимаю, понимаю… Терять такого специалиста жаль. Комиссия выслушает вашу точку зрения и учтет ее. А также примет во внимание и то, что каждый из прямых и косвенных виновников аварии внес в ликвидацию ее последствий.

Килёв нахохлился, ушел в себя. Разговор не клеился. Слишком поглощены все были ожиданием самой желанной за минувшую неделю вести. Но весть эта к ним не торопилась.

Глава XXX. «ИДЕМ НА ПРОБОЙ»

Возвращаясь в отряд после любой отлучки, Тригунов, независимо от погоды и времени суток, любил пройтись по улицам городка горноспасателей. Ему он отдал шесть лет жизни. Сколько сил и времени потребовалось лишь на то, чтобы доказать целесообразность предложенной им планировки!

Центром городка был трехэтажный, облицованный розовой — под мрамор — плиткой корпус штаба отряда и оперативного (находящегося при штабе отряда) взвода. Вокруг него, образуя улицы-кольца, располагалось жилье. На первой от этого корпуса окружности, фасадами к нему, стояли двухквартирные коттеджи командного состава, на трех следующих кольцевых улицах — двухэтажные, из белого кирпича, здания, в которых жили респираторщики и водители оперативных автомобилей, а дома, разместившиеся по внешнему обводу, занимали шоферы вспомогательного автотранспорта, слесари, механики, лаборанты — работники служб и отделов, не связанных с выездом по сигналу «тревога». Городок разрезали четыре луча-проспекта, они начинались у штаба. Вся эта планировка и заселение были подчинены главной цели: обеспечить быстрый сбор резервной и свободной смен и неотложный их выезд. Выполнение этого требования зависело не только от расстояния между служебным зданием и квартир, но и от состояния дорог и тротуаров. Потому они постоянно были в поле зрения командира отряда.

Выйдя из машины у ворот, которыми заканчивался один из четырех проспектов городка, Тригунов, проходя одну улицу-кольцо за другой, стал продвигаться к центру. Несмотря на частые снегопады, проезжая и пешеходная части улиц были очищены от снега, даже елочки были отряхнуты, обледеневшие участки асфальта посыпаны песком. Тригунов с благодарностью подумал о женах и детях респираторщиков, водителей и командиров, принявших в эти дни на себя часть повседневных обязанностей мужей и отцов.

В оперативном взводе Тригунов проверил, как выполняется его распоряжение о введении на время спасательных работ казарменного положения. Оно выполнялось. Отработав свои смены, отделения Манича, Кавунка, Капырина, Сыченко — их заменили на «Гарном» отделения других взводов отряда — отдыхали в служебном здании, готовые к немедленному выезду. В спальне было душно. Тригунов на цыпочках приблизился к окну, распахнул форточку. Проходя мимо Кавунка, остановился. Тот, как всегда, спал безмятежно, раздувая румяные, с несошедшим загаром щеки. «Ну и воздуходувка»! — добродушно усмехнулся Тригунов и ему неодолимо захотелось раздеться до трусов и так же вот, как Кавунок, впервые за минувшую неделю вольготно развалиться на чистой постели. Подстегиваемый этим желанием, он заторопился домой. Да и времени оставалось в обрез: по его подсчетам, через шесть-семь часов должны пробиться к пострадавшим, а в этот момент он обязательно хотел быть на шахте.

Около узла связи его остановил дежурный:

— Товарищ командир, вам письмо…

В синем конверте лежала почтовая карточка.

«Приглашаем вас, — писал архитектор Донецка, — принять участие в обсуждении представленных на конкурс проектов монумента жертвам фашизма. Этот монумент будет воздвигнут над стволами шахты…»

* * *

Вместе с горноспасателями-земляками, которые в начале войны были эвакуированы в Среднюю Азию, Тригунова, едва фронт покатился на Запад, направили восстанавливать угольные шахты Донбасса. В родном городке он оказался на пятый день после его освобождения. Там, где стоял его дом, Тригунов застал пепелище, на нем еще тлели, чадили головешки. За садом, в полуразрушенной землянке он отыскал старика соседа. Тот долго, не узнавая, щурил гноящиеся веки. Узнал, наконец, отвернулся:

— Неделю назад Севку схватили. Связным у партизан, говорят, был. И Митровну взяли, заодно…

Тригунов еще надеялся на какой-то счастливый случай, но вскоре его нашла женщина, которая хорошо знала маму, была вместе с ней и Севкой и чудом спаслась. После встречи с той женщиной он уже не обманывал себя напрасной надеждой: маму и Севку фашисты угнали в Сталино и там сбросили в ствол шахты № 4—4-бис.

Потом Тригунов часто бывал на этой шахте.

Осенью сорок пятого, после разгрома квантунской армии, возвратился с войны отец. Они просидели до рассвета, и за всю ночь отец не сказал Роману трех слов. Он качал сивой, изрезанной шрамами головой, и все гладил шершавыми пальцами найденную на родном пепелище пряжку от Севкиного ремешка.

Наутро они поехали в Сталино, на шахту № 4—4-бис. В ее стволы фашисты сбросили семьдесят пять тысяч человек. Одних уничтожили за то, что взялись за оружие, других — за сочувствие партизанам, а третьих лишь за то, что они были советскими людьми. Романа пугала молчаливость отца. Он как стал у ствола № 4-бис, в который сбросили маму и Севку, да так до сумерек и не сдвинулся с места.

Тогда Тригунов был холостяком, занимал комнатку при взводе. Пожив у него несколько дней, отец перебрался в Сталино, поступил на шахту, но работать не смог: открылись фронтовые раны. Каждый раз, бывая в областном центре, Тригунов заходил к нему и, не застав его на квартире, шел к той братской могиле. Отец сидел на обвитой диким виноградом скамье, смотрел на шестигранную трехметровой высоты ограду из бетонита, окружавшую ствол № 4-бис, и сворачивал за самокруткой самокрутку. А однажды, уже после женитьбы Тригунова, отец сказал ему: