Внезапный выброс

Горноспасатели работали беспрерывно. Стук отбойных молотков обрывался лишь на время смены отделений, но через две-три минуты они снова начинали греметь. С каждым часом их удары становились все громче и громче. Комарников, Чепель, Тихоничкин, Хомутков уже настолько привыкли к этому нарастающему стуку, что, когда вдруг наступившая тишина продлилась больше, чем обычно, — сразу насторожились.

— Видать, пики меняют, — сказал Хомутков.

— А до этого не меняли разве? — возразил Тихоничкин.

— Шланг сорвало, — авторитетно заявил Чепель.

Комарников дотянулся до шахтофона:

— Что случилось?

— Продолжайте леченье по прежней схеме. Связь временно прекращаем, — скороговоркой выпалил Комлев. А потом шахтофон донес беспорядочное позвякиванье респираторов горноспасателей и как бы исчез, перестал существовать, — ни один звук не тревожил его мембраны.

И всем стало не по себе, жутко стало: прекращены спасательные работы! На такой шаг идут лишь при чрезвычайных обстоятельствах, когда вести их невозможно, совершенно невозможно. «Что стряслось? Что?» — спрашивали они друг друга и никто не мог ничего сказать, даже гадать не решались.

И вдруг Хомутков захлебисто заорал:

— Бригадир, — вентиляция!

Комарников подбросил на ладони горсть пыли. По ее движению определил: началось перемещение воздуха.

— Проткнулись, — вскочил Тихоничкин и пополз, пополз отыскивать место прибоя.

— Назад! — властно крикнул Комарников. И уже тише велел Чепелю: — Возьми у Марка самоспасатель, захвати газоопределитель и разведай. Смотри, снизится кислород до семнадцати — включайся.

…Неожиданно замельтешил красный огонек, послышался спотыкающийся бег и хриплое, прерывистое: «Спа-а-се-ны-ы!..»

И сбивчивый нарастающий топот, и захлебнувшееся от радости «Спа-а-се-ны-ы!..», и редкие грузные шаги, и красный огонек, в лад им метавшийся из стороны в сторону, были настолько неожиданными, что каждый из четырех подумал: чудится мне, бред… И лишь когда рядом с Комарниковым грохнулся обессилевший, задохнувшийся от бега и радости шахтер, все увидели, что перед ними не прибредившийся — настоящий Ляскун, а придя в себя окончательно — бросились навстречу красному огоньку, который и раскачивался и приближался все медленнее и медленнее. Но и тогда, когда тот огонек упал у «шипуна», Чепель и Тихоничкин все еще не могли поверить, что Марина, Ермак, Пантелей Макарович вышли из той самой «печи», по которой сразу после выброса Чепель и Тихоничкин поднимались на просек, чтобы пробраться в лаву.

Оправясь от изумления, Комарников заметил прежде всего, что Марина, Жур и Ляскун до нитки мокры, И голос Егора Филипповича стал властным:

— Матвей, белье и спецовку — Пантелею Макаровичу. — Повернулся к Тихоничкину: — Ты — Ермаку. А ты, — кивнул Хомуткову, — Марине. — Помедлив, добавил: — И помогите переодеться.

Хомутков потянулся помочь Марине, но Ермак, перехватив одежду, отстранил его.

— Сам управлюсь… — Заслонив собой Марину, переодел ее, угрюмо бросил: — Как огонь… Сгорит девка…

Комарников с нежностью и жалостью смотрел на нее. Так же, когда болела воспалением легких, металась, бредила, часто и хрипло дышала его Люба. Вспомнилось ему и то, что через каждые четыре часа ей вводили пенициллин. Он взял пластмассовую коробочку, поднес к лампе, пересчитал. В ней осталось двенадцать шприц-тюбиков. Из другой коробочки достал упаковку аспирина. Она была еще не начата. «Леченье продолжать по той же схеме». Про себя ответил Комлеву: «Схему оставим, а пациента — заменим». Сказал Ермаку:

— Клади Марину вот сюда, рядом со мной.

— Зачем?

— Укол…

— Сам сделаю.

— А сумеешь?

Украдкой наблюдая за неторопливыми, очень бережными и оттого, знать, неуверенными движениями Ермака, старавшегося закрыть Марину от посторонних взглядов, Комарников невольно улыбнулся: «Эх, стареть ты начинаешь, товарищ партгрупорг. На твоем участке такая любовь разыгралась, а ты, не случись несчастья, так бы и не узнал о ней до самой свадьбы». Потом протянул Ермаку таблетку:

— Пусть проглотит, это аспирин.

И повернулся к Чепелю.

— Матвей, подсчитай остатки и без меня — ни грамма! Мы поговеем. Все, — его взгляд задержался на Марине, Ермаке, Пантелее Макаровиче, — им. Горючее давай мне.

Тихоничкин с мольбой посмотрел на два перешедших из рук в руки бронзовых цилиндрика. Комарников сдвинул брови:

— Потерпи, Максим, их спасать надо.

Тихоничкин обхватил колени и закачался вперед-назад.

— Марк, — окликнул Егор Филиппович Хомуткова, от холода по уши закопавшегося в пыль, — выключи два аккумулятора, одним обойдемся. И вентиль закрой, «Шипун» дует, вентиляция есть — воздуху хватит.

Полусумрак и однообразный шум «шипуна» действовали усыпляюще, но Комарникову не спалось. Он был взбудоражен свершившимся. Вспомнил записку Комлева и рассмеялся. «Хитер, бестия! На мякине старого воробья провел. Начни уверять, что из лавы все, как тогда, в первый раз, Варёнкин и его товарищи, выскочили, я бы еще, может, и усомнился. А он вишь как выдумал — «и с вами, четырьмя, хлопот не оберешься». Так убаюкал, что потом, когда шахтофонную связь навели, мне и невдомек было тот вопрос повторить».

Уверенность, что самое тяжкое — позади, наполнила его умиротворенностью. Нервное напряжение, державшее Комарникова в своих руках почти шесть суток, спало, и он вдруг почувствовал глубокую усталость.

— Егор Филиппович, — тронул его за плечо Чепель, — время укол делать.

— Кому?

— Тебе.

Комарников посмотрел на часы:

— И верно, пора. Только не мне.

— Забыл, что врач наказывал?

— Помню. Но есть среди нас человек, которому уколы нужнее, — Комарников осветил Марину. Она по-прежнему дышала часто и трудно. — А ну замерь ей температуру.

Чепель отстранил тяжелую руку Ермака, укрывавшего Марину своей курткой. Тот вздрогнул, сел. Увидел градусник, раскрыл ладонь. Когда термометр возвратился к Егору Филипповичу, столбик ртути стоял на отметке 39,2.

— Антибиотик, аспирин, молоко, минеральную воду.

Комарников поймал себя на том, что, делая назначения, подсознательно подражал хирургу, лечившему его в госпитале после того, как он, за месяц до Победы, наскочил на мину.

«Хорошо отремонтировал, — с похвалой вспомнил Егор Филиппович полевого хирурга, шевеля пальцами сломанной ноги, — более тридцати лет отслужила. Если бы не этот дурацкий случай, пожалуй, еще столько же протопала бы».